Темы правовых девиаций и социальных аддикций не одно столетие находятся в фокусе социальных наук, поэтому их объединение в монографии А.Н. Савенкова и В.И. Жукова вызывает интерес. Эта книга интересна тем, что современная социология права остается западноцентричной, и в этой связи вызывает уважение стремление авторов актуализировать наследие именно отечественной науки (с. 3). Рамки проведенного ими исследования внушительны: наряду с «историко-социологическим» (с. 13) подходом используются юридические, философские, психологические и иные концепции, способствующие междисциплинарности.

Практически каждая из шести глав монографии начинается с постановки вопроса о сути ключевых терминов и понятий; далее описывается исследуемое проблемное поле с определением места и роли отечественных ученых в его изучении (как правило, в историческом контексте) с выходом на практические результаты – на влияние исследований на преобразования в современном российском обществе. Такая логика представляется весьма продуманной и востребованной как учеными, так и акторами проводимых в России реформ.

В то же время даже беглое ознакомление с монографией порождает ряд критических вопросов.

Вопросы возникают уже по структуре монографии. Например, третья глава посвящена социологии правовых девиаций в системе социального права, но что имели ввиду авторы под системой социального права? Глава «Суицид в парадигме социальной аддикции и психологии права» порождает недоумение: почему суицид выделяется отдельно, разве это не разновидность аддиктивного поведения, которому и была посвящена предыдущая глава? И почему в названии фигурирует «психология права», а не «социология правовых девиаций»? Читатель ожидает, что ответы на эти и другие вопросы будут найдены в книге. Увы, ожидания во многом не оправдаются.

Прежде чем перейти к поиску в книге ответов на возникшие вопросы, сформулируем несколько предуведомлений, априорных требований к современной научной монографии.

Предуведомление первое — понятийное. Предполагается, что научный анализ отличается обращением к четко выраженному аппарату понятий. Проблема понятийного аппарата – это проблема логичности, точности, последовательности и непротиворечивости научного знания.

Второе предуведомление – методологическое. Предполагается, что уже в силу своего названия «Социология правовых девиаций и социальных аддикций» – это научная дисциплина, формирование и развитие которой связано с развитием полипарадигмальных подходов, стиранием междисциплинарных различий.

Третье предуведомление – признание предварительного и относительного характера результатов собственных исследований. Никакое научное предположение, перефразируя Кодекс этики МСА, «не должно быть представлено как неоспоримая правда».

Посмотрим теперь, насколько книга соответствует этим требованиям.

Прежде всего, обратим внимание на используемый понятийный аппарат. В анализируемом тексте представлен большой набор названий научных направлений: наряду с ключевыми (в соответствии с названием работы) встречаются ссылки на юриспруденцию, криминологию, криминалистику, уголовное право, уголовную социологию, социологию уголовного права, психологию права и др. К сожалению, в монографии имеет место разнобой в их применении. Типично, например, когда в тексте говорится о криминологии, становящейся «заметным направлением в юриспруденции»; дальше на той же странице заходит речь о «социологических сюжетах» в работах ученых, а затем вне связи с предыдущими тезисами – об «отличительной особенности социологии уголовного права 70-х годов ХХ века» (с. 132). Другой пример, из главы «Наркотизм»: «Прежде всего, уточним содержание понятий...» и далее: «наркотик – это вещество, наркоман – человек его употребляющий, наркомания – зависимость, превращающая человека в наркомана» (с. 250). В итоге определение понятия наркотизма, ключевого для этого раздела монографии, дается не путем обозначения существенных его признаков, а посредством перечисления инструментов обеспечения борьбы с этим социальным явлением (с. 250).

В то же время в монографии активно критикуются недостатки работ других исследователей за «нагромождение» используемых ими терминов. Особо досталось при этом работам Я.И. Гилинского. «У девиантологии, – цитируют одну из его работ авторы монографии, – есть родительница – социология, и появились дети: криминология, суицидология, аддиктология и т.д.» (с. 111). Далее авторами предлагается разобраться в этом «нагромождении» с помощью ряда «пояснений» читателю: «Криминология – это ученье о преступлениях, матерью которого девиантология быть не может; суицидология – это наука, изучающая мотивы добровольного ухода из жизни и разрабатывающая психологические, педагогические, теологические и иные способы избавления человека от навязчивых идей и других зависимостей» (с. 111). Кому даются эти «пояснения»? Даже в случае обращения к «широкому кругу читателей» подобные «пояснения» (по сути – безапелляционное изложение авторской позиции) возможны, думается, в учебно-методических пособиях или рекомендациях, а не в монографиях. И насколько уместна критика точки зрения Я.И. Гилинского о предмете девиантологии на основе выхватывания из одной его работы одной цитаты? Ведь уже в аннотации к той работе обозначается авторская позиция касательно девиантологии как «социологии девиантности и социального контроля»¹. Я.И. Гилинский критикуется и за его претензию «на роль основоположника специальной социологической теории девиантности и социального контроля», что «в ХХI веке поздновато» (с. 107). Но сам Я.И. Гилинский вел речь лишь о введении им в научный оборот термина «девиантология» вместо многословного «социология девиантности и социального контроля»². Наконец, какова все же аргументация самих авторов анализируемой монографии в их критической оценке «Девиантологии» Я.И. Гилинского? На самом деле криминология определяется обычно как наука о преступности, явлении социальном, и в современной криминологии представлена не одна точка зрения касательно предмета этой науки. И об этом вел речь Я.И. Гилинский, постулируя, что никто не может претендовать на «единственно верную» теорию³.

Интересно было бы узнать, возвращаясь к аргументации А.Н. Савенкова и В.И. Жукова, является ли авторским их «определение» суицидологии как науки о мотивах «добровольного ухода из жизни и разрабатывающей психологические, педагогические, теологические и иные способы избавления человека от навязчивых идей и других зависимостей» (с. 111)? Независимо от ответа на него, представляется важным определиться с основаниями включения в определение суицидологии разработки «теологических... способов избавления человека от навязчивых идей и других зависимостей». И какие смыслы вкладывают авторы анализируемой монографии в сам термин «наука»? Ведь, критикуя работы Я.И. Гилинского, они ведут речь и о недопустимости рассмотрения им преступности как «социального и языкового конструкта», подчеркивая, что такой взгляд – это то, что должно писаться «без сочетания со словом “наука”» (с. 207). А где аргументация столь «сильного» заключения? Ведь рассмотрение преступности как «социального и языкового конструкта» характерно для социального конструктивизма, давно получившего развитие в современной криминологии вне связи с заслугами или пороками Я.И. Гилинского.

Не ко всем предшествующим исследователям авторы монографии настолько критичны. Отметим, в частности, высокую оценку, даваемую «Социальным отклонениям» В.Н. Кудрявцева и его коллег⁴ как первому монографическому исследованию «совокупности правовых отклонений, социальных девиаций и аддикций» (с. 9). Но и эта работа «не лишена недостатков»: главный из них – в том, что В.Н. Кудрявцев и его коллеги «не различают правовые нормы и отклонения от них от социальных девиаций и различных форм зависимости, в связи с чем к видам социальных отклонений отнесены преступность, наркомания, самоубийства, отклонения в сфере морали, бюрократизм» (с. 11). Однако в самом тексте «Социальных отклонений» речь идет об ином: отнесение к социальным отклонениям алкоголизма, наркомании, самоубийств «далеко не так “однозначно”, как ... преступлений..., в различных своих проявлениях они могут быть отнесены к разным группам нарушенных норм. Большая часть из них может рассматриваться как отклонение от нравственных норм и принципов, – писали В.Н. Кудрявцев и его коллеги, – но они могут перерастать и в правонарушения»⁵.

В рецензируемой монографии встречается и ряд неточностей иного рода. Например, говорится, что предмет социологии «был впервые сформулирован Т. Парсонсом» (с. 19), а «термин “криминология” ввел в научный оборот итальянский ученый Р. Гарофало» (с. 116). В первом случае нельзя согласиться с утверждением авторов монографии уже в силу того, что сам Т. Парсонс в цитируемой ими работе на самом деле сравнивал свою точку зрения с «многими современными точками зрения» касательно предмета социологии⁶. Что касается второго утверждения, то и оно спорно, что нашло отражение в ряде работ, согласно которым термин «криминология» впервые в научный оборот ввел П. Топинард, а Р. Гарофало лишь употребил его, назвав так свою монографию⁷. Более того, в монографии есть ошибки в написании фамилий широко известных ученых – В.Н. Кудрявцева, А.А. Пионтковского, Ю.М. Антоняна и других (с. 129, 132, 151 и др.).

Обратим теперь внимание на методологические основания анализируемой монографии. С одной стороны, авторами монографии упоминаются классики социологии и юриспруденции, однако остается за кадром вопрос о принципах отбора анализируемых текстов. Скажем, в главе «Социология в системе социально-правовых наук», во втором параграфе которой акцент делается на американской и французской школах социологии права, упоминается даже современный немецкий социолог Н. Луман. Но как все это связано с заявленной в названии параграфа социологией права в Российской империи? Какие школы социологии права формировались в это время в России, да и формировались ли? Увы, читатель этого не узнает.

В анализируемой монографии есть параграф «Социологические методы изучения преступности». Не буду задаваться вопросом, почему «преступности», а не «правовых девиаций и социальных аддикций». Обратим внимание лишь на то, что в этом параграфе главы «Преступность – наиболее опасный и массовый вид правовой девиации» методы социологических исследований упоминаются по сути лишь при описании отечественной социологии второй половины ХIХ в., исследований таких ученых, как А.Ф. Кистяковский и И.Я. Фойницкий. Большая же часть этого параграфа – об исследовательских центрах, учебных пособиях для студентов-юристов, о сильных и слабых сторонах «Социологии уголовного права» Л.И. Спиридонова, и снова о статусе социология права (о чем речь шла уже во второй главе монографии). Иными словами, соотношение названия анализируемого параграфа и его содержания оказалось весьма проблемным.

Наконец, вспомним третье предуведомление. К сожалению, монографию отличает уверенность авторов в правомерности и значимости исключительно их точки зрения в сравнении с «недостатками» работ не просто «других» исследователей, а ученых, признанных в качестве ведущих специалистов на изучаемом поле. Показательной в данном аспекте является оценка результатов исследований Института социологии РАН, которые, как снисходительно замечают авторы рецензируемой монографии, «не всегда» отличаются высоким профессионализмом и ответственностью (с. 197). Данное заключение базируется на обнаружении расхождений между результатами исследований института и «юридической статистикой 20-х годов ХХ века» (с. 197). Признается некорректным и, например, вывод исследователей данного института о том, что «количество людей, пострадавших от советской власти, равно той части населения, которая приобрела выгоду от курса на строительство социализма в СССР» (с. 197). Однако в самом критикуемом тексте речь идет о другом: среди опрошенных по репрезентативной выборке россиян «примерно одинаково помнят как про заслуги, так и про преступления сталинского режима»⁸.

Нельзя не обратить внимание и на целый ряд сомнительных моральных оценок: «садистами были и Троцкий, и Антонов-Овсеенко» (c. 151), «следует ставить во главе министерств социального блока не сантехников..., фискалов, а специалистов» (c. 373), и др.

Резюмируя сказанное о «Социологии правовых девиаций и социальных аддикций», создается впечатление, что ее авторы приложили много усилий для укрепления суверенитета «территории» юриспруденции, для ревностной охраны ее от, так сказать, экспансии социологии. Но такая позиция, может быть оправдана лишь с педагогической точки зрения. Не случайно, что в анализируемой монографии акцент сделан на обращении во многом именно к текстам учебников и учебных пособий (в списке используемой литературы их несколько десятков), и выводы делаются нередко именно о том, каким должен быть современный учебник и что для этого необходимо сделать профессиональному сообществу (с. 80). При этом фактически за кадром остается вопрос о предмете «социологии правовых девиаций и социальных аддикций», понятийном аппарате, теоретических и методологических основаниях данной научной дисциплины.

Читатель ожидает, что монография – это академический текст, носящий завершенный характер с изложением в нем в развернутом виде системы взглядов по изучаемой проблеме (в данном случае, по становлению и развитию «социологии правовых девиаций и социальных аддикций»). Однако идеи авторов оказались рассеянными по разным главам, нередко изложены не в форме позитивного развертывания, а как необоснованная критика работ авторитетных ученых. Фактически вне внимания оказались множественность методологий научных исследований, политпарадигмальность современной науки. Точнее, о значимости междисциплинарного и комплексного подхода к изучению рассматриваемого проблемного поля говорится (и не раз), но зачастую на самом общем уровне, без упоминаний каких–либо теорий и их авторов, внесших значительный вклад в обеспечение этой междисциплинарности. Можно предположить, что авторы фокусируют внимание на теориях структур, подвергая резкой критике иные подходы.

Мнение о рецензируемой монографии в целом выразим следующим вопросом. Авторы монографии справедливо пишут о значимости «серии публичных дискуссий», конкурсов на лучший учебник, их ответственной экспертизе (с. 80), которые должны предшествовать изданию учебников и учебных пособий. Но, может быть, подобные критические дискуссии и экспертизы будут полезны и монографическим исследованиям, включая анализируемую книгу?