Везде
Возвращение домой. Заметки из самоизоляции
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Возвращение домой. Заметки из самоизоляции
Аннотация
Код статьи
S013216250009815-9-1
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Шипилов Андрей Васильевич 
ORCID: 0000-0002-8885-2157
Должность: профессор кафедры философии, экономики и социально-гуманитарных дисциплин
Аффилиация: Воронежский государственный педагогический университет
Адрес: Российская Федерация, Воронеж
Выпуск
Номер 8
Страницы
135-144
Аннотация

В статье обсуждается проблема связи условий трудовой деятельности с типом восприятия времени эпох премодерна, модерна и постмодерна. Одной из черт текущего момента исторического развития стало обусловленное развитием телекоммуникационных технологий и усугубленное карантинными мерами, вызванными пандемией коронавируса, распространение надомной формы труда. При этом размываются границы между работой и домом. Складывается ситуация, являвшаяся нормой доиндустриальной эпохи, когда крестьяне, ремесленники, рабочие, служащие и лица свободных профессий трудились где жили, и жили где трудились. С индустриальной революцией работа и дом были противопоставлены друг другу, став одной из причин формирования специфической темпоральности, где время стало векторным, мерным и ценным, что привело к историзации и самоисторизации общественного сознания. В постиндустриальную эпоху новое слияние работы и дома ведет к формированию неотрадиционной темпоральности. Её специфика выражается в доминировании настоящего, вытеснении историзма презентизмом. Этим постмодерн уподобляется премодерну: аналогом новой нормальности является не старая, а древняя, дольше всего существовавшая нормальность культуры охотников/собирателей.

Ключевые слова
работа, дом, труд, досуг, премодерн, модерн, постмодерн, историзм, презентизм
Классификатор
Получено
22.05.2020
Дата публикации
15.09.2020
Всего подписок
4
Всего просмотров
35
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
1

Социология социального будущего.
2 В последние годы в отечественной и зарубежной социологии обозначился интерес к проблематике будущего [Лапаева, 2019: 3]. «Всплеск интереса к будущему можно оценить как характерную черту социологии и общественно-исторической панорамы мирового сообщества начала XXI в.», – отмечает Н.В. Романовский [Романовский, 2015: 15]. При этом в отличие от футурологии, понимаемой как предметная междисциплинарная область исследований, чья задача в пределе – предоставить человеку возможность «научиться сознательно управлять развитием, а значит, управлять будущим и управлять временем» [Селиванов, 2017: 17], речь идет о теоретической прогностике. Она присуща социологии с момента становления ее как науки, однако является не столько сильной стороной, сколько «ахиллесовой пятой» последней [Зборовский, 2013: 14]. Конструировать должное, дабы критиковать данное у основоположников и классиков получалось лучше, чем прогнозировать будущее. Вряд ли мы сегодня способны на принципиально иное. Но будущее общества и науки о нем взаимосвязаны, и если на данный момент «вопрос о возможностях социологии понимать и прогнозировать будущее формулируется как вопрос о ее способности к развитию» [Амбарова, 2017: 8], необходимо попытаться на него ответить.
3 Если в социальных науках все более заметен тренд к интер-, транс- и даже постдисциплинарности [Соколовский, 2016], то в социуме коррелятом выступает тенденция к, перефразируя Дюркгейма, объединению общественного труда. В силу автоматизации и роботизации экономики все больше профессий промышленности, торговли, транспорта и других сфер становятся на грань исчезновения. В два-три ближайших десятилетия ее могут пересечь таксисты, водители грузовиков и автобусов, продавцы, кассиры, бухгалтеры, консультанты, аналитики, страховые агенты, юристы, журналисты и т.д. вплоть до сакраментальных «врачей и учителей» [Романовский, 2019: 97, 101]. Можно сказать, что речь идет о сокращении объема и роли труда в целом [Мартьянов, 2017: 142–144], но аспект депрофессионализации включает в себя не только уменьшение числа профессий, но и их слияние/замещение: дифференциация сменяется диффузией. Границы размываются не только между профессиями, но и между сферами общественного труда; привычные структуры размягчаются и плавятся, что З. Бауман выразил известной метафорой liquid modernity; по его замечанию, жидкости не склонны сохранять форму, для них пространственную определенность заменяет темпоральная текучесть [Бауман, 2008: 8, 32]. Мы можем констатировать, что данные характеристики имеют отношение и к социологии.
4 Социальное из предметного становится предикатным и мыслится не через различие, а через изменение. Вещь в статике отличается от иных и отождествляется с собой, тогда как в динамике – растождествляется и сливается с иными, утрачивая собственную вещность (бытие собой в отличие от других). Эта деэссенциализация/деэнтетизация наглядно выявляет себя в метафорике мобильности, текучести, потоковости и присущей всему этому темпоральности. «Текучесть и нестабильность отношений и форм организации социальной жизни» [Шурбе, 2013: 106] каузально или коррелятивно связываются с «необходимостью темпорализации социологии, с утверждением ее динамической сущности в подходах к исследованию общества», особенно если при этом речь идет о «социологии будущего» [Сивиринов, 2018: 165]. Акцент делается «на процесс и изменение как на стержень социальной жизни»: «Нет стасиса, есть только процессы создания и трансформации, – утверждает Д. Урри. – Нет ничего до движения; движение выражает сущность вещей» [Урри, 2012: 113]. Здесь движение выражает собой не сущную, а бытийную сторону реальности/вещности; даже если не говорить о «мобильном повороте», несомненно, что представление о «динамическом устройстве общества» становится все более распространенным. Социальные объекты понимаются не как вещи, а как процессы, не как существующие, а как становящиеся. Согласно П. Штомпке, в теории деятельности и исторической социологии с конца прошлого столетия утвердилось положение о том, что социум представляет собой динамический процесс, непрерывный процесс изменений, что «общество скорее формируется, нежели существует, и при этом оно складывается скорее из событий, нежели из объектов» [Штомпка, 2005: 472, 546–549]. Социальная реальность теперь переживается в движении сквозь структуры и границы, что «ориентирует социологию на исследование темпоральной объектности» [Иванов, 2013: 10]. В первую очередь это характерно для исследований социального будущего [Иванов, Асочаков, 2016: 7].
5

Работа и дом в настоящем и прошлом.
6 Будущее, кажется, наступило. Я пишу этот текст в начале мая 2020 г., находясь в режиме «самоизоляции». Ловлю себя на мысли, что с каждым днем мне все труднее различать – рабочий этот день, выходной или праздничный, так как я работаю дома – и из дома, удаленно по отношению к аудитории и кафедре, которые в то же время приблизились на расстояние до монитора/клавиатуры. Дистанционная работа/учеба в одночасье стала реальностью миллионов людей нашей страны и сотен миллионов во всем мире. Трудно сказать, как долго это продлится (вероятные повторы волн пандемии COVID-19 вероятно приведут к повторному принятию карантинных мер), но очевидно, что в любом случае этот опыт останется и получит продолжение, стимулируя развитие данного вида трудовой деятельности. Меняется то, что назрело, начиналось и присутствовало. Дистантная работа в сети к 2020 г. получила широкое распространение в развитых и не очень странах, став одной из составляющих гибкой занятости, характерной для флексибельного капитализма [Урри, 2012: 317; Поплавская, 2017: 176]. Даже если речь идет не о самоорганизующихся самозанятых [Ридли, 2015: 188; Карапетян, Меньшикова, 2018: 163], а о наемных работниках традиционных предприятий/заведений/учреждений, надомная форма трудовой деятельности в режиме онлайн ведет к стиранию различий «между днем и ночью, буднями и выходными, домом и работой, работой и развлечением» [Урри, 2012: 246], к размыванию границ «между рабочим местом, домом и общественными местами» [Стэндинг, 2014: 73]. Постоянно пребывая на связи, человек занимается домашними делами на работе и работает дома [Стэндинг, 2014: 212], причем весь его день (и часть ночи) является рабочим: «...то, что люди перестанут ходить на работу, парадоксальным образом означает, что они будут работать все время» [Шульман, 2017: 46]. В то же время верно и противоположное – работник весь день остается дома; суть в том, что труд, потребление, досуг сливаются воедино или, лучше сказать, диффузируют друг в друга, так что все труднее понять, где/когда в пространственно-временном отношении заканчивается одно и начинается другое.
7 Этой весной чуть ли не весь мир оказался в новом мире; впрочем, последний непривычен, но на самом деле далеко не нов – более того, исторически данное состояние является не новой, а хорошо забытой старой нормальностью. Взглянем на происходящее в традиции структурного функционализма. Там социальное развитие понималось как совокупность взаимосвязанных процессов деления и объединения, специализации и кооперации, дифференциации и интеграции сфер общественной жизни. Нынешняя цифровая революция заставляет вспомнить об исходном астрономическом значении данного понятия (revolutio – попятно-возвратное, круговое орбитальное движение). Если предшествующее можно назвать эволюцией, то последующее нужно именовать инволюцией. Становясь настоящим, социальное будущее все больше уподобляется социальному прошлому – по крайней мере, в отношении того, о чем говорилось выше. Действительно, в до- и даже раннеиндустриальную эпоху труд и дом, работа и отдых, приватное и официальное дифференцировались сравнительно минимально, так что все в том или ином смысле и степени являлись «надомниками», позднейшее разделение этих сфер было замедленным и неполным. Крестьяне и ремесленники не знали ни пенсий, ни отпусков. Даже офицеры и чиновники получали то или другое только в особых случаях по отдельному прошению. Чередование работы и отдыха регулировалось не трудовым законодательством, а временами года и церковным календарем. Это не значило, что люди все время работали. Рабочий день совпадал со световым и его продолжительность в течение года варьировала вдвое, а количество нерабочих (простойных, выходных, праздничных) дней даже в весьма суровых условиях мануфактур XVIII в. колебалось от 55 до 165. Проживали при этом работники на территории предприятий, как, впрочем, и владельцы и менеджмент последних (конечно, казармы первых отличались от особняков вторых), так что производственная и жилая зоны практически совпадали [Шипилов, 2009: 308–311, 374–375]. При рассеянной мануфактуре это совпадение было полным. Что же касается описанных В.А. Гиляровским городских московских мастеровых, то они работали, ели и спали в буквальном смысле на одном и том же месте [Гиляровский, 1985: 348–349]. Торговцы имели лавку на первом этаже собственного дома. Государственным служащим квартиры часто предоставлялись непосредственно по месту службы, так что дом и учреждение находились в одном здании (например, московский почтамт находился в собственном доме почтмейстера, где одновременно жили канцеляристы и почтальоны [Шипилов, 2008: 313–314]; то же касается смотрителей почтовых станций и т.п.). Врачи и учителя вне стен больниц и школ либо приходили на дом, либо лечили/учили на дому (у себя, как булгаковский профессор Преображенский, или у нанимателя; существовали даже специальные звания «домашнего наставника» и «домашнего учителя»). У ремесленника дом и мастерская стояли в одном дворе; в крестьянском дворохозяйстве территориально-темпоральные несовпадения между работой и домом были еще меньше (особенно в течении полугода за пределами аграрного сезона) – если пахотный надел находился от двора на определенном расстоянии, то огород, гумно, хлев были здесь же. Таким образом, домашняя работа до индустриальной революции была нормой, а цифровая в этом плане предстает контрреволюцией. Мы возвращаемся туда, откуда пришли.
8

Индустриальная темпоральность и историзм модерна.
9 Пришли мы домой, откуда в индустриальную эпоху работник пять-шесть раз в неделю отправлялся на работу или службу и куда он через 8–12 часов возвращался для еды, отдыха и сна, посвящая остающееся время социализации. Наемный труд был последовательным и регулярным, требовал синхронизации операций, производимых людьми и машинами, и предполагал такую ментально-социальную модель восприятия и мышления времени, в которой последнее выступало векторным, мерным и ценным [Стэндинг, 2014: 206–210; Коновалов, 2019: 202, 210–212]. Темпоральная дисциплина капиталистического производства, поддерживаемая формализующе-регулирующими действиями рациональной бюрократии, привела к распространению концепции часового времени, опредмеченной в механических часах, календарях, ежедневниках и особенно железнодорожных расписаниях, позволивших обеспечить резко увеличившуюся циркуляцию потоков пассажиров и грузов ценой изменения способа мышления и культуры поведения [Урри, 2012: 212–213; Кастельс, 2016: 52; Люббе, 2019: 25–26, 313–314]. Социальное время квалитативно, его ритмика определяется спецификой коллективных интеракций и, прежде всего, хозяйственной деятельности [Сорокин, Мертон, 114–115; Шубрт, 2015: 5]. Требующиеся для координации и кооперации действий индивидов в больших обществах гомогенизация и унификация публичного времени осуществляются путем его квантификации за счет обращения к физическим и астрономическим процессам. Что, в свою очередь, имеет социокультурную обусловленность – «периоды, с помощью которых современные атомные часы отсчитывают время. Все это можно рассматривать как ренатурализацию придуманных в культуре, точнее говоря, нормированных культурой периодов движения Солнечной системы, в соответствии с которыми мы отсчитываем в годах и секундах время жизни и время истории…» [Люббе, 2019: 363–364].
10 Можно сказать, что не в последнюю очередь именно благодаря присущей капиталистическому способу производства организации труда, предполагающей темпорально выверенную и транспортно упорядоченную последовательность передвижений между домом и работой, сформировался характерный для Нового времени историзм мышления, рассматривающий время как направленное и необратимое, оперирующий генетическими объяснениями событийности и приписывающий каждой сколь угодно продолжительной или непродолжительной эпохе качественную специфику, отличающую ее от прочих [Клейн, 2015: 55]. Настоящее стало пониматься как следствие прошлого и причина будущего и восприниматься как будущее прошлого и прошлое будущего: все три модальности времени стали взаимосвязанными. Ретроспективный интерес к прошлому выступил обратной стороной проспективного интереса к будущему. Как подчеркивает Г. Люббе, цивилизация модерна отличается не только «цветущим историзмом», но и стремлением к самоисторизации, когда современное рассматривается как будущее прошлого, объясняя примечательно высокий ценностный статус и того, и другого [Люббе, 2019: 54–58]. С одной стороны, разного рода объекты и артефакты здесь тем ценнее, чем более устарели, чем большими концентратами и консервами прошлого являются. С другой стороны, идеалы и утопии, раньше помещаемые в пространстве, теперь размещаются во времени – будущем времени, в котором начинают видеть «нечто лучшее, чем настоящее» [Люббе, 2019: 145]. З. Бауман также обращал внимание на присущее модерну новое содержание времени – «времени, имеющего историю и являющегося историей»: оно стало рассматриваться как переход от наличного настоящего к отличному от него – желаемому будущему. Именно туда отодвигалось вознаграждение труда, тогда как настоящее характеризовалось тактикой/практикой «промедления», где экономия ценилась выше расходования, работа – выше потребления и труд сам по себе был добродетелью. Соответственно, будущее получало приоритет, тогда как статус настоящего негативировался: «Само по себе настоящее время бессмысленно и бесполезно. По этой причине оно несовершенно, дефектно и неполно. Значение настоящего находится впереди; оно воспринимается и оценивается как еще не осуществившееся, как то, что еще не существует» [Бауман, 2008: 168–171].
11

Постиндустриальная темпоральность и презентизм постмодерна.
12 Сегодня, кажется, подлинно существует именно настоящее и только оно и существует, несмотря на то, что продолжительность его стремится к нулю. Невероятно выросшая эффективность цифрового производства, скорость транспортировки товаров и предоставления услуг, объем циркулирующей по сетям информации сжимают время до беспредельно малой величины («нулевое время»), превращая его в тотальное «сейчас» [Бауман, 2008: 128; Фатенков, 2018: 136, 138]. Новый «мир категории сейчас» [Шваб, 2016: 71] пребывает в реальном времени, в режиме которого происходят глобальные финансовые трансакции; в «мгновенном времени» информационного общества диахронные последовательности сменяются синхронными симультанностями, что лишает темпоральность постмодерна прошлого и будущего и замещает историзм презентизмом [Кастельс, 2016: 52, 69, 105]. Современный постсовременный человек живет в темпоральном режиме «моментального времени» («представление о времени как о текущем, относящемся только к настоящему мгновению» [Урри, 2012: 245]), он «не ждет долгосрочного результата, все интересно только сегодня, сейчас…» [Сидорина, 2018: 40]. В рамках перехода от тейлоризма к постфордизму нынешнему работнику оплачивают не рабочие часы, а достижение поставленной цели [Коновалов, 2019: 217], при этом креативно-проектный характер работы превращает ее в «одноразовый акт: хитрый прием мастера, ловкача, нацеленный на близкие по времени результаты и вдохновленный и ограниченный ими, в большей степени сформированный, чем формирующий, в большей степени результат погони за удачей, чем продукт планирования» [Бауман, 2008: 150]. Пролетариат и салариат трансформируются в прекариат, который в силу своего перманентно нестабильного положения «понимает, что у всего, что он делает в настоящий момент, нет никакой проекции на будущее, как нет и самого будущего» [Стэндинг, 2014: 28]. «…[Э]ти люди живут сегодняшним днем (что чревато массовой неспособностью мыслить в долгосрочной перспективе), поскольку шансы карьерного роста или профессионального совершенствования для них очень малы». Ведущий «третичный образ жизни» прекарий «не контролирует свое время, у него нет ясного видения будущего и нет возможности опираться на прошлое» [Стэндинг, 2014: 39, 232]. В индустриальном обществе сутки делились на часы работы и отдыха, биография – на периоды учебы, работы и пенсии, при этом «понятие “временной интервал”, которым оперировало общество и производство, перекликалось с идеями фиксированного рабочего места и дома»; сегодня дело обстоит иначе, поэтому, пишет британский экономист и социолог, «нам следует разработать концепцию третичного времени, то есть такого распределения времени, которое подходило бы третичному (постиндустриальному) обществу, а не индустриальному или аграрному» [Стэндинг, 2014: 208–209].
13 Соответствующие концепции разрабатываются. Обзор последних дан в статье А.Б. Гофмана, где фигурируют «презентизм», «мгновенное время», «тирания момента» и даже «теперизм» (“nowism” – от английского “now”: понятие принадлежит канадскому историку Т. Бертману) [Гофман, 2017: 142–143]. В современном мире с возрастающей скоростью движется и меняется все – «человеческие тела, животные, растения, идеи, чувства, вещи, тексты, знания, верования, технологии, транспортные средства, финансы, образы и т.д.», что ведет к сжатию, фрагментации и дискретизации времени, отрыву настоящего от прошлого и будущего и поглощению последних первым: «Настоящее, с одной стороны, изолируется от прошлого и будущего, с другой – целиком подчиняет их себе. Прошлое и будущее если и не исчезают совсем из актуально функционирующей культуры, то низводятся до уровня эпифеноменов» [Гофман, 2017: 142]. Люди все меньше вспоминают прошлое и планируют будущее, они захвачены проживаемым/переживаемым настоящим, распространяется социальная амнезия и «культивируется представление о том, что история как будто вообще начинается только сейчас» [там же: 144]. Замечу: последнее свидетельствует скорее о том, что история сейчас заканчивается, не в смысле прекращения самой событийности, а в смысле способа каузально мыслить последнюю. Впрочем, чтобы избежать ассоциаций с известными спекуляциями, лучше говорить о конце не истории, а историзма, но для этого следует обратиться к началу, но не историзма, а истории – и тому, что было до.
14

Аналогия с премодерном: фуражерская темпоральность.
15 До истории была доистория. Я имею в виду идею К. Ясперса о том, что история начинается вместе с письменностью, фиксирующей знание о прошлом и обеспечивающей возможность рефлексии на отличие от него настоящего, тогда как «доистория – поток различных изменений, однако в духовном смысле это еще не история, поскольку история возникает лишь там, где есть осознание истории, традиция, документация, осмысление своих корней и происходящих событий» [Ясперс, 1991: 56]. (Эта идея подробно разработана и фактологизирована Я. Ассманом. Изобретение письма позволило вынести сакральный текст из обряда, канонизировать его. Перестав меняться, он потребовал интерпретации. Так письменность позволила разделить и противопоставить старое и новое, прошлое и настоящее и тем самым обеспечила возможность истории [Ассман, 2004]). Историческое сознание нетрадиционно, оно, напротив, вырастает «из опыта своего устаревания», «включает опыт устаревания традиций, да и вообще возникает лишь благодаря такому опыту» [Люббе, 2019: 204]. Обычно традиционным культурам приписывают статичность. Но, не обладая письменностью, они, наоборот, динамичны в смысле изменчивости и вариативности и именно поэтому ориентированы на циклизм и постоянство; вместо интенсивной статики здесь экстенсивная динамика, ибо движения и изменения здесь столько, что все выглядит неизменным и неподвижным – дефицит статичного и стабильного минимизирует возможность отличить сдвинувшееся и переменившееся [Шипилов, 2012: 341–342, 428–429]. Традиционность традиционных культур не как установка, а как подразумеваемый факт реального сохранения традиции есть пример анахронизма или, скорее, аутопроекции модерна на премодерн. В архаических и/или фольклорных культурах, чьи языки не знают нормативной грамматики и тезауризированной лексики, где нет письменности и, следовательно, кодифицированного права, где вообще практически нечем «остановить мгновенье», все течет и меняется, так что действительная их нацеленность на сохранение и воспроизведение норм и стандартов есть не следствие избытка, а свидетельство недостатка традиции.
16 Как пишет А.Б. Гофман, «сегодня все изменяется так быстро, что не успевает измениться» [Гофман, 2017: 145]; близким аналогом здесь является историческое вчера, а ближайшим – отдаленнейшее доисторическое позавчера. Стоит обратить внимание на удивительное сходство восприятия времени в постиндустриальном обществе с восприятием, характерным не только и даже не столько для доиндустриального, сколько для доаграрного общества, в условиях которого большая часть человечества провела большую часть своей планетарной истории. Foragers – этнографически известные примитивные (неспециализированные) охотники и собиратели, во многих отношениях напоминают нынешних «цифровых кочевников»: их социальная организация – network, их образ жизни – flow. Индивиды и семьи свободно циркулируют по не имеющим стабильного состава группам, понятие/право собственности на добычу, орудия и ресурсы размыто и неопределенно, высокая мобильность исключает возможность хранения, накопления и наследования имущества, и весь строй жизни характеризуется флексибельностью – гибкостью, текучестью и непостоянством [Кабо, 1986; Артемова, 2009; Даймонд, 2016; Моррис, 2017]. Их культуру памяти характеризует тот факт, что стоянка, на которой кто-то умер, обычно покидается и забрасывается вместе с захоронением; но и о будущем они думают не больше, чем о прошлом, пребывая в «безвременном настоящем» [Клейн, 2015: 20]. Время фуражеров – нерасчлененная длительность, в их языках минимум грамматических средств для выражения временных отношений, характеристик действий во времени и обозначения самой категории времени [Леви-Брюль, 2002: 71, 365], так что «все время протекает вместе, как вечно продолжающееся настоящее» [Клейн, 2015: 20].
17 Быт южноамериканского племени пираха, живущего охотой, рыболовством и сбором съедобных растений, описывается наблюдателем (Д.Л. Эверетт) как не имеющий суточного цикла – они работают, едят, спят и общаются нерегулярными промежутками времени и днем, и ночью. Соответственно, в их языке отсутствуют такие лексические показатели, как утро и вечер, вчера, сегодня и завтра, и даже неделя, месяц и год. Отношение к прошлому характеризуется тем, что пираха не знают идеи творения и космогонического мифа, и в то же время «в их культуре не принято думать о будущем»; они «не хранят пищу, не планируют вперед больше чем на день, не обсуждают далекое будущее или прошлое – они сосредоточены на том, что есть сейчас, на непосредственно воспринимаемом мире» [Эверетт, 2016: 93, 143, 145, 354–355].
18 ***
19 Аисторичность мышления, презентизм в восприятии времени, невыраженность пространственно-временных границ между трудом и досугом, работой и домом жителей амазонских лесов, разумеется, не тождественны, но замечательно эквивалентны аналогичным характеристикам образа жизни и способа мысли жителей современных мегаполисов. Они пользуются рыболовными сетями, мы – телекоммуникационными, но результат оказывается схожим. Это заставляет задуматься. «Быть может, нам грозит опасность вновь превратиться в людей каменного века, ибо мы, собственно говоря, никогда не перестаем ими быть», – писал К. Ясперс [Ясперс, 1991: 56]. Мне возможность такого превращения видится маловероятной: постмодерн – не обязательно постапокалиптика. Важнее вопрос, как нам оценить новую нормальность? Может быть, «возвращение домой» – действительно нормально? Может, это не так уж и плохо?

Библиография

1. Амбарова П.А. Будущее социологии и будущее общества // Социологические исследования. 2017. № 4. С. 8–10.

2. Артемова О.Ю. Колено Исава: Охотники, собиратели, рыболовы (опыт изучения альтернативных социальных систем). М.: Смысл, 2009.

3. Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004.

4. Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008.

5. Гиляровский В.А. Москва и москвичи. М.: Правда, 1985.

6. Гофман А.Б. Слишком быстро?! Культура замедления в современном мире // Социологические исследования. 2017. № 10. С. 141–150. DOI: 10.7868/S0132162517100166

7. Даймонд Дж. Мир позавчера. Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке. М.: ACT, 2016.

8. Зборовский Г.Е. Теоретическая социология: QUO VADIS? // Социологические исследования. 2013. № 9. С. 14–23.

9. Иванов Д.В. Этапы эволюции социологии и доминантные типы теоретизирования // Социологические исследования. 2013. № 9. С. 3–12.

10. Иванов Д.В., Асочаков Ю.В. Социальное будущее в перспективе диалектической теории // Социологические исследования. 2016. № 8. С. 3–12.

11. Кабо В.Р. Первобытная доземледельческая община. М.: Наука, 1986.

12. Карапетян Р.В., Меньшикова А.Г. Актуальность изучения труда возвращается?! (о Втором международном форуме труда) // Социологические исследования. 2018. № 8. С. 162–164. DOI: 10.31857/S013216250000771-1

13. Кастельс М.В. Власть коммуникации. М.: ВШЭ. 2016.

14. Клейн Л.С. Время в археологии. СПб.: ЕВРАЗИЯ. 2015.

15. Коновалов И.А. Рождение времени для труда: рецепция работы Эдварда Томпсона о возникновении капиталистического темпорального сознания // Журнал социологии и социальной антропологии. 2019. № 22(1). С. 193–224. https://doi.org/10.31119/jssa.2019.22.1.9.

16. Лапаева В.В. Постсоциалистическое будущее как предмет исследований социологии (с позиций цивилизма В.С. Нерсесянца) // Социологические исследования. 2019. № 3. С. 3–12. DOI: 10.31857/S013216250004273-3

17. Леви-Брюль Л. Первобытный менталитет. СПб: Европейский Дом, 2002.

18. Люббе Г. В ногу со временем. Сокращенное пребывание в настоящем. М.: ВШЭ. 2019.

19. Мартьянов В.С. Наше рентное будущее: глобальные контуры общества без труда? // Социологические исследования. 2017. № 5. С. 141–153.

20. Моррис И. Собиратели, земледельцы и ископаемое топливо. Как изменяются человеческие ценности. М.: Ин-т Гайдара, 2017.

21. Поплавская А.А. Дезорганизация трудового ритма жизни и непостоянство в работе как скрытые черты системы гибкого капитализма // Экономическая социология. 2017. Т. 18. № 4. С. 176–180.

22. Ридли М. Рациональный оптимист. М.: Эксмо, 2015.

23. Романовский Н.В. Будущее как проблема современной социологии // Социологические исследования. 2015. № 11. С. 13–22.

24. Селиванов А.И. Познание будущего развивающихся социальных объектов // Социологические исследования. 2015. № 4. С. 11–17.

25. Сивиринов Б.С. Волков Ю.Г. Социология будущего: социологическое знание и социальный проект. М.: Кнорус, 2017. Рец. Б.С. Сивиринов // Социологические исследования. 2018. № 5. С. 165–167.

26. Сидорина Т.Ю. Жизнь без труда или труд во спасение? СПб: Алетейя, 2018.

27. Соколовский С.В. Будущее антропологии: кросс-, интер-, мульти-, транс-, а- или постдисциплинарность? // Сибирские исторические исследования. 2016. № 4. С. 12–29.

28. Сорокин П.А., Мертон Р.К. Социальное время: опыт методологического и функционального анализа (Пер. Н.В. Романовского) // Социологические исследования. 2004. № 6. С. 112–119.

29. Стэндинг Г. Прекариат: новый опасный класс. М.: Ад Маргинем, 2014.

30. Урри Д. Мобильности. М.: Праксис, 2012.

31. Фатенков А.Н. Эффективность как ложный ориентир развития общества? // Социологические исследования. 2018. № 7. С. 135–145. DOI: 10.31857/S013216250000192-4

32. Шваб К. Четвертая промышленная революция. М.: Эксмо, 2016.

33. Шипилов А.В. Индустрия России первой половины XVIII века: промыслы, ремесло, мануфактура: Монография. Воронеж: ВГПУ, 2009.

34. Шипилов А.В. Неистория. М.: Прогресс-Традиция, 2012.

35. Шипилов А.В. Торговля, транспорт и связь в России первой половины XVIII века: Монография. Воронеж: ВГПУ, 2008.

36. Штомпка П. Социология. Анализ современного общества. М.: Логос, 2005.

37. Шубрт И. Концепция социального времени в социологии – перспективный подход или теоретический тупик? // Социологические исследования. 2015. № 4. С. 3–11.

38. Шульман Е.М. Придется договариваться. Почему у горожанина будущего будут спрашивать про все // Горожанин: что мы знаем о жителе большого города? М.: Strelka, 2017.

39. Шурбе В.З. Поколение хай-тек и «новый конфликт» поколений? // Социологические исследования. 2013. № 4. С. 100–106.

40. Эверетт Д.Л. Не спи – кругом змеи! Быт и язык индейцев амазонских джунглей. М.: ЯСК, 2016.

41. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Политиздат, 1991.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести