Осенью 2022 г. можно отмечать десятилетие лозунга «национализации элиты», ставшего одним из главных символов-мемов существующего в России политического режима. В данном случае точно известны и автор этого понятия (Константин Костин – один из ведущих российских политтехнологов), и место «рождения» (круглый стол «Национализация элит» в Государственной Думе 5 сентября 2012 г.). Тогда «национализацией элит» обозначали относительно частный вопрос о запрете видным госчиновникам и политикам иметь зарубежную собственность и банковские счета (это можно назвать «национализацией элит» в узком смысле слова)¹. Именно этот аспект выражен в ряде поправок к Конституции, обсуждаемых в 2020 г. Однако постепенно термин стал трактоваться гораздо шире – как комплексная политика принуждения «правящего класса»² к подчинению своих личных интересов государственным интересам, что можно назвать «национализацией элит» в широком смысле слова. Такой подход представлен в комментируемой статье Е.В. Охотского (см. в настоящем номере).

Е.В. Охотский систематически и концентрированно изложил широко распространенный (не только в научных кругах) комплекс суждений, что позволяет рассматривать данную статью как самодостаточную презентацию определенного дискурса, не требующую дополнительного обзора взглядов других его приверженцев ([Буханцов, Комарова, 2013; Легчилин, 2014; Алексеев, Морозов, 2017; Пальцев, 2018] и др.). Обсуждение «национализации элит» хотя и кажется относительно частным сюжетом, на самом деле выводит на теоретические обобщения, связанные с общим пониманием тенденций развития постсоветской России.

С Е.В. Охотским можно согласиться в том, что «специальных научных разработок по указанной проблематике пока немного» (хотя есть исключения – например, [Капитонова, 2013; Расторгуев, 2019; Салин, 2019]). Действительно профессиональные обществоведы чаще формулируют личное отношение к лозунгу «национализации элиты», чем анализируют данный дискурс как выражение объективных тенденций постсоветского социально-экономического развития. В таких подходах сильнее выражается гражданская позиция, чем научная квалификация автора.

Попробуем разобраться в общих чертах (подробный анализ потребовал бы толстой монографии), какие социальные проблемы скрываются за популярным дискурсом о «национализации элиты».

«Национализация элиты» как элемент политического языка.

Значение любого термина определяется не только его буквально-филологической «расшифровкой», но и конкретно-историческим контекстом культуры, в которую он вписан. Действительно, хотя проблема космополитизма элитных групп значима едва ли не для всех стран мира, термин «nationalization of the elites» используется за рубежом главным образом для характеристики событий в России (см., напр.: [Morozov, 2013]). Нетрудно понять, почему западный антиглобализм, тоже протестуя против своекорыстного космополитизма элит, использует иную терминологию. Большинство западных стран в ХХ в. в той или иной степени прошли через волну (некоторые – через несколько волн) национализаций и успели убедиться, что порождаемые ими «провалы государства» вряд ли лучше «провалов рынка».

В российском культурном контексте изобретенный К.Н. Костиным термин звучит неоднозначно. Однако в конкретных условиях России 2010-х гг. он редко вызывает негативные ассоциации, губительные для политического лозунга. «Национализация элиты» активизирует историческую память о действиях коммунистов столетней давности, но эти ассоциации скорее положительны, чем отрицательны. Социологи давно пишут о росте в России запроса на «левый поворот» из-за слишком высокого уровня неравенства и, как следствие, слабости среднего класса. Поэтому предложение заняться какой-нибудь национализацией, ущемляющей интересы богатых, чаще вызывает у «простых» россиян одобрение, чем осуждение. Вряд ли одобряющие «национализацию элиты» ожидают, что получат выгоду от того, что российский миллиардер N продал свою зарубежную собственность и отдыхает теперь не в Монако. Однако удовлетворение пожелания, чтобы «у соседа не было двух коров», само по себе вызывает субъективный рост полезности и, соответственно, позитивного отношения к реализовавшему это желание политическому режиму.

Поэтому лозунг «национализации элиты» активизируется тогда, когда существующий государственный режим готовит какое-то неоднозначное решение, материально или символически ущемляющее интересы элитных групп, и стремится заручиться «через голову» элитных групп поддержкой «народа». Действительно, если посмотреть на публикации об этой «национализации», то хорошо видны две «волны». Первая (2012-2014) связана с подготовкой, принятием и обсуждением Федерального закона от 7 мая 2013 г. № 79 ФЗ «О запрете отдельным категориям лиц открывать и иметь счета (вклады), хранить наличные денежные средства и ценности в иностранных банках, расположенных за пределами территории Российской Федерации, владеть и (или) пользоваться иностранными финансовыми инструментами». Вторая началась в 2019 г. в контексте подготовки и принятия новой редакции Конституции.

При обсуждении термина «национализации элиты» надо понимать, что он политтехнологичен, предназначен не для научного анализа (для этого есть совсем другой понятийный аппарат, связанный главным образом с понятиями «группы интересов» и «гражданское общество»), а для мобилизации «своего» электората.

Вспомним хрестоматийное «Восстание масс» Х. Ортеги-и-Гассета [Ортега-и-Гассет, 2000], критически описавшего 90 лет назад массовизацию политической жизни. Тогда речь шла в основном о социалистическом и фашистском движениях, но затем такая массовизация охватила и другие сегменты политического спектра (включая претендующих на элитарность либералов). Такое вовлечение в политику (хотя бы только в качестве участников голосования) «простых» людей, не привыкших к критическому осмыслению сложных проблем, породило спрос на термины-слоганы, чётко маркирующие «своих». Они рассчитаны в первую очередь на граждан с невысоким уровнем обществоведческих знаний (или вообще без них), но прошедших первичную политическую социализацию и знающих, кого они считают «своими». Задача таких терминов – облегчать поиск единомышленников, принадлежащих к определенному идеологическому дискурсу, и обмен с ними мнениями, поддерживающими этот дискурс. Как и любой политический язык, он направлен главным образом на воспроизводство определённой политической позиции, а не на облегчение выяснения сущности явления и, тем более, не на дискуссию с приверженцами иной точки зрения.

В современной России, знакомясь с дискурсами разных идеологических направлений, нетрудно выявить наборы мемов разных уровней. Например, на нижних уровнях (это типично для интернет-обсуждений) используются термины типа, с одной стороны, «ватники» и «сссрия», с другой стороны – «либерасты» и «гей-европа» (обозначения противника в соответственно либеральном и государственническом дискурсах). На высоких уровнях такая терминология сменяется академичными выражениями – «суверенная демократия», с одной стороны, и «путинизм» – с другой. Однако общие признаки политической речи остаются – сочетание повышенной эмоциональности с речевыми шаблонами³, а также аксиоматика единственности «правды», которую излагает автор. Обществоведы инстинктивно стремятся избегать «новояза» любого уровня, предпочитая традиционную научную терминологию. Это – одно из объяснений малочисленности работ о «национализации элит» в научных изданиях, хотя СМИ об этом пишут много.

Таким образом, термин «национализация элит» нам представляется условным обозначением объективно существующей проблемы, которую, однако, надо описывать, выходя за рамки идеологического дискурса. Ведь идеологизация обсуждения направлена на то, чтобы выпячивать одни аспекты и одновременно уходить от обсуждения других. В частности, за рамками обсуждения чаще всего остаются принципиально важные аспекты: каковы критерии «национализации» элиты и кто должен эту «национализацию» проводить. Попробуем предложить некоторые размышления по этим вопросам.

Объекты «национализации элит».

При обсуждении «национализации элит» важными являются вопросы – кого, почему и, самое главное, кто.

Уточним, какие социальные группы видятся в роли объектов «национализации элит». Неопределенность заложена в термине, поскольку этимологически «элита» одновременно означает и «избранный» (т.е. занимающий высокое социальное положение), и «лучший» (т.е. обладающий исключительно позитивными качествами). Уже в античную эпоху, откуда ведет своё происхождение данный термин, понимали, что высокопоставленный цезарь может быть по моральным качествам хуже раба. В современном дискурсе о «национализации элит» это противоречие между двумя пониманиями элитарности тоже временами появляется в утверждениях, что постсоветская элита на самом деле квазиэлита, поскольку является носителем вовсе не лучших, а худших черт (см., напр., [Буханцов, Комарова, 2013]). Собственно, этот дискурс изначально построен на острой критике элитных групп, поскольку в противном случае было бы непонятно, зачем их нужно подвергать «национализации» извне, вместо того, чтобы помогать процессам ее самооздоровления. Следовательно, под элитами здесь понимаются исключительно те, кто занимает высокое положение. Но насколько высокое? И в какой именно иерархии?

В поправках к Конституции, которая обязана быть лаконичной, перечень тех, кто не имеет права пользоваться услугами зарубежных банков, оказался длинным: это и «руководитель федерального государственного органа», «сенаторы Российской Федерации», уполномоченные по правам человека, руководители федеральных органов исполнительной власти, судьи и прокуроры. В упомянутом выше Федеральном законе № 79 содержится (правда, в редакции от 28 декабря 2016 г.) более лаконичная форма обобщающей характеристики «национализируемых» элитных групп: ограничения предписаны «лицам, принимающим по долгу службы решения, затрагивающие вопросы суверенитета и национальной безопасности Российской Федерации, и (или) участвующим в подготовке таких решений». В обоих нормативно-правовых актах четко выражено, что речь идет только о находящихся на госслужбе, причем на верхних этажах служебной иерархии.

В статье Е.В. Охотского предлагается распространять политику «национализации элит» не только на политическую и административную элиту: он формулирует требования для культурной элиты, для научной и экономической (бизнес-элиты). Такое расширенное понимание объектов «национализации» свойственно не только автору обсуждаемой статьи. В рамках данного дискурса постоянно высказываются требования к крупным предпринимателям (см., напр.: [Пальцев, 2018]); правда, предложения по «национализации» ведущих деятелей культуры и ученых пока звучат нечасто. Для такого расширения есть основания. Ведь решения, связанные с безопасностью России, крупные предприниматели (уровня В.Ю. Алекперова, президента «Лукойла») принимают вряд ли реже сенаторов или судей, хотя и не «по долгу службы», а как руководители частного бизнеса.

Уместно вспомнить выдвинутую Дж.К. Гэлбрейтом в 1960-е гг. концепцию техноструктуры [Гэлбрейт, 2004], согласно которой решения, формально принимаемые топ-менеджерами политики и бизнеса, на самом деле коллективно готовятся рядовыми специалистами, которые и образуют реально властвующую социальную группу (техноструктуру). С этой точки зрения, принимающими «решения, затрагивающие вопросы суверенитета и национальной безопасности Российской Федерации, и (или) участвующим в подготовке таких решений», правомерно считать всех входящих в социальную группу специалистов, даже если они не на госслужбе⁴. Это совпадает с мнением социологов, которые специалистов считают ведущей группой современного информационного общества.

Вопрос в том, насколько обосновано считать, что людей, «принимающих решения, затрагивающие вопросы суверенитета и национальной безопасности Российской Федерации, и (или) участвующих в подготовке таких решений», надо «национализировать».

В дискурсе о «национализации элит» есть несколько слабых мест, одно их них – подразумеваемое утверждение (его не всегда проговаривают), что при осуществлении определенных действий можно быстро переделать элиту, превратив ее в защитников национальных интересов. Между тем эмпирических подтверждений этого тезиса никто не приводит, из-за чего логика обоснования «национализации элит» кажется сомнительной в ключевом пункте.

Е.В. Охотский этот ключевой пункт формулирует так: «Элиты, которые не связывает свое будущее со своей родиной, не планируют и собираются ничего в ней развивать, да к тому же еще являются носителями государственной тайны – серьезная угроза для будущего страны». Казалось бы, раз «элитарий» планирует по завершении политической или служебной карьеры уехать за рубеж, он может руководствоваться в России логикой «украсть и убежать». Однако знающие российскую историю в качестве контрпримера вспомнят эпоху Петра Великого (шире – весь XVIII в.), когда в Россию приглашали специалистов из Западной Европы (прежде всего офицеров и ученых). Эти специалисты заведомо рассматривали Россию как место службы и после ее завершения обычно уезжали обратно на Запад. Среди них наверняка были и проходимцы, но стремящиеся честно служить заведомо чужой стране встречались чаще⁵. Если иностранцы честно служили России, не планируя в ней оставаться, почему россияне, планирующие когда-то в будущем уехать за границу, не могут служить ей честно?

Чтобы понять, почему нет доказательств полезных эффектов от «национализации элит», попробуем представить, как такое доказательство можно было бы получить. После принятия ФЗ № 79 некоторые политики и госчиновники действительно продали зарубежную собственность и/или перевели в Россию зарубежные активы. Если раньше они, в рамках логики дискурса «национализации элит», не связывали личное будущее со своей Родиной, то после 2013 г. эта связь укрепится, и они должны принимать более национально-ориентированные решения. Тогда доказать благотворность «национализации» вроде бы легко: если группа «национализированных» принимала, предположим, до 2013 г. лишь 70% национально-ориентированных решений, а потом 90%, эффект – налицо. Увы, такой метод доказывания вряд ли удастся применить.

Первый вопрос: как отделить национально-ориентированное решение от иного? Например, стремление Центробанка сдерживать денежную массу – это защита национальных интересов (сдерживание инфляции) или торможение производственного роста? Даже в научной литературе легко найти взаимоисключающие оценки. Конечно, есть явные (уголовно-наказуемые) проявления предательства национальных интересов, с которыми должны бороться МВД и ФСБ. Однако борьба с немногими преступниками «в белых воротничках» путем создания морально-оскорбительных запретов для всех «элитариев» (требующие «национализации» по существу заявляют, что все «элитарии» – потенциальные предатели) может не сокращать, а увеличивать потери⁶.

Здесь возникает второй вопрос: а почему следует ожидать, что перевод ресурсов из-за границы в Россию изменит взгляды и поведение «элитариев»? Социологи давно пришли к выводу, что «картина мира» (включая понимание национальных интересов и их значимости) формируется в юности, в период социализации, а затем меняется мало. Почему следует ожидать, что если представитель элиты раньше понимал национальные интересы «не так» (или вообще не понимал), то под давлением государства он их начнет понимать правильно? Логичнее ожидать ответа «ударом на удар», т.е. антинациональной деятельности в усиленном виде. В конце концов, можно запретить «элитарию» даже глядеть на «зарубеж», пока он служит, но нельзя ему запретить уехать туда с семьей после окончания службы.

Невозможность доказать положительные результаты «национализации элит»⁷ подтверждается также специфичностью этого дискурса почти только для России. Ведь если бы «национализация» давала существенный эффект, то давно стала бы нормой стран догоняющего развития, озабоченных защитой своей элиты от «переманивания» развитыми странами. Однако после принятия в 2013 г. Федерального Закона, запрещающего высокопоставленным госчиновников иметь зарубежные активы, было замечено [Капитонова, 2013: 48], что аналогичные «драконовские меры» применяются в очень немногих полу- и периферийных странах (Венесуэла, Нигерия, Кения, Бангладеш). Общей нормой является, когда от госчиновников требуют лишь декларировать зарубежные финансовые активы⁸. Симптоматично, восточные конкуренты Запада (Япония, КНР, «тихоокеанские тигры») не подозревают априори своих топ-менеджеров в желании ограбить страну и уехать за рубеж. Тем более нигде нет запретов иметь зарубежные активы и обучать за границей детей крупным предпринимателям, видным деятелям культуры и науки.

Добросовестные защитники «национализации элит» понимают принципиальную сомнительность прямой корреляции наличия/отсутствия национальной ориентированности элиты с наличием/отсутствием у них заграничных активов. Это видно по комментируемой статье Е.В. Охотского, который акцентирует внимание не на ликвидации иностранных банковских счетов, а на воспитании у элиты умения «мыслить геостратегическими интересами собственной державы» (т.е. на «национализации элиты» в широком смысле слова). Поскольку заставить взрослых людей иначе мыслить вряд ли реально, Е.В. Охотский призывает «пристальнее присмотреться к мировому опыту организации системы воспитания элит», чтобы сформировались «кадры, которых в последующем не надо будет национализировать».

Трактовка «национализации элит» как политики не финансового, а духовно-воспитательного контроля, тоже спорна. Существующий мировой опыт направлен на воспитание у элиты скорее общечеловеческих качеств (профессионализма, честности, ответственности, упорства…), чем умения «мыслить геостратегическими интересами», которые переменчивы. В нашей стране в 1990-е эти интересы официально понимались как возвращение на европейский путь развития, в 2000-е – как обеспечение национального подъема, в 2010-е – как защита суверенитета. Какими станут 2020-е, сказать трудно.

В любой трактовке национальных интересов есть устойчивое ядро (люди любой нации хотят «жить лучше»), но его трудно конкретизировать. Сам Е.В. Охотский дает перечень стратегических приоритетов, «на которые ориентировано общество и за которые должна быть готова своими практическими делами постоять элита»: суверенная и единая государственность, устойчивый экономический рост, социальная стабильность и национальная безопасность (последний элемент обобщает предыдущие и потому излишен). Но это приоритеты современного российского общества (точнее, не общества, а государства, – у россиян, согласно опросам, приоритеты существенно иные). Люди старшего (более 50 лет) поколения знают на личном опыте, как менялись в нашей стране официальные парадигмы и как опасно экстраполировать современность на будущее. Почему бы не предположить, например, что при очередном повороте Россия возьмет на вооружение опыт КНР, для которой в последние 40 лет однозначно первичны устойчивый экономический рост и социальная стабильность, в то время как «единая государственность» (проблема Тайваня) передвинута из начала списка приоритетов в его дальний конец? В каком тогда духе организовывать сейчас «воспитание элит»?

Главное контрвозражение против «воспитания элит» – трудность опознания российских «элитариев» середины XXI в. в нынешней толпе молодых людей. Конечно, если исходить из того, что сын генерала сам станет генералом, понятно, кого надо с пелёнок патриотически воспитывать. Однако дети бизнес-элиты далеко не всегда становятся «элитариями». Идея «воспитания элит» может хорошо работать в обществе с сильными сословными традициями (например, в Англии XIX в.), что противоречит современным эгалитарным ценностям. Если будущую элиту невозможно распознать среди современников, идея «воспитания элит» сводится к тезису о необходимости патриотического воспитания молодежи.

Субъекты «национализации элит».

Самое слабое место дискурса о «национализации элит» – вопрос, кто эти меры должен проводить. Любая национализация осуществляется государственным аппаратом. Но и главным объектом национализации выступает политическая элита, понимаемая как совокупность ведущих политиков и госслужащих. В таком случае проект «национализации элит» превращается в разновидность рассказа барона Мюнхгаузена, который вытащил из болота сам себя за косичку.

Из этого противоречия, связанного с не очень удачной метафоричностью придуманного К.М. Костиным термина, есть два выхода – более логичный и менее логичный. Наиболее логичным будет утверждение, что «национализацию элиты» должна осуществлять (по крайней мере, инициировать) внешняя социальная группа, которая сама в элиту не входит. Менее логичным – что подразумевается «национализация» одной (большей) части элиты другой (меньшей) ее частью.

Первое объяснение вписывается в теории, объясняющие тенденции развития гражданского общества и гражданского контроля. Действительно, если при классическом капитализме основная масса граждан могла влиять на управление страной (т.е. на защиту национальных интересов) почти исключительно лишь путем участия в выборах политиков разных уровней, то при современном «посткапитализме» такое влияние становится более постоянным и активным. В социально-политических теориях это рассматривается как наращивание социального капитала (доверия и социальных связей) в том смысле, как его трактует Р. Патнем [Патнем, 1996]. Примером такой демократической «национализации элиты» можно считать, например, знаменитую операцию «Чистые руки». Хотя непосредственными исполнителями расследования институционализированной коррупции в Италии в первой половине 1990-х гг. стала небольшая группа следователей и прокуроров, их опора на институты гражданского общества (включая СМИ)⁹ позволила перевернуть старую политическую систему (одних только членов парламента привлекали к следствию сотнями). Результатом стало существенное оздоровление политической жизни Италии (большинство старых ведущих партий, погрязших в коррупции, просто исчезли), качественное снижение в стране коррупционных злоупотреблений и, следовательно, повышение национальной безопасности¹⁰.

Может быть, отечественные разработчики «национализации элит» призывают именно к усилению гражданского контроля над элитами? Вряд ли. Взглянем на статью Е.В. Охотского: «гражданское общество» мимоходом упоминается, но главным субъектом контроля за элитами автор его не считает. У других российских защитников «национализации элиты» апелляцию к СМИ и НКО также невозможно найти (в отличие от их критики). Кто, по мнению Охотского, должен ее проводить? Четкого ответа на этот вопрос автор не дает; такая «фигура умалчивания» – следствие включенности в определенный дискурс. Но есть многочисленные «проговорки»: «В основе национализации бизнес-элит должен быть принцип компромисса… Власти убеждены, что такой компромисс интересов бизнес-элиты и государства возможен…». И дальше не раз: «государство контролирует», «защита власти», «повышение в этом деле роли правящей и системно оппозиционных парламентских партий», «мыслить геостратегическими интересами собственной державы». Итак, субъектом «национализации элиты» выступает «власть», которая противопоставляется «правящему классу» – объекту «национализации». Это второе, научно менее логичное, но более соответствующее внутреннему содержанию данного дискурса объяснение субъективизации «переориентации элит».

Противопоставление «власти» и элит типично для политических режимов, которые в политической социологии называют «авторитарным популизмом» (см., напр., [Грибовский, 2019]). Речь идет о длительном правлении крупных политических лидеров, которые используют лозунги уменьшения влияния «коррумпированных элит» и опоры «власти» непосредственно на «народ». Этот феномен хорошо известен по истории, прежде всего, латиноамериканских стран (например, Перон в Аргентине, Варгас в Бразилии, Чавес в Венесуэле). Были подобные режимы и в Африке (Насер в Египте, Каддафи в Ливии), и в Азии (Сукарно в Индонезии, Ли Куан Ю в Сингапуре).

В советское время их было принято в основном осуждать, но такие оценки остались в прошлом. Сейчас некоторые обществоведы признают, что в целом такие режимы выполняют в странах догоняющего развития прогрессивную роль, решая (не всегда и не во всем удачно) задачи национального подъема в условиях отчуждения низших слоев от высших. Конкретная социально-экономическая политика «власти» при таких режимах варьируется в широком коридоре от антикоммунистического либерализма (Ли Куан Ю) до левого радикализма (Уго Чавес), однако демократические принципы всегда соблюдаются в ограниченном объеме (хотя до прямой диктатуры развитие обычно не доходит). Элитные группы при таких режимах вынуждены ограничивать политические амбиции, подчиняясь узкой группе сподвижников политического лидера, которая монопольно контролирует «власть», диктуя всем своё понимание, каковы национальные интересы, и не без оснований считая себя стоящей над элитным «правящим классом». Хотя, строго говоря, здесь наблюдается «национализация» – не столько обобществление, сколько огосударствление – одних (более многочисленных) элит другой (малочисленной) элитой ¹¹.

Если политологический подход позволяет связать «национализацию элит» с развитием авторитарного популизма, то формационный анализ – с ренессансом власти-собственности. Если перевести «национализацию» элиты как ее «огосударствление», вспоминается идущая более века дискуссия об «азиатском способе производства»¹². В таком контексте усиление государственного контроля воспринимается как возрождение докапиталистической институциональной системы, которая была построена на противостоянии государства-класса и класса подданных (см., например, [Плискевич, 2006; Нуреев, Латов, 2015]). Высшая государственная элита при таком общественном строе допускала развитие частной собственности, но строго под своим контролем, используя право на конфискацию у слишком богатых, но недостаточно лояльных. В этой связи правомерно утверждение С.В. Расторгуева [Расторгуев, 2019: 10–11], что хотя сторонники «национализации элит» подчеркивают необязательность передела собственности, однако ограничение прав законно распоряжаться своими активами означает перераспределение пучка прав собственности от частных собственников в пользу государства.

Если дискурс о «национализации элит» рассматривать в контексте взаимоотношений авторитарно-популистской власти, стремящейся реставрировать систему власти-собственности, и элитных социальных групп¹³, защищающих частную собственность, ответ на вопрос, кого и как «народу» (гражданам России) в этом противостоянии лучше поддерживать, становится неоднозначным. В долгосрочном периоде ответ на вопрос, какая система прогрессивнее, очевиден. В средне- и краткосрочном периодах ответ дать труднее: многое зависит от профессионализма властей (независимо от их характера) и характера вызовов, с которыми сталкивается общество. Опыт борьбы с коронавирусом показывает, перефразируя классика, что умный авторитаризм ближе к умной демократии, чем глупая демократия. Поэтому в дискурсе о «национализации элит» для неэлитных групп россиян самое важное, видимо, – не столько кто кого и как будет огосударствлять, а каковы будут критерии этой политики. Ведь если, предположим, губернатор выводит свой регион в лидеры экономического роста, так ли важно, в какой стране мира он проводит отпуск?