Проблемы власти, насилия и справедливости, вынесенные организаторами XIX Всемирного социологического конгресса на обсуждение его участников, казалось бы, достаточно основательно изучены – есть общепризнанные теории, интерпретирующие эти реалии. Однако природа и социум подвержены эффекту «стрелы времени» [Пригожин, Стенгерс, 2000], т.е. развиваются ускоряющимися темпами и усложняющимся образом, обретая принципиально новое качество. Их сложную природу подчеркнула М. Абрахам, президент Международной социологической ассоциации: «Мы собрались на Конгресс, чтобы обсудить сложности власти, насилия и справедливости в наше время» [Abraham, 2018: 11]. На наш взгляд, сложность многих социальных реалий, в частности, выражается в метаморфозах, происходящих с ними. Под метаморфозами нами понимаются радикальные изменения, предполагающие качественное усложнение природных и социальных реалий, что связано с изменением их структур и функций. Они проявляются в виде особых нелинейных явлений, инициирующих разрывы и травмы нынешнего бытия, в результате обретающего иное, необратимое содержание [Кравченко, 2017a]. При этом процессы метаморфизации охватывают все более широкие пласты социальных реалий. У. Бек утверждает, что ныне весь мир подвержен метаморфозе [Beck, 2016].

Идеи метаморфизации общества, живых и неживых реалий, биосферы, науки, технологий, культуры, экономики, власти, насилия, справедливости и даже человека, его типов мышления получили обоснование в трудах канадских социологов, приуроченных к конгрессу. На наш взгляд, приятной неожиданностью оказалась возможность познакомиться со спецификой канадской социологии, новизна которой, как нам видится, представлена в работах ряда канадских социологов. Их авторов объединяет обеспокоенность радикальными трансформациями всей человеческой цивилизации и практически всех сфер жизнедеятельности людей, чему сопутствует культурная деградация. По мнению, например, У.Х. Вандербурга, директора Центра технологии и социального развития при Торонтском университете, побочные эффекты современных тенденций развития наук и технологий, ориентированных на абсолютизацию ценностей формального рационализма и эффективности, привели к «нашей войне с самими собой» [Vanderburg, 2011]. Предотвращение или, по крайней мере, минимизация этих тенденций предполагает возрождения в науках и технологиях «человеческого духа» [Vanderburg, 2016]. В. Моско, автор и редактор двадцати трех книг, профессор Королевского университета, считает, что ныне происходит переход от постиндустриального и постинтернетного обществ к обществу цифровому, сопровождающийся невиданным насилием над коммуникациями людей [Mosco, 2017]. Канадские ученые полагают, что объективная диагностика и валидные интерпретации становящихся реалий востребовали радикальные новации во всем научном знании, включая социологию, – оно должно перейти в новое качество, став междисциплинарным и культурным стержнем.

Современные тренды развития научного знания и технологий – главные факторы метаморфоз.

По мнению У.Х. Вандербурга, мы живем в мифических представлениях, сформированных в эпоху Просвещения, о том, что «наука может познать все», а «материальные, социальные и духовные технологии могут преобразовать все». Сегодня требуется переоткрытие научного знания и мышления, роли технологий для онтологической безопасности людей, чтобы утвердился «более жизненный и устойчивый мир». Вот лишь некоторые, по его словам, «ограничения» знания и технологий, формирующие новые формы насилия и несправедливостей. Во-первых, «наша наука организована посредством дисциплин, каждая из которых специализируется в одной категории явлений. Физики исследуют физические явления, социологии – социальные» и т.д. Эта интеллектуальная стратегия исследования человеческой жизни и мира через призму одной категории явлений эффективно работала при изучении относительно простых социальных реалий. «Но это очевидно плохо подходит для ситуаций, в которых сложные категории явлений оказывают нетривиальные воздействия». Наука, основанная на дисциплинарно ограниченных предметных сферах, сталкивается с существенными проблемами исследования сложностей человеческой жизни, общества, биосферы. Во-вторых, современные науки относятся к ним, «как будто они имеют характеристики неживых сущностей. Столетиями мы искали живое среди неживого: изначально механистический взгляд на мир, который изображал жизнь в терминах классических машин, позднее – информационное видение мира, изображающее жизнь в терминах компьютеров». «Большинство вызовов нашей цивилизации проистекают из столкновений, с одной стороны, между “миром” машин, с другой – человеческой жизнью, обществом и биосферой». В-третьих, организация современных университетов «потерпела неудачу в признании существенных ограничений наших дисциплинарных подходов к преобразованию». «Проще говоря: техника пытается улучшить человеческую жизнь и мир, как будто они построены из разрозненных, отдельных сфер, определяемых единственной категорией явлений». В-четвертых, недооценивается роль релятивного знания, обусловленного символизацией, жизненным опытом, культурой. Символизация весьма значима для полноценной жизни людей. Она «привела к созданию сферы возможностей, которые ставятся между человеческой группой и природой, тем самым создав символический мир…, сделав нас символическими существами, отличными от всех животных». Между тем, западная цивилизация «основывается на попытках обрести абсолютное знание», игнорируя, по существу, знание конкретных культур. В контексте абсолютизации дисциплинарного знания научный факт стал рассматриваться как фактор, способный не только преодолевать теологические мифы, но и создать «валидное знание для всех времен, пространств и культур, равно как для различных стадий в развитии самой науки». Утвердился культ факта. Пример тому – современная медицина, в значительной степени трактующая симптомы болезней вне культурной жизни пациента (чем он питается, где и как работает, отдыхает, спит, где живет, каково его образование и т.д.). Также утвердился культ эффективности, являющийся движителем конкуренции научных теорий и развития технологий. Результаты исследования образовательных программ в Канаде и США, проведенного автором, свидетельствуют, что «будущие инженеры почти ничего не изучают из того, как технология влияет на человеческую жизнь, общество и биосферу» [Vanderburg, 2016: 3, 4–6, 16–17, 23–24, 25, 80, 101]. Культы факта и эффективности всячески умаляют знание, производимое в многочисленных культурах и жизненных мирах, что сегодня обернулось становлением научного и технологического насилия, которое подавляет социокультурную природу людей, способствуя распространению физических и ментальных болезней, страхов и социальных патологий. В-пятых, В. Моско считает, что наука и технологии становящегося цифрового общества радикально меняют реалии власти, насилия, справедливости, лишая их собственно культурного содержания и смысла. Возникли «значимые социальные проблемы, включая концентрацию власти у нескольких глобальных компаний и правительств». Цифровое общество основывается на трех «фундаментальных структурах»: 1) облачная обработка данных (cloud computing) – «обработка данных на удаленных серверах», приведшая к созданию «информационных фабрик», что «позволяет мониторить, управлять и контролировать граждан» (предрасположенных к совершению преступления или трансплантации органов) и в целом осуществлять надзор; 2) центры анализа больших данных; 3) интернет вещей – «не совсем аккуратный термин, – замечает автор, – ибо устройства также включают в себя и людей». Новые реалии цифрового общества «фундаментально меняют отношения между людьми и цифровыми машинами», «означают постоянную интеграцию людей и машин». Эти три структуры, интегрированные в конкретные компании, ныне создали принципиально новую власть, которая на глобальном уровне обеспечивает «доминирование в цифровом мире», является «силой в политико-экономических и геополитических конфликтах», а на уровне стран «контролирует индивидуальные тела и социальные отношения». Власть всего «пяти наиболее значимых корпораций в мире», имеющих американские корни – Apple, Google, Microsoft, Amazon, Facebook, – выражается контролем над процессами цифровизации во всем мире, что «представляют фундаментальную угрозу демократии». С ними конкурирует лишь китайская Alibaba, «являющаяся ныне значимой силой в мире вездесущих цифровых технологий». В результате возникает лишенная культурного смысла «сингулярность, предполагающая полную интеграцию человеческих тел и машин». И главное – для сдержек и противовесов этой власти «особенно необходимо начать разработку двусторонних и многосторонних соглашений по контролю над растущей опасностью, исходящей от цифровых военных действий». Данная власть явно и латентно производит новые формы антигуманизма и несправедливости, проявляющиеся в «перспективе сражений в дистанционных войнах без задействования масс солдат-людей, что способствует росту военных роботов». «Дроны выбраны, потому что они относительно дешевы, быстрее пилотируемых аппаратов, эффективно убивают». Эта власть также производит новые формы насилия над человеком, обществом и биосферой, в частности, производя е-мусор. «Большинство людей в развитом Западе весьма плохо осведомлены о е-мусоре, ибо компании успешно переправляют его в развивающийся мир зачастую незаконно» [Mosco, 2017: 6–12, 41, 133, 144, 154–155, 199].

Приходится констатировать антигуманизм становящейся глобальной власти, усугубляющийся отсутствием международных соглашений, регулирующих сферу применения военных цифровых технологий. Однако проблемы безопасности России, ее геостратегического положения в мире в нынешних условиях, полагаем, не могут решаться без нашего участия в этой власти. Соответственно, нам также нужны цифровые структуры, способные конкурировать с доминированием нынешних мировых цифровых монополий.

В-шестых, предпосылками современных метаморфоз стали «ценности товаров и услуг… они вытесняли культурные ценности. Деньги стали общим властелином всех ценностей, образуя тем самым “ценность ценностей” во всех индустриальных странах Западной Европы». В результате сформировался социальный тип гомо экономикус, для которого характерно то, что его знание отделено от жизненного опыта и культуры. Тому способствовала и «секулярная религия с новыми мифами капитала, прогресса, работы и счастья». В-седьмых, инновационное научное знание, воплощенное в технологиях, основанных на разделении труда, подрывало «социокультурную эволюцию, которая стала экстремально турбулентной… умножились технические продукты, плохо подходящие человеческой жизни, обществу и биосфере». И, пожалуй, главное: «по мере того, как люди изменяли технологии, эти технологии изменяли их… Экспансия технического порядка вызывает дезорганизацию в человеческой жизни, обществе и биосфере. Тем или иным образом эти дезорганизации прямо или косвенно подрывают эффективность техники». Как считает У.Х. Вандербург, эти тренды развития науки и техники, основанные на «секулярной религии» культов факта, эффективности, роста, а также «культа жизни как не-жизни», выбрали сами люди. При этом страдают и бедные, и богатые, ибо их человечность отчуждена. Вместе с тем сами люди как символические сущности могут «создать сферу новых жизненных возможностей и устойчивости» [Vanderburg, 2016: 32, 34, 37–38, 40, 45, 85].

Мы в целом разделяем эти позиции, предлагая, однако, дополнить их обращением научного сообщества и политиков к проблематике конкретных новых уязвимостей, связанных с созданием сложных технологических систем без должной проработки их отложенных влияний на культуру, жизнедеятельность человека, функциональность социума и биосферы [Кравченко, 2013]. Также полагаем, что нужно не противопоставлять научное и релятивное знание жизненного мира людей, а находить их оптимальное взаимодействие на принципах приоритетности культуры и гуманизма.

Метаморфозы общества в «антиобщество».

В отличие от доиндустриального общества вся система современного образования вооружает студентов «дисциплинарным знанием, отделенным от жизненного опыта и культуры», которое «основывается на мифах прогресса, работы и счастья». Они внедрены не только в системы образования, но и «в функционирование фабрик, офисов, магазинов, театров, равно как и в “виртуальные толпы” телезрителей». Каждое новое поколение должно было социализироваться в техническом порядке, в котором «мало что оставалось от культурных связей». В результате современное общество метаморфизировалось в «антиобщество», в котором в дополнение к гомо экономикусу сформировался социальный тип «гомо информатикус»: дети «стали зависимыми от “гугливания”… Мы начали перестраивать все культурные смыслы и ценности применительно к техническому миру, который не может поддерживать символические сущности и который неустойчив для планеты». Цифровое посредничество предрасположено к «отфильтровыванию» всего культурного. «Например, телефон “отфильтровывает” глазной этикет, выражение лица, ритмы тела, обусловленные разговорами лицом-к-лицу. Текстовые послания и е-мейлы отфильтровывают еще больше». «Последствия для семей, групп, дружеских отношений и других социальных связей ужасны… Мы приближаемся к ситуации, когда почти невозможно развивать значимые, длящиеся и устойчивые социальные связи и отношения». «Антиобщества» не в состоянии поддерживать жизнь людей. Тинэйджеры начинают жить, как будто у них нет культурных ресурсов, соответственно «должны полагаться на другие многочисленные факты и мнения, доступные из их мобильных компьютеров… Шаг за шагом мир делается безопасным для техники и опасным для людей, сообществ и экосистем». Все, что возникает, «может быть названным антиобществами, в том смысле, что почти все в этих обществах перевернуто в противоположность: культурно обусловленное знание – в антизнание; культурное преобразование – в сферу антипреобразования; жизнь людей – в не-жизнь». В «антиобществе» другие представления и критерии счастья и справедливости. Если в прежнем обществе счастье носило социально-культурный характер, в «антиобществе» – технический, детерминируемый адаптацией индивида к среде через цифровизацию: «Счастье есть нечто, что наука и техника могут доставить. Это делает любовь, свободу и сострадание почти ненужными, так как люди могут купить счастье». Выход из «антиобщества» автор видит в преодолении духа капитализма и сциентизма на путях «ресимволизации науки», «борьбы за человеческий дух… Техника, в конечном счете, зависит от нас как символических существ. Это значит, она никогда не будет в состоянии превратить человечество в эквивалент мегамашины». Главное – преодолеть нынешнее состояние «полной маргинализации нас как символических существ, ибо мы можем выступать только как человеческие ресурсы науки, техники и национального государства». Это будет весьма трудный путь, ибо «чем более культуры подвержены десимволизации со стороны техники, тем труднее использовать какие-либо культурные ресурсы (включая мораль и религию)» [Vanderburg, 2016: 254, 256–257, 258, 260, 261, 263, 264, 264, 271–272, 273, 275, 283, 294, 287–289, 291–292].

В. Моско отмечает, что в современных антиобществах утверждается невиданный ранее тип тотального надзора. «”Умные” телевизоры записывают разговоры хозяев, даже если они выключены, и шлют информацию в аналитические центры, расположенные на удаленных серверах, для обработки». «Канадцы обеспокоены тем, что их информация накапливается на серверах США». Интернет вещей отлеживает не только вкусовые пристрастия людей, но «собирает информацию о функционировании тела, активностях людей (количество шагов, сделанных за день, оценивает сердце, кровяное давление и т.д.)». Некоторые из цифровых средств помещены под кожу, чтобы улучшить функциональность индивида, но они также «углубляют надзор». При этом как имплантированные, так и содержащиеся в телефонах, смартфонах, банковских картах и т.д. чипы «передают информацию о пользователях без их ведения». В результате «мир становится контролируемым глобальными корпорациями и их надзором». На более локальном уровне цифровые средства «передают ценную информацию компании, включая возможность постоянного отслеживания местонахождения чипированного служащего». В результате возник немыслимый ранее тип паноптикума. «Вездесущий надзор собирает столько данных, сколько возможно, создавая цифровую версию всевидящего паноптикума…повсюду измеряются и отслеживаются почти все аспекты физического и ментального функционирования человека. Есть игрушки, которые не только развлекают детей, но и записывают голоса в жилой комнате и передают их для накопления как маркетинговый продукт». Антиобщество есть «система, которую лучше всего назвать надзорным капитализмом». «Наряду с надзорным капитализмом существует надзорное государство, термин относится к процессам, которые правительства используют, чтобы мониторить людей, включая собственных граждан, для обеспечения контроля над их поведением» [Mosco, 2017: 20, 22, 98–99, 104, 161, 166].

Возможно, канадские социологи в ряде случаев несколько драматизируют ситуацию. Но в целом с ними нельзя не согласиться, особенно в плане анализа тенденций деградации культуры гуманизма. В этом направлении ведут исследования и российские социологи, ратующие за акцентирование значимости проблематики жизни, гуманизма, ненамеренных последствий воздействия науки и техники на человека, общество, биосферу [Тощенко, 2016; Яницкий, 2018; Кравченко, 2014].

Метаморфозы экономики в «антиэкономику».

Исторически экономика всегда была обусловлена культурно-локальным контекстом. Однако ныне, по мнению У.Х. Вандербурга, она превратилась в «секулярную теологию» с доминированием «культа роста». По существу, «влияние экономических явлений на человеческие жизни, общество и биосферу затемняет влияние всех других явлений». Благодаря мифам о капитале, прогрессе, работе и счастье, «экономические явления стали “базисом”, “ядром” общества и гомо экономикуса, новой секулярной “души” его членов. Значимые технологические, социальные, политические, правовые, моральные, религиозные и культурные трансформации стали интерпретироваться как второстепенные явления». В результате признания «второстепенности» жизненного мира и культуры человеческая работа была «реорганизована по образу машины… Замещение культурного подхода экономическим положило начало реорганизации человеческой жизни и общества по образу машины (т.е. не-жизни)». «Невозможно помыслить современную экономику иначе, чем превращение ее в подсистему техники. Она более не определяется культурно установленными ценностями и чаяниями обществ. Вместо этого экономики управляются стремлением к эффективности, которая поставлена на службу культу роста». Если в условиях экономики люди работали, чтобы потом наслаждаться результатами труда и «изобилием природы», то последствием становления «антиэкономики» стало «растущее изобилие индустриальных товаров и недостаток многих природных вещей, включая чистые воздух, воду, еду, рыбу. Чем больше мы производим и потребляем, тем больше мы истощаем то, что ранее было естественным изобилием». Особо канадский социолог обращает внимание на то, что антиэкономика изменила характер работы, которая в условиях доминирования цифровых технологий «трансформировала почти все в человеческих жизнях и обществах на противоположное». Это конкретно выражается в игнорировании значимости «неэкономических явлений», в частности, «культурных связей людей», «тонкого слоя жизни, окружающего нашу планету». Кроме того, возникли новые проблемы со «здоровой работой, которая (ментально, социально и духовно) относится к контролю людей за самой работой». Ныне он практически утрачивается. «”Островки” здоровой работы находятся в опасности, ибо поглощаются океаном нездоровой работы». Вместе с тем автор настроен оптимистически к возможности преодолеть антиэкономику: признание пределов ее «реализма» делает возможным перейти к «практике наших человеческих и демократических ценностей, отрицая идею о том, что экономические явления могут “спасти” наш мир и обеспечить будущее рабочими местами, процветанием и ростом». Необходимо также признать, что антиэкономика «представляет систему, лишенную смысла, потому что долговременные траты и риски значительно перевешивают приобретения» [Vanderburg, 2016: 142, 144, 147, 150–151, 153, 181, 183, 196, 199].

Как считает В. Моско, «все больше люди работают ассистентами роботов и других умных средств… они отказываются от многого, если не всего, в контроле за автономными аппаратами и алгоритмами, доверяя им принимать решения в бизнесе, управлении и социальной жизни». Появляются новые сферы труда, связанные с производством механизмов надзора за людьми и манипулирования их поведением. Ряд из них вообще не предполагает участия людей, что воспроизводит цифровые формы насилия, несправедливости и цинизма: «роботы создают машины эффективнее, чем это могут люди; интеллектуальные системы осуществляют их вождение безопаснее, чем люди; дроны могут убивать людей эффективнее, чем сами люди в состоянии убить друг друга». Массовая безработица становится «возможностью», ибо «живой труд, как Маркс обозначал его, ускоренно вытесняется мертвым трудом машин». Никогда в истории «не было большей угрозы для существования рабочих мест и качества труда, вызванной мертвым трудом роботов и искусственным интеллектом». Более того, при всей эффективности цифровых систем они «экстремально уязвимы перед атаками хакеров» [Mosco, 2017: 55, 112, 125, 173, 176, 177].

Особо отметим, что российские социологии еще ранее указывали на актуальность проблемы «нового прочтения» труда [Тощенко, 2005; 2008]. Во всяком случае, идеи насилия и несправедливости, исходящие от антиэкономики, необходимость переоткрытия труда в контексте востребованности оздоровления работы, учета влияния ее характера на человека, общества, биосферу, полагаем, после конгресса получат новый импульс развития. В первом приближении, с нашей точки зрения, необходимо: 1) с позиций междисциплинарности и на основе принципов предложенного нами гуманистического поворота начать изучение явных и латентных последствий цифровизации для характера всех видов трудовой деятельности; 2) система образования нуждается в радикальных преобразованиях: ее эффективность следует определять не компьютеризацией классов, заменой бумажных учебников на планшеты, а готовностью учащихся и студентов адаптироваться к реалиям цифры, сохраняя в то же время собственно культурную природу человека; 3) российское общество будет более конкурентоспособным на международной арене, если в противовес культам эффективности и роста утвердит культы гуманистически ориентированной экономики и здорового труда.

Метаморфизация человека в «античеловека».

Антиобщество и антиэкономика утверждают принципиально новый порядок жизни в виде «не-жизни», где «растет число сфер человеческой жизнедеятельности, определяемых терминами машин». Этот порядок «был создан науками и ничего общего не имеет с порядком символического мира» – он стал «чисто интеллектуальным и техническим». Многие известные физики, включая Н. Бора, А. Эйнштейна и др., указывали на возникающую при этом «необычайную сложность наших отношений с материей, энергией и окружающими средами». «Однако социальные науки мало изменились под влиянием этих открытий и рекомендаций». Более того, секулярные мифы капитала («ценности всех ценностей»), работы, прогресса и счастья «убеждали людей в том, что все предыдущие культуры были ошибочными в своей опоре на символизацию, жизненный опыт и культуру». Возникла «экзистенциальная бедность: индивидуальные жизни более не создавались в смысле коллективной жизни». В результате «появляется античеловек, который живет так, будто наша сущность символических существ может игнорироваться» [Vanderburg, 2016: 322–323, 327, 329]. В этом же плане высказывается В. Моско: социальный тип античеловека привел к радикальной трансформации отношений между мужчиной и женщиной. Еще в 1990-е гг. в США «легальный брак однополых пар считался невозможным сном». Однако развитие технологий, направленных на перформансы с телом, привело к нечеловеческим отношениям – однополые браки получили «поддержку большинства» [Mosco, 2017: 180, 181].

Еще большим вызовом является то, что мозг и мышление античеловека обретают характер функционирования цифровой техники. Развитие самости людей осуществляется не по Дж. Миду, согласно которому обобщенный другой и значимый другой осуществляют контроль над формированием идентичности человека. Нивелируется роль традиционных стадий игры (play) и соревнования (game), которые развивали у индивида социальную способность оценивать себя глазами других [Мид, 1994]. Мы бы предложили обозначить самость анти-человека экранной идентичностью, учитывая и то, что принципиально значимую роль в социализации молодых людей начинают играть новые факторы обучения неспособности, обусловленные экранными технологиями, функционирующими на основе цифровизации. По Р. Мертону стремление к безусловному соблюдению правил и инструкций, обусловленных формальной рациональностью, приводит к утрате самостоятельного, творческого мышления. Такое обучение неспособности, в частности, ведет к тому, что люди не могут критически реагировать на жизненные новации [Мертон, 2006]. Сегодня, указывает У.Х. Вандербург, идет умножение форм обучения неспособности. Телевидение «фундаментально отличается» от иллюстрированных детских книг: «его эффективность измеряется рейтингами», оно «учит детей пассивно участвовать в “мире”, который производит так много “встрясок” для восприятия, что, в сравнении с ними, делает жизненный повседневный мир скучным». Компьютеры и Интернет «открыли двери к совершенно новой игровой площадке, отличной от всех традиционных игровых мест, становящейся истинной реальностью для их жизни». Однако невозможно использовать компьютеры иначе, чем в терминах функционирования машин. Соответственно, «человеческая функция симулируется посредством технического разделения ее на последовательность независимых и бесконечно повторяющихся шагов… Сфера компьютерных программ полностью отделена от жизненного опыта и культуры». Более того, «дети столь поглощены реальностью новой игровой площадки, что это уводит их от повседневных контактов с другими… школы делают все, чтобы направить детей к “жизненным навыкам”, относящимся к не-жизни, опосредованных компьютером задач».

Опасность новых факторов обучения неспособности уже осознается научной общественностью, ориентированной на включение культуры в науку и цифровые технологии: «Я знаю ряд профессоров компьютерной инженерии и компьютерной науки, которые отказались от домашних компьютеров, пока их дети находились возрасте тинэйджеров. Некоторые из них потратили много времени, убеждая руководство школ убрать компьютеры из классов» [Vanderburg, 2016: 341–342, 344, 345, 346, 347, 348]. Эту позицию разделяет В. Моско: «Целью компьютерного обучения является научить людей думать, как компьютеры… Компьютеризированный мозг порождает вызовы тому, что является человеческим существом». Подобные реалии автор ассоциирует с «новой религией технологии, сингулярностью и трансгуманизмом» [Mosco, 2017: 115, 123].

Автор этих строк порядка трех лет отказался от компьютерного сопровождения своих лекций. Студенты зачастую просили вернуться к предыдущему слайду, что подталкивало их к «линейному» восприятию материала, отрывало от критического следования аргументации, непосредственного диалога студентов с профессором, что крайне важно для формирования социологического мышления и воображения [Кравченко, 2009].

Возврат от античеловека к человеку в принципе возможен. Для этого необходимо отказаться от «секулярного опиума народа», ибо «если следовать нынешнему курсу, мы гарантированно разрушим себя как символических сущностей и, весьма вероятно, уничтожим планету вместе с нами». Действительно, цифровые средства при всех очевидных благах и удобствах несут явные и латентные угрозы жизнедеятельности людей. Ресимволизация позволит «раскрыть, насколько ненаучна наша наука в отношении ко всей жизни, насколько бесчеловечна наша техника, неэкономичен беспредельный рост, производящий скорее долг, чем блага» [Vanderburg, 2016: 371, 384].

На наш взгляд, утверждения канадских коллег излишне радикальны, абсолютизируют негативные побочные эффекты современных цифровых технологий. Без них немыслима современная жизнь и невозможен отказ от них. Однако верно и то, что научные и технологические победы необходимо диагностировать через призму их воздействий на культуру, влияний на физическое и психическое здоровье людей. Полагаем, российские исследователи в этом плане занимают более взвешенные позиции [Андреев, Назарова, 2016]. Со своей стороны, мы раскрыли факторы зарождения «нормальной аномии», возникновение которой в значительной степени обусловлено сциентизмом, формальным рационализмом, меркантилизмом, наметили шаги по минимизации ее последствий [Кравченко, 2017b].

Востребованность преобразования предметных полей современного научного знания.

Как полагает У.Х. Вандербург, «дисциплинарно основанное знание в целом исходит из того, что человеческая жизнь и мир созданы из различных сфер, при этом каждая определяется единственной категорией явлений». Чтобы «смягчить ограничения, навязанные нынешним научным разделением труда», были созданы гибридные дисциплины – биохимия, социальная психология, системное мышление, изучение культур и др. Но эти усилия «не устранили принципиальных ограничений дисциплинарных подходов», ибо в целом «научное знание прямо противоположно повседневному знанию в том смысле, что оно игнорирует как все соотносится друг с другом… В результате по отношению к повседневному знанию научное знание является антизнанием, в то время как по отношению к научному знанию повседневное знание предстает как антизнание». Последствиями разделения этих типов знания стало то, что преобразования социальных и природных реалий, абсолютизирующие мифы культуры, «вносят вклад в создание и эволюцию символического мира, в то время как преобразование, основанное на дисциплинарности, трансформирует мир в реальность, разделенную на отдельные и конкретные сферы». Научное же знание как «антизнание» и соответствующая ему «технология, изменяющая людей», по своим последствиям формируют «культ высвобождения из общественной жизни», способствуя развитию невротического характера и страхов. «Мы живем и действуем, как будто десимволизация является полностью нормальным и принимаемым явлением». «Вряд ли удивительно то, что М. Вебер предупреждал человечество: феномен рациональности запрет нас в железную клетку», станет фактором ментальных болезней, сокращения времени для близких, детей, соседей [Vanderburg, 2016: 223–224, 225, 227–228, 238, 242, 247].

Для выхода из создавшегося положения дел В. Моско ратует за преобразование предметных полей современного научного знания. Применительно к социологии это означает, что можно начать с «радикального обновления позитивизма». В нем «эмпирическое наблюдение и информационный опыт квалифицировались как истинно научное понимание мира», чему автор противопоставляет идею цифрового позитивизма – его инструментарий уже показал свою эффективность. Так, если команда Клинтон полагалась на традиционные социологические опросы, предсказывавшие ее победу с результатами от 70 до 99%, успех компании Трампа состоял «в использовании информации больших данных, что позволило делить на части и специфицировать американский электорат, выиграв в достаточном количестве штатов, чтобы оказаться наверху» [Mosco, 2017: 30, 35].

Таким образом, сегодня представителей канадской социологии объединяют проблемы углубления дисциплинарности самых разных наук (пример тому – тематика интегративных и совместных сессий XIX Всемирного социологического конгресса). Очевидно, не будет преувеличением сказать: теоретическая новизна подходов канадских социологов является весьма радикальной, революционной по сути и духу, конкретно выражаясь в критическом анализе научного знания, основанного на принципах абсолютизации самоценности монодисциплинарного знания, ныне исчерпавшего потенциал валидности. Со своей стороны, мы ранее высказывались за «новый синтез научного знания» и междисциплинарности, основанный на гуманистическом повороте всех наук [Кравченко, Салыгин, 2015]. Соответственно, материалы XIX Всемирного социологического конгресса и новации канадских социологов побудили нас ввести в программу подготовки социологов МГИМО курс «Цифровой социологии», основанный на междисциплинарных подходах, имеющих культурно-гуманистический стержень.