«Запрос на перемены» как проблема.

В последние годы в России приобрело популярность обсуждение «запроса на перемены» (см., напр., [Российское общество…, 2018; Петухов, 2018]). По результатам социологических опросов, в обществе после 2014 г. быстро меняется соотношение приверженцев «стабильности» и сторонников «существенных перемен». Согласно данным общероссийских опросов Института социологии ФНИСЦ РАН, число полагающих, что «страна нуждается в существенных переменах, политических и экономических реформах», росло с осени 2014 г. и осенью 2017 г. превысило (впервые за 2010-е гг.) число россиян, ориентированных на статус-кво (рис. 1). Последние опросы (март 2018 г. и июнь 2019 г.), показали существенное превышение сторонников перемен (соответственно 56 и 57% респондентов) над сторонниками стабильности. Казалось бы, при таких темпах доля желающих перемен к 2024 г. вплотную приблизится к 100%, что, очевидно, будет означать неизбежность их наступления.

Рис. Динамика ориентаций россиян на стабильность или перемены, 2012–2019 гг. (в % к числу опрошенных)

Однако интерпретация роста желания перемен как нарастания их неизбежности вряд ли корректна. С одной стороны, возможна ситуация, когда примерно равновеликие социальные группы желают диаметрально противоположных перемен, формируя феномен «лебедя, рака и щуки». В этом случае существующая политическая власть может долго сохраняться, играя на разнонаправленности этих желаний. С другой стороны, принципиальное значение имеют не только вектора, но и силы (скаляры) запроса на перемены. Ведь даже если подавляющее большинство граждан желает одного и того же, но желает слабо (т.е. не готово ради реализации своего желания чем-то хотя бы временно поступиться и что-то сделать), то желаемые перемены могут неопределенно долгое время не переходить в реальность.

Обсуждая «запрос на перемены» надо понимать: этот термин-мем не нейтрален, а является частью российской системы «эзоповой речи» и задает определенную идеологическую (критическую по отношению к существующему политическому режиму) ориентацию обсуждения объективной проблемы желательных изменений «правил игры». Данный мем восходит к популярной песне конца 1980-х «Мы ждем перемен» Виктора Цоя, ставшей одним из символов движения за радикализацию «перестройки» («Перемен требуют наши сердца…»). Этот символ был удобен, поскольку, никак не обозначая направление перемен, привязывал желание перемен к «приватному» (не-государственному) дискурсу («всё находится в нас») и придавал этому желанию сильную позитивную эмоциональную окраску. На протяжении 2000–2010-х гг. использование мема «перемены» устойчиво воспроизводилась в рамках либерально-оппозиционного дискурса. Так, в декабре 2008 г. во время учредительного съезда «Солидарности» (среди ее руководителей был Б. Немцов) песню «Мы ждем перемен» объявили гимном этого движения. Поэтому к ответам респондентов общероссийского опроса по поводу «запроса на перемены» следует относиться с осторожностью: формулировка вопроса содержит «намек», задающий смысловые рамки обсуждения. Конечно, многие респонденты не ассоциируют «перемены» с либеральным дискурсом и понимают их в соответствии с общекультурным смыслом данного слова, как обозначение любых качественных изменений. Но как и какие именно социальные группы понимают эти изменения? Насколько они готовы поддерживать свои желания действиями?

Итак, фиксируемый в социологических опросах рост «запроса на перемены» является не столько эмпирическим фактом, сколько значимой социально-политической проблемой. Не ясно, насколько одинаково респонденты понимают смысл «перемен», насколько массовое (более чем у половины россиян) желание перемен совпадает с либерально-оппозиционным дискурсом этого мема; какова сила этого желания у разных социальных групп.

К ответу на вопросы, кто и насколько сильно в современной России хочет перемен, можно подходить с двух общеметодологических позиций. Одна из них, социально-психологическая, выражена в классическом труде Т.Р. Гарра «Почему люди бунтуют?»: протестные настроения и насильственные действия связаны в первую очередь с массовой депривацией, из-за чего недовольные своим положением и ранее аполитичные люди идут за диссидентскими лидерами. В предисловии к российскому изданию своей книги Гарр прямо указал: его книга была написана на основе априорного предположения, что исследуемое явление «возникает как нерациональная [курсив мой. – прим. Ю.Л.] реакция на фрустрацию» [Гарр, 2005: 34]. В современном мире более актуально второе объяснение стремления к переменам – социально-политическое, обусловленное сформировавшимся на Западе в 1960-е гг. научным дискурсом о политической социализации (см., напр., [Шестопал, 2005; Гатиева, 2010; Щеглов, 2015]). В соответствии с этим подходом в развитых обществах политическая социализация происходит не ситуативно, под влиянием кризисных событий, а целенаправленно в молодости, в процессе образования. Впоследствии взрослые люди постоянно политически самоопределяются, воспроизводя в своем сознании идеологические представления о желаемом настоящем и будущем. Возможное недовольство своим личным положением при таком подходе лишь дополняет и корректирует недовольство, детерминированное идеологическим самоопределением и социально-экономическими проблемами общества.

В условиях массовой (не всегда глубокой и устойчивой) политизации людей на первый план выходят не социально-психологические, а социально-политические предпосылки протестов («за державу обидно», «несправедливо», «нет свободы» и т.д.). Правда, в отечественном научном дискурсе популярно мнение о падении значения идеологической мотивации политических действий и настроений, поскольку они очень часто возникают по поводу конъюнктурно-злободневных проблем (как это было, например, в текущем году в Екатеринбурге вокруг строительства храма или выборов в Мосгордуму) и вообще нередко организуются «политическими режиссерами» за счет масштабных финансовых ресурсов. Но форма политической жизни, когда социальные противоречия проявляются не прямым противостоянием сторонников разных идеологий, а через множество конкретных «житейских» ситуаций с участием материально заинтересованных акторов, является нормальной на протяжении последних двух-трех столетий (вспомним хотя бы «дело Дрейфуса»). Идеологические установки были и остаются фундаментом обсуждения таких ситуаций, играя основополагающую роль в политической жизни.

Именно социально-политические предпосылки желания перемен, связанные с идеологическими ориентациями россиян, и будут далее анализироваться. Речь идет о поиске социальных групп, которые по идеологическим соображениям не приемлют существующих «правил игры», желают их изменить и демонстрируют готовность к протестным акциям (участие в них). Данный анализ развивает традицию изучения формирования в России XXI в. социального сообщества людей, заинтересованных в переменах и способных к активному социальному действию (см., напр., [Бызов, 2016; Волков, Колесников, 2017; Петухов, 2018; Левашов, 2018]).

За рамками анализа оставлен вопрос, каких конкретно «перемен» (институциональных изменений – политических, экономических, социальных…) желают разные группы. Как показывает история, в периоды нарастания протестных настроений (например, в России накануне 1917 г. или 1991 г.) на первый план выходит негативное политическое самоопределение («против чего боремся?»), в то время как позитивное самоопределение («за что боремся?») актуализируется после смены политического режима.

Для выяснения векторов (идеологических направлений) и скаляров (силы) сторонников перемен воспользуемся данными проведенного в октябре 2018 г. общероссийского опроса из мониторинговой (с полугодовым интервалом) серии общероссийских опросов по репрезентативной выборке 2014–2018 гг. Института социологии ФНИСЦ РАН в рамках проекта РНФ № 14-28-00218 (подробнее о проекте см.: [Двадцать пять лет социальных трансформаций, 2018]).

Векторы желаний перемен.

Для понимания, с каких идеологических позиций респонденты желают существенных перемен в современной России, предварительно необходимо решить вопрос, как определять «идеологичность» респондентов. Сам набор базовых идеологий – либерализм (защита свободы), социализм (защита справедливости), национализм (защита единства) и консерватизм (защита стабильности) – не меняется примерно полтора века за исключением раскол внутри национализма (в ХХ в. произошло качественное расхождение между защитниками этнического и государственного единства). Для определения, какой идеологии привержен конкретный индивид, возможны два метода идентификации – по субъективной оценке (самоидентификации) и по объективным критериям (по тому, ценности из какого идеологического набора предпочитает индивид). Второй вариант, когда идеологическую идентификацию респондента осуществляет исследователь, а не сам респондент, представляется более правомерным. Это связано с тем, что, как показывают исследования последних лет (см., напр., [Бызов, 2019]), в современном российском обществе наблюдается своего рода «усталость от идеологии»: большинство (порядка 2/3) россиян либо выступают за «сочетание разных идей» (примерно 15%), либо «не являются сторонниками никаких идейных течений» (примерно 40%), либо затрудняются определить свою идеологическую позицию (еще примерно 15–20%). Однако затруднения с политической самоидентификацией отнюдь не означают, что у 70–75% россиян нет идеологических ориентаций. За формальным доминированием аполитизма на самом деле скрывается реальное (пусть не слишком резкое) идеологическое размежевание, которое люди редко рефлексируют. Но если люди не осознают, что говорят прозой, это не значит, что они ею не говорят: когда в 2014 и в 2018 гг. респондентам задавали конкретные вопросы, выявляющие их идеологические ценности/ориентации, то доля «безразличных» сразу резко падала до всего лишь 8–9%, а остальные 9/10 россиян вполне могли сказать, какие идеологемы им ближе¹.

Идеи и лозунги для будущей России, между которыми респондентам предлагалось во время опросов сделать выбор (табл. 1), соответствуют всем пяти идеологическим ориентациям, наиболее значимым в настоящее время в нашей стране (как и в большинстве стран мира): либеральной (рынок, западничество, демократия), националистической (власть русских), социалистической (справедливость), державнической (великая российская держава) и консервативной (национальные традиции)². Лишь одна идеологема – сильная власть – не имеет однозначной артикулированности, поскольку она имманентно присуща всем не-либеральным идеологиям, не разделяющим априорных опасений перед государством-«Левиафаном». Приверженность россиян этим идеологемам отличается высокой стабильностью. Если сопоставить данные опросов 2014 и 2018 гг., то отмечаются лишь три существенных сдвига – рост популярности «прав человека» (с 27 до 37%) и «социальной справедливости» (с 47 до 59%) при снижении популярности «возвращения к национальным традициям» (с 35 до 27%).

Если выстроить идеи и лозунги в соответствии с иерархией частоты желания перемен приверженцами этих идеологем, то видно, что сильнее всего жаждут перемен либералы, слабее – русские националисты, еще слабее – социалисты и приверженцы державнической идеологии, а консерваторы замыкают этот ряд. Но это суждение лишь предварительно, поскольку в табл. 1 фигурируют пересекающиеся группы, а вовсе не «чистые» либералы, националисты и т.д.

«Чистые» политические ориентации в современной России вообще не слишком распространены – россияне очень часто сочетают приверженность отдельным идеологемам из разных идеологических систем. Поэтому для определения идеологических ориентаций наиболее решительных сторонников перемен необходимо перейти от анализа сопряженности желания перемен с отдельными идеологемами-лозунгами к пониманию его сопряженности с отдельными наборами идеологем-лозунгов.

Поскольку в анкете респонденты могли из списка с 8-ю характеристиками желаемого будущего выбирать не более 3-х вариантов, база данных опроса позволяет выделить 93 потенциально возможных набора («пакета») идеологем. Чтобы понять, какие именно наборы идеологических предпочтений сильнее всего сопряжены с желанием перемен, надо выделить наборы, у сторонников которых желание перемен выражено существенно сильнее, чем по выборке в целом. В качестве критерия очень сильного желания перемен примем, что в группе со специфическим набором идеологических предпочтений желать перемен должно не менее 60%. Многие такие группы очень малочисленны, поэтому будем рассматривать лишь те наборы, у которых есть не менее 10 сторонников (т.е. 0,25% от всей выборки)³.

Обработка данных опроса позволила выделить 25 наборов идеологем (табл. 2), приверженцы которых относительно многочисленны и демонстрируют очень сильное превалирование желания перемен над стремлением к стабильности.

Примечание. Заливкой выделены группы с наиболее высоким (не менее 80%) желанием перемен.  Знаком (?) выделены «сомнительные» случаи – все сочетания либеральных идеологем с нелиберальной идеологемой сильной власти. Поскольку либерализм изначально строился на идее сдерживания государства-«Левиафана», не ясно, можно ли считать либералами тех, кто принимает идеологему сильной власти.

Согласно таблице, приблизительно треть всех, кто желает перемен, сосредоточена в «идеологических» группах, составляющих вместе взятые 746 чел. (примерно 18% всех респондентов), в которых в среднем порядка 75% желают перемен. В остальной же массе респондентов (72%) желают перемен приблизительно 45%.

На основании этих данных можно говорить о поляризации населения России, с точки зрения распространенности желания перемен, на две неравные группы. С одной стороны, выделяется своего рода протестное ядро, составляющее менее 1/5 россиян. С другой стороны, есть основной массив граждан, у которых желание перемен выражено примерно в 1,7 раза слабее, чем в протестном ядре. Однако и в этом основном массиве стремление к переменам находится тоже на высоком уровне. Там нет групп, выделенных по специфичности наборов идеологем, с долей желающих перемен ниже 30% (как в России в целом до 2014 г.): рост стремления к переменам происходит в последние 5 лет во всех группах. Данное наблюдение опровергает популярное мнение, будто желание качественных изменений распространено только в малочисленных публично-конфликтных группах, «далеких от народа».

Как и следовало ожидать, протестное ядро состоит в основном из тех, кто в той или иной степени разделяет либеральные идеологемы. Среди выделенных 25-ти групп респондентов лишь две (приверженцы «России для русских» и ее сочетания с «Россией как великой державой») не называли ни одну из либеральных идей. В трех наиболее многочисленных группах (всего 258 человек – 6,5% респондентов), которые с отрывом идут в начале списка, либеральные идеи доминируют, составляя либо две из трех, либо все три в специфическом «пакете» идеологем.

В то же время заметно, что стремление к переменам чаще свойственно не «чистым» либералам, а тем, кто сочетает либеральные идеологемы с нелиберальными (чаще всего, с социалистической и с державнической). Некоторые сочетания кажутся парадоксальными: например, в двух группах (в сумме – 35 человек, т.е. почти 1%) одновременно выбирали такие идеологемы, как «свободный рынок, частная собственность, минимум вмешательства государства в экономику» (Л1) и «сильная жесткая власть, способная обеспечить порядок» (НЛ). Если «чистых» либералов в протестном ядре 109 (примерно 2,5% выборки), то сочетающих либеральные и социалистические идеологемы – 360 (9% выборки), причем к ним относится самая многочисленная группа, с большим отрывом возглавляющая список.

Если количественно оценить представленность в протестном ядре всех возможных сочетаний разных идеологических ориентаций, то выстраивается следующая иерархия разных наборов идеологем (идеологических «лагерей»):

1. «социал-либералы» – 294 респондентов (включая 73 с «сомнительными» сочетаниями);

2. «либерал-державники» – 131 (включая 63 «сомнительных»);

3. «чистые» либералы – 109;

4. «либерал-социал-державники» – 66;

5. «либерал-консерваторы» – 41 (включая 17 «сомнительных»);

6. «либерал-националисты» – 37;

7. «национал-державники» – 27;

8. «чистые» националисты – 21;

9. «либерал-национал-державники» – 20.

Полученный список можно рассматривать в первом приближении как своего рода идеологическую «розу ветров», указывающую основные векторы желания перемен в современном российском обществе. Самые сильные векторы, как видно, связаны с сочетаниями идей либерализма, социализма и державничества, где либеральные идеологемы играют интегративную роль (это первые четыре «лагеря», объединяющие 600 респондентов, – 15% всей выборки). Прослеживается и другой вектор, связанный с интегративной ролью идеологемы русского национализма (105 респондентов из последних четырех «лагерей»), но гораздо более слабый. Гипотеза «лебедя, рака и щуки» на данном этапе анализа не подтвердилась: в современной России существует главный вектор желания перемен, который связан с либеральной идеологемой, объединяющей вокруг себя также сторонников социалистической и (в меньшей степени) «державнической» идеологий. Те, кто «тянут» в другую сторону, интегрируясь вокруг русского национализма, в шесть раз малочисленнее.

Полученный вывод заставляет переоценить суждения о низкой популярности либерализма среди современных россиян. Хотя среди групп с наиболее высоким стремлением к переменам «чистых» либералов действительно немного, либерализм играет роль своего рода катализатора. Без «добавки» либерализма все другие идеологемы и их сочетания, как правило, гораздо слабее связаны со стремлением к переменам.

Скаляры желаний перемен.

Опросы последних лет показывают рост желания перемен у россиян. Однако экспертный дискурс часто обходит краеугольно важный вопрос, насколько сильно это желание. В результате проблема мониторинга предпосылок для качественных социально-экономических изменений в стране неоправданно сужается до отслеживания динамики ответов в массовых опросах на повторяющийся из года в год вопрос, желают ли люди изменений в стране. Такой односторонний подход во многом мистифицирует реальную картину: ответы на «лобовые» вопросы об отношении респондентов к переменам сильно подвержены фреймингу, и в зависимости от того, как зададут вопрос, можно получить от респондентов очень разные ответы⁴.

Чтобы выяснить, в какой степени желание перемен является для россиян осознанной жизненной позицией, необходимо проследить связь стремления к переменам с определенными активными действиями либо, по крайней мере, с готовностью к таким действиям. Речь идет, прежде всего, о протестной активности, которая может быть не явной (когда люди реально становятся участниками протестных выступлений), а скрытой (когда люди не выходят, поскольку нет авторитетных политических лидеров, но в принципе готовы «выйти на площадь»).

Судя по опросам последних лет, готовность «выйти на площадь» у россиян определенно выросла, хотя и не очень сильно (табл. 3). Сопоставление опросов в октябре 2017 г. и октябре 2018 г. показывает рост (с 4 до 6%) готовности «митинговать» в защиту демократии, а также, ожидаемо (как результат пенсионной реформы), буквально скачок (с 4 до 11%) готовности защищать социально-экономические права. С учетом тех, кто готов участвовать в акциях протеста не «безусловно», а «скорее всего», опрос в октябре 2018 г. показывает 20% готовых «митинговать» в защиту демократических прав и свобод, а также 32% (почти треть россиян!) – в защиту своих экономических и социальных прав.

Если посмотреть, кто в конце 2018 г. был готов «принимать личное участие в митингах и демонстрациях» по хотя бы одному из поводов, в защиту демократии или в защиту социально-экономических прав, таких будет тоже треть выборки (33%). Это значит: 19% россиян готовы «митинговать» по обоим поводам; 13% – только по социально-экономическим; 1% – только по политическим основаниям. Переменами, за которые россияне массово готовы реально (не только на словах) бороться, являются изменения «экономических и социальных прав граждан», в то время как «защита демократических прав и свобод» играет роль лишь «добавки» к главным требованиям.

Логично было бы ожидать, что треть россиян, которые готовы участвовать в защите своих прав, в основном входят в ту половину россиян, которые хотят перемен (в силу недостаточной в настоящее время защищенности их демократических и социально-экономических прав). Но это не так: соотношение желающих перемен и стремящихся к стабильности среди тех, кто готов защищать свои права, оказывается почти таким же, как и среди россиян в целом (55% за перемены, 45% за стабильность). В таком случае действенную (не только вербальную) акторность в борьбе за желаемые перемены готовы проявить только 18% россиян (т.е. 55% от 33% всего населения).

Попробуем более строго определить тех, кто готов деятельностно бороться за изменения, и рассмотрим те примерно 5–7% россиян, которые, по их словам, в последние время лично участвовали в общественно-политических акциях⁵. Вновь обнаруживается, что желание перемен среди политически активных россиян не слишком превышает общероссийскую норму. Среди тех, кто, по их словам, в последние год-полтора участвовали в общественно-политических акциях, желающие перемен составляют 57%; среди тех, кто одобряет протестные акции и сам принимает в них участие, – 61%. При такой оценке доля россиян, которые не просто желают перемен, но также имеют личный опыт публичной демонстрации своих желаний, сужается до 3–4%.

Взглянем теперь на проблему выявления действенности желания перемен с другой стороны. В предыдущем разделе было выявлено протестное ядро – группы россиян с преимущественно про- или полулиберальными идеологическими предпочтениями и очень высоким (превосходящим общероссийский уровень более чем в полтора раза) желанием перемен. Подкрепляется ли у этих групп аномально высокое желание перемен повышенным участием в акциях, деятельностно лоббирующих перемены?

Если рассмотреть связь между приверженностью респондентов отдельным идеологемам и их отношением к протестным выступлениям (табл. 4), то, как и в предшествующем разделе, выделяются две идеологии, приверженцы которых демонстрируют повышенную протестную активность, – либеральная и националистическая. В обеих группах существенно (почти на 30%) чаще реально участвуют в митингах и демонстрациях, чем россияне в целом (не 7%, а 9%). С точки же зрения готовности участвовать сторонники русского национализма даже существенно превосходят сторонников либерализма.

Чтобы уточнить вывод о корреляции между повышенным желанием перемен и повышенным протестным участием, перейдем, как и ранее, от анализа перекрещивающихся групп приверженцев отдельных идей к анализу неперекрещивающихся групп приверженцев отдельных наборов («пакетов») идеологем. Поиск наборов идеологических предпочтений, чьи приверженцы наряду с аномально высокой долей желающих перемен также аномально часто проявляют протестную активность (готовность участвовать в митингах/демонстрациях и/или фактическое участие в них), позволяет выделить семь групп респондентов (табл. 5), которых можно поделить на два «лагеря».

Как и следовало ожидать, сильнее всего здесь представлен либеральный «лагерь»: выделяется совокупность из 154-х респондентов (около 4% выборки) с доминированием либеральных идеологем, среди которых примерно 75% желают перемен и 12% имеют опыт личного участия в митингах и демонстрациях. Второй, националистический, «лагерь» представлен слабее: в совокупности из 85 человек (чуть более 2% выборки) желают перемен 73%, а 13% лично участвовали в митингах и демонстрациях. В целом эти два «лагеря» имеют близкие характеристики, очень существенно различаясь лишь по численности – либеральный «лагерь» в 1,8 раза многочисленнее националистического.

Итак, поиск среди выделенных по их идеологическим предпочтениям групп россиян тех, кто является в современной России ведущими акторами стремления к переменам, привел к выделению двух совокупностей, в каждой из которых примерно в 1,5 раза чаще, чем среди россиян в целом, встречаются желающие перемен (абсолютное большинство в этих группах), и почти в 2 раза чаще – участвовавшие в митингах и демонстрациях (но участвующие остаются и в своих группах меньшинством – примерно 1/8). По идеологическим ориентациям эти две общности – либеральный «лагерь» и националистический «лагеря» – в значительной степени антагонистичны. Поэтому гипотеза «лебеди, щуки и рака», отвергнутая в предыдущем разделе из-за резкой (в 6 раз) разницы в численности приверженцев противоположных «лагерей», теперь получает определенное право на существование: представители либерального «лагеря» включены в реальные действия в среднем слабее, чем сторонники националистического «лагеря», поэтому разрыв между наиболее мобилизованными группами этих двух «лагерей» оказывается менее чем двукратным.

Заключение.

Проведенный анализ социально-политических характеристик желающих перемен основан на реалиях политических катаклизмов последних десятилетий, когда даже в странах догоняющего развития формируется постоянная политическая включенность значительной части населения и для возникновения «революционной ситуации» уже не обязательно классическое «обострение выше обычного нужды и бедствий народных масс». Когда у людей есть стабильные социально-политические представления о должном и сущем, то, сверяя их с потоком текущей информации, они изменяют своё желание перемен (качественных институциональных изменений) и (не)готовность ради них «выходить на площадь» уже не столько от того, насколько лично им хорошо или плохо, сколько от того, насколько текущие события (включая политику властей ) соответствуют их идеологемам.

Выявление идеологем, среди носителей которых чаще всего встречаются желающие перемен в современном российском обществе, позволило выделить группы протестного ядра (18% населения), в которых желают перемен более чем в полтора раза чаще, чем другие россияне. Представители этих групп в основном (более чем на 80%) являются приверженцами либеральных идеологем или (чаще) их сочетания с социалистической и/или державнической идеологемами.

Последующая проверка того, насколько часто люди не только заявляют о своем стремлении к переменам, но и подкрепляют это реальным участием в массовых выступлениях (или хотя бы готовностью принять в них участие), привела к выделению более узкого ядра акторов стремления к переменам: это – те 6% населения, которые демонстрируют не только повышенное желание перемен, но и более частое (почти в 2 раза чаще других россиян) участие в массовых акциях. В этом ядре идеологические симпатии распределены несколько иначе: либералы (многие из которых сочетают либеральные идеологемы с социалистической) по-прежнему превалируют над русскими националистами, но слабее (уже не в 6 раз, как при анализе идеологических предпочтений, а менее чем в 2 раза). Это показывает, что в ядре акторов в определенной степени наблюдается эффект взаимной нейтрализации сторонников разнонаправленных (либеральных и националистических) перемен.

В целом же в современной России, как показало исследование, наблюдается сильный контраст между высоким желанием перемен (у чуть более половины россиян в целом), более низкой готовностью к участию в массовых выступлениях за перемены (32%) и еще гораздо более низким наличием такого опыта (7%). Это подтверждает мнения (см., напр., [Ученые записки…, 2019]), что от роста желания перемен до их реального приближения у россиян будет, скорее всего, «дистанция огромного размера».