Анатолий Георгиевич Харчев своей книгой «Брак и семья в СССР» (1964) открыл серию работ социологических «шестидесятников» о человеке повседневном и бытовом, о его работе и заботах после работы, о человеке в транспорте и в очередях, в магазинах и кинотеатрах, о человеке просто как таковом. Эта книга о человеке семейном определила мою научную судьбу – ведь я начинал как заводской социолог, даже учебное пособие напечатал по социологии предприятия. Меня поразил сам выбор семейной тематики в качестве центрального объекта социологического исследования – тематики, не модной тогда, да и теперь находящейся на периферии интересов научного сообщества.

Не секрет, что в те времена, в МВД и не только, семья рассматривалась как фабрика по производству «пережитков капитализма». Удобно было в «безкризиснейшей из систем», по словам поэта Вознесенского, все отклонения от морального кодекса и весь криминал валить на кузницу «частно-собственнических инстинктов». А Харчев вдруг это «семейно-кухонное отупение» перечеркнул и стал превозносить быт и мещанское материнство, наперекор левацким перегибам не только подзагулявших комиссаров, но и самых лучших поэтов советской эпохи<em>: </em>

<em>По фронтам пулеметами такать – не в этом одном война! И семей и квартир атака угрожает не меньше нам (В. Маяковский).</em>

Я не смог вспомнить, когда именно познакомился с ним лично, вероятно, в социологической ассоциации в 1970 г. при подготовке докладов на Конгресс в Варне, и, скорее всего, с легкой руки заведующей кафедрой социологии (первой в МГУ и в стране), моей наставницы Галины Михайловны Андреевой, которая по просьбе А. Харчева рецензировала тексты В.Б. Голофаста об изменении американской семьи. Однако я очень хорошо помню раннюю солнечную весну 1972 г. в московском Доме Ученых, где состоялся международный семинар по исследованию семьи. Организованный по инициативе А. Харчева и Р. Хилла, семинар позволил воочию увидеть видных семьеведов и исследователей семьи и даже приобрести книги на английском по социологии! Особенно важным для меня было по рекомендации Анатолия Георгиевича общение с Р. Хиллом, представившем доклад по социологии семейных решений и репродуктивных установок, т.е. как раз по теме моей кандидатской диссертации.

Интересно было сопоставить доклады Харчева и Хилла, выделяя в них общее содержание, которое кратко выглядело примерно так. Длительное сохранение норм многодетности после того, как исчезли условия их создавшие, обусловлено ролью семьи как регулятора роста/убыли населения, т.е. семья не действует автоматически как термостат – смена моделей воспроизводства на протяжении поколений идёт с неким лагом. Здесь сходились представления двух соорганизаторов семинара о ключевой роли семьи как института воспроизводства населения. И этот тезис четко представлен в харчевской дефиниции семьи, до сих пор часто используемой в публикациях.

Общим для видных ученых оказался также интерес к анализу макропроцессов через микрополя взаимодействий членов малых групп. Изучение семьи как малой группы и института является взаимно дополнительным, хотя оно сталкивается с неизбежным расхождением семейных (групповых и институциональных) целей. В связи с этим можно напомнить харчевское положение о потребности общества в трудовых ресурсах и моральной для семьи необходимости в детях. Рассогласование подобного рода, по Хиллу, связано с таким определением репродуктивных ситуаций в рамках отдельных семей, итоги которого не координируются спросом и предложением, так как рынок не действует в сфере демографического воспроизводства.

Конечно, на семинаре подчеркивалось несовпадение идеологических подходов, и с обеих сторон были выступления, в которых «давался отпор» оппонентам. Но удивительным для «буржуазных» ученых было другое – сходство ряда тенденций изменения семьи в СССР и в капиталистических странах. Точно с таким же удивлением пришлось столкнуться нам в 1987–1991 гг. на совместных заседаниях рабочих групп советских и американских социологов семьи по подготовке совместной монографии в рамках инициативного проекта Харчева-Хилла [Семья…, 1995]¹.

Американские коллеги как-то искренне и наивно сделали для себя открытие, что у нас тоже существует семья с теми же структурными и функциональными параметрами. По-видимому, имидж «советской семьи» был насквозь пронизан предрассудками советологического толка, впрочем, как и стереотип «буржуазной семьи», насыщенный мифом «частно-собственничества». Однако семья как суверенный институт существует сама по себе в качестве активного участника социальных изменений и модернизации общества, о чем свидетельствуют результаты сравнительных исследований в разных странах.

Большое значение для понимания исторических тенденций изменения семьи, в том числе связанных с ее дезорганизацией, имеет разделение Харчевым всех функций на специфические (связанные с рождением, содержанием и воспитанием детей) и на неспецифические функции, относящиеся к производственной и потребительской жизнедеятельности семьи. Элиминирование и переход многих функций к другим институтам превратило семью в ячейку потребления, удовлетворения потребностей личности и семейной группы. Отсюда факт противостояния семьи-института и семьи-группы, фиксируемый во всех исследованиях семейной дезорганизации. Расхождение личных (групповых) и общественных интересов (потребностей) проявляется, согласно Харчеву, различным образом – при капитализме индивидуальность формируется через «меру неприятия и отрицания общепринятого», тогда как «при социализме важнейшим направлением становления индивида является освоение социальных норм» [Харчев, 1974: 8].

Принятие социальных норм, интернализация общественного интереса (например, относительно стабильности брака или выполнения репродуктивной функции) зависит не только от ценностных приоритетов общества, общественного мнения, социального воздействия в рамках социально-семейной политики, транслируемой средствами массовой информации, но также и от «внутренних сил сцепления», от «единства» взаимодействующих личностей. В семье как малой группе могут быть разногласия и ссоры, но она остается семьей при наличии взаимодействия членов семьи, определяющего социальный (социально-психологический) потенциал семьи.

А.Г. Харчев часто говорил об этом, и я тогда, должен признаться, не совсем понимал, зачем этот потенциал нужен, хотя мне пришлось по его настоянию подготовить и издать сборник статей сотрудников отдела по социальному потенциалу семьи. Недавно нашей кафедрой была опубликована в электронном виде монография по результатам парного опроса 1250 супругов относительно сходства и различия их репродуктивных ориентаций [Сходство и различие…, 2021]. Примерно у трети пар было выявлено различие установок детности и определена вероятность их совпадения на уровне двухдетности при соответствующем социальном поощрении. И тут я вспомнил про харчевский потенциал семьи, рассматриваемый как «степень согласия ожиданий супругов с реальностью брака». У нас получился потенциал детности, а если взять проблему семейного стресса, то возможность купирования его зависит от внутренних ресурсов семейной группы, т.е. от потенциала устранения стресса. Следует напомнить о потенциале брачности и степени его реализации, разработанном А.Б. Синельниковым. Можно далее говорить о потенциале семейного МЫ в контексте самотрансценденции по А. Маслоу, о потенциале ролевых интеракций в разных структурных типах семей и т.д.

И все-таки для меня до сих пор остаётся тайной, каким образом фронтовик в самом начале 50-х лет, на переломе эпох, обнаруживает стойкую направленность на изучение самой экзистенциальной из всех сторон социальной реальности. Может быть, этот интерес поддерживался фактом гибели миллионов семей во время войны и невозможностью в послевоенное время для 20 миллионов женщин найти себе пару? Или, возможно, наука о семье была наиболее уместной в мирное время?

С другой стороны, были поводы для отказа от исследования семейного образа жизни. Многим тогда казалось, что погружение в трясину бытового мелкотемья редуцировало социологию до уровня social work, жэковских активистов. Кто-то мог увидеть в изучении семьи попытку создать общую теорию семейности, «семьенаселения», подобно «всеобщей теории народонаселения» с ее поиском закона развития качества населения, или «теории демографического перехода» с ее претензиями найти закон саморегуляции движения населения в истории, баланса и гармонии демографических процессов.

На самом деле А.Г. Харчев обратил внимание на то, что в социологии, экономике, демографии, этнографии, юриспруденции, психологии и медицине проводятся разрозненные исследования семьи. Подобная практика связана с отдельными обобщениями теоретического, методологического и методического плана, свидетельствующими о фрагментарном формировании единой науки о семье, которую можно было бы назвать фамилистикой, т.е. системой знаний о браке, родителях и детях, о семейном ладе как результате взаимодействий членов семьи.

Фамилистика – это не отстранённое и бесстрастное исследование повседневного бытия семьи, нет, это просемейная направленность исследователей, признающих безусловную ценность семьи для существования общества и личности. Здесь истоки заботы о прочной и стабильной семье, о сохранении фамилистической культуры и цивилизации. А.Г. Харчев не говорил и не писал о кризисе семьи, но признавал социальную дезорганизацию семьи при капитализме и при социализме. В первом случае антагонизм буржуазной семьи (в марксизме брак – это союз имуществ) и общества неизбежен из-за частной собственности, ликвидация которой и разрушение связанных с ней ценностей опережает формирование внутренних сил сцепления семьи.

Укрепление межличностных связей внутри семьи (социального потенциала) отстает от нового социального бытия, от освоения моральных норм, культуры и нравственного сознания. Именно в этом кроется причина высокого процента разводов, снижения уровня рождаемости и других форм дезорганизации. Интересно сравнить это объяснение с парсоновским, тем более что некоторые социологи приписывают Харчеву применение методологии структурно-функционального анализа (вслед за американскими рецензентами харчевских трудов).

Перехват экономико-производственной функции семьи и перемещение ряда других в сферу занятости (кроме функций первичной социализации детей и эмоциональной стабилизации личности), согласно Т. Парсонсу, является не упадком семьи, а скорее свидетельством повышения значимости семьи для общества. Рост разводов и падение рождаемости не говорит о дезорганизации семьи, так как зависит от демографических изменений – прежде всего от снижения высокой смертности детей.

Сегодня в нашей стране, ставшей капиталистической, как и в других странах капитала, повсеместно наблюдается затянувшийся кризис всех специфических функций семьи из-за устранения главной неспецифической функции – совместной деятельности родителей и детей в экономико-производственной сфере. Теперь пора осмотреться и понять (с учетом идей классиков советского фамилизма), как в окружающем нас мире братьев по капитализму с их замечательной толерантностью ко всему порочному разворачиваются жизненные события.

Свыше 40% мирового населения живут в малодетных и многоразводных семьях наряду с четвертью краткосрочных сожительств без детей, являющихся не прелюдией к законному браку, а его весёлыми поминками. Мир стремительно мчится к стокгольмской модели преобладания внесемейного населения, дополняемого расцветом плюрализма суррогатной семейности (т.е. многообразия видов и форм антисемьетизма – трансгендерной андрогинности, гомосексуальных и инцестуозных сожительств, солитарного секса и прогрессивных технологий мастурбации, и т.п.).

Антагонизм общества и семьи при капитализме дает свои плоды теперь уже и в российском социуме. Формируемая ныне личность в когортах подрастающих поколений, где преобладают «всегда младшие» единственные дети, перешагивает, по А.Г. Харчеву, «меру неприятия и отрицания общепринятого». И этот нигилизм, начавшись с отрицания традиционных ценностей семейного образа жизни и семьедетности и набрав в массе своей силу, рано или поздно перекинется и на финансово-олигархический строй капитализма. Ныне наша страна погружена в стихию этого социумарного устройства, которому коллеги и последователи Харчева дали суровую оценку в связи с упадком, кризисом и деградацией семьи. Но сегодня голосистые хоры гендерных феминисток на все лады воспевают прелести альтернативных семье и браку сожительств, требуя прекратить «семейное насилие» и принудительную социализацию детей к половой специализации и (о ужас!) к будущим ролям материнства и отцовства (а не родитель-1 и родитель-2). Но почему же так благодушно мы позволяем дурачить головы подрастающих поколений винегретом из сексуальных игр?

Анатолий Георгиевич запомнился мне и как хороший оппонент моей докторской диссертации. Где-то в тексте я обрушился на его суждение о повышении рождаемости в будущем по мере «роста сознательности» граждан. Но он не потребовал вычеркнуть это, не возмутился, а спокойно на защите опровергал мои доводы. В редукции неспецифических функций и переходе некоторых из них к дошкольным и школьным учреждениям, в избавлении детей от домашнего труда как средства воспитания Харчев усматривал также разрыв с нравственными традициями, с утратой семьёй своего влияния на детей и подростков.

Как начальник Анатолий Георгиевич мог так нахмурить свои суровые брови, что сразу становилось тошно, но всегда вслед за этим он с хитринкой улыбался, шутил и снимал напряжение. Весной 1975 г. Д.И. Валентей предложил мне перейти в Центр по изучению проблем населения на должность старшего научного сотрудника, но М.Н. Руткевич воспротивился этому и требовал, чтобы я отработал положенные три года в Институте социологии после целевой аспирантуры. А.Г. Харчев сделал мне контрпредложение о переходе на работу в редакцию СоцИса и был раздосадован моим отказом, но все-таки воспринял мои аргументы с пониманием, подписал мое заявление об уходе и каким-то образом смог уговорить директора отпустить меня с богом.

В 1985 г. я вернулся в отдел семьи. У меня ладилась работа по заведованию сектором, изданию коллективных монографий и сборников статей, сотрудничеству с Комитетом по делам семьи Верховного Совета СССР, руководимом В.С. Матвиенко, налаживались связи с коллегами из ГДР, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, Вьетнама, Китая, Сирии, Финляндии, Англии и социологами из Миннесотского университета США. Но в 1987 г. неожиданная и явно преждевременная смерть А.Г. Харчева многое изменила и не только в моей жизни.... Нам с М.С. Мацковским удалось довести до конца харчевский проект по изданию совместной с американскими социологами монографии [Семья…, 1995], посетить в 1988 г. юбилейную сессию Национальной ассоциации по исследованию семьи, организовать ответный приезд в СССР в 1989 г. большой делегации из США. И я рад, что после моего перехода на социологический факультет МГУ долгие годы мною ощущалось незримое присутствие Анатолия Георгиевича, благодаря сотрудничеству с В.Г. Харчевой.

Нам не дано знать многое, предугадать будущее, но по книгам А.Г. Харчева отечественные и зарубежные студенты бакалаврских и магистерских программ смогут усвоить приемы и процедуры социологического объяснения тенденций изменения сложного системного объекта исследования – семьи и семейного образа жизни. И хочется пожелать им успеха в приобщении к фамилистике.