Шелдон Волин, самый значимый современный политический теоретик США, скончался 21 октября 2015 г. в возрасте 93 лет. В своих книгах «Политика и видение» («Politics and Vision», 1960) и «Демократия Инкорпорейтед: управляемая демократия и призрак перевернутого тоталитаризма» («Democracy Incorporated: Managed Democracy and the Specter of Inverted Totalitarianism», 2008) он не только дал подробный разбор западной политической мысли, но и обнажил реальности нашей обанкротившейся демократии, причины упадка американской империи и подъема новой ужасающей конфигурации корпоративной власти, названной им «inverted (перевернутый, превращенный) totalitarianism».

Венди Браун, профессор политической науки в Калифорнийском университете Беркли и бывший ученик Ш. Волина, писал мне: «Сопротивляясь монополиям с помощью левой теории марксизма и демократической теории либерализма, Волин разработал собственную, даже собственно американскую аналитику политического настоящего и радикальных демократических возможностей. Особо он был дальновидным в теоретизировании складывания давящего статизма (statism), сегодня мы называем это неолиберализмом, и в раскрытии нового слияния экономической власти с политической, что он считал подрывом демократии на корню».

В течение всей своей жизни в науке Ш. Волин отслеживал деволюцию (свёртывание) демократии, а в последней книге «Демократия Инкорпорейтед» он в деталях описал нашу специфическую форму корпоративного тоталитаризма. «Невозможно найти ни одного института нашей страны, к которому точно подходил бы термин “демократический”, – пишет он в этой книге, – и уж точно не эти полностью управляемые, насыщенные деньгами выборы, зараженный лоббизмом Конгресс, имперское президентство, классово предвзятая система права и наказания или – менее всего – СМИ».

Перевернутый тоталитаризм отличается от классических форм тоталитаризма. Он находит выражение не в правителе-демагоге или в харизматическом лидере, а в безликой анонимности корпоративного государства. Наш перевернутый тоталитаризм внешне демонстрирует верность фасаду – выборам, Конституции, гражданским правам, свободе печати, независимому суду, иконографии, традициям и языку американского патриотизма. Однако практически он захватил все механизмы власти, чтобы обессилить гражданина.

В отличие от нацистов, сделавших жизнь богатых и привилегированных неуверенной, в то же время предоставляя рабочему классу и бедным социальные программы, перевернутый тоталитаризм использует бедных, сокращая и урезая медицинские программы и социальные услуги, командуя массовым образованием для нестабильной рабочей силы, запугиваемой импортом низкооплачиваемых работников, пишет Волин. Занятость в высокотехнологичной, неустойчивой и глобализованной экономике обычно столь же прекарна, как и при стародавних депрессиях. В результате граждане (или то, что от них остается) существуют и действуют в среде непрерывного состояния беспокойства. Гоббс был прав: когда граждане лишены уверенности и в то же время на них давят конкуренты, они хотят скорее политической стабильности, нежели гражданской активности, скорее защиты, чем политического участия.

Перевернутый тоталитаризм, говорил Волин мне при встрече у него дома в 2014 г. в Салеме (штат Орегон), где я сделал почти трехчасовое интервью с ним, постоянно «проецирует власть вверх». Он – «антитеза конституционной власти». «Он придуман для создания нестабильности, чтобы граждане всегда были неуверенными и пассивными». Волин пишет, что «сокращения, реорганизации, лопающиеся пузыри, разоренные профсоюзы, быстро устаревающие навыки, перенос за границу рабочих мест создают не просто страх, а экономику страха, систему контроля, власть которого питается неуверенностью, но систему, которая, согласно её аналитикам, совершенно рациональна». Перевернутый тоталитаризм также, говорил тогда мне Волин, «все время увековечивает политику, но политику, которая лишена политики». Бесконечные и экстравагантные выборные циклы, говорил он, – это пример политики без политики. «Вместо участия во власти, – писал Ш. Волин, – виртуальный гражданин лишь приглашается иметь “мнения”, измеряемые ответы на вопросы, заведомо выстроенные так, чтобы их вызвать».

Политические кампании редко затрагивают сущностные проблемы. Они сосредоточены на «изготовленных» политических личностях, пустой риторике, запутанных отношениях в обществе, хитрой рекламе, пропаганде, постоянном использовании фокус-групп и опросов общественного мнения, чтобы сказать избирателям то, что те хотят слышать. Деньги эффективно заменили голосование. Каждый нынешний кандидат, включая Берни Сандерса, понимает, используя слова Волина, что «предмет империи – табу в предвыборных дебатах». Гражданин иррелевантен: он/она – не более чем наблюдатель, которому позволяют голосовать, а затем его забывают, как только электоральный карнавал окончен, а корпорации и их лоббисты вернулись к делам управления и власти. «Если главная цель выборов – служить податливым законодателям для формирования лоббистов, такая система достойна зваться <em>непредставительным или клиентским правительством</em>, – писал Волин. – Это одновременно и мощный добавочный фактор деполитизации граждан страны, и аргумент для характеристики такой системы как антидемократии».

В результате, писал он, публика «лишена доступа к государственной власти». Волин оплакивает тривиализацию политического дискурса – тактику, используемую для сохранения раскола публики, антагонизма и эмоциональных выпадов, в то время как власть корпораций остается непоколебимой. «Культурные войны, – писал он, – могут казаться признаком сильной политической вовлеченности. Но фактически это подмена. Шумиха, которую им придают СМИ и политики, жадные на выражение жесткой позиции по малосущественным вопросам, служит отвлечению внимания и вносит вклад в рутинную политику обсуждения несущественного». «Сейчас правящие группы могут действовать, полагая, что они не нуждаются в традиционном представлении о чем-то, именуемом публикой в широком смысле единого целого, – говорил он при нашей встрече. – Сейчас у них есть инструменты для работы с теми самыми неравенствами и различиями, созданию которых они сами содействовали. Это игра, в которой ты можешь подорвать сплоченность, необходимую публике, если она – публика – захочет быть политически эффективной. В то же время ты создаешь эти разные, отличные одна от другой группы, которые неизбежно оказываются в состоянии напряженности, соперничества, стычек с другими группами, так что всё это становится похожим больше на рукопашную, чем на способ формирования того или иного большинства».

В классических тоталитарных режимах (таких как нацистский фашизм и советский коммунизм) экономика была подчинена политике. Но «в перевернутом тоталитаризме справедливо обратное, – писал Волин. – Экономика господствует над политикой – и с этим господством приходят новые формы жестокости». Далее он указывал, что «Соединенные Штаты стали образцом того, как можно управлять демократией без видимого подавления». Корпоративное государство, говорил мне Волин, легитимируется выборами, которые оно контролирует. Чтобы искоренить демократию, оно искажает и переписывает законы и правила, которые когда-то защищали демократию. Базовые права в сущности отменены правовыми и законодательными указами. Суды и законодательные органы, служа корпоративной власти, интерпретируют законы, лишая их исходного смысла, чтобы усилить контроль корпораций и устранить надзор над ними.

Волин писал: «Зачем отвергать Конституцию, как сделали нацисты, если можно одновременно использовать пустоты легитимной власти путем юридических интерпретаций, которые объявляют огромные взносы в выборы защитой права свободы слова в Первой поправке, или считают обильно финансируемое и организованное крупными корпорациями лоббирование просто реализацией права человека подавать петиции своему правительству?».

«Наша система перевернутого тоталитаризма избегает жестких и насильственных мер контроля, – говорил он мне. – «Пока… диссидентство остается неэффективным, правительству не надо искоренять его. Однообразие навязанного общественного мнения с помощью корпоративных СМИ очень эффективно срабатывает». А элиты, особенно интеллектуальный класс, подкуплены. «Путем сочетания правительственных контрактов, денег корпораций и фондов, совместными проектами университетов, корпоративных исследователей, богатых индивидуальных доноров университеты (особенно т.н. «исследовательские университеты»), интеллектуалы, ученые и исследователи аккуратно интегрированы в систему, – писал Волин. – Книг не жгут, эйнштейны не эмигрируют».

Но, предупреждает он, если население – постоянно лишаемое самых основных прав, включая право на частную жизнь, стабильно беднеющее и лишенное надежды – становится неспокойным, то перевернутый тоталитаризм будет столь же жестоким и насильственным, как и тоталитарные государства прошлого. «Война с терроризмом и сопутствующие ей акценты на “внутреннюю безопасность” предполагает, что государственная власть, к тому же подкрепленная доктринами упреждающей войны, освобожденная от договорных обязательств и потенциальных сдержек международных правовых органов, может быть повернута внутрь, – писал он, – в уверенности, что во внутреннем преследовании террористов сила, о которой она говорит, подобная силе, проецируемой на заграницу, должна измеряться не обычными стандартами конституции, но теневым и вездесущим характером терроризма, как он определяется официально».

Неразборчивое использование полицией насилия в бедных общностях – пример способности корпоративного государства «законно» преследовать и безнаказанно убивать граждан. Более жесткие формы контроля – от военизированной полиции до всеобъемлющего наблюдения, а также исполнение полицией роли судей, присяжных и исполнителей (ныне реальность андеркласса) – станут реальностью для нас всех, если мы не начнем сопротивляться дальнейшему переносу власти и богатства наверх. Нас терпят как граждан, предупреждает Волин, только пока мы участвуем в создании иллюзии партиципаторной демократии¹. В тот момент, когда мы взбунтуемся и откажемся участвовать в иллюзии, облик перевернутого тоталитаризма станет выглядеть так же, как и лицо тоталитаризма в прошлом.

«Смысл афроамериканского населения тюрем – политический, – писал Ш. Волин. – В афроамериканском населении в целом примечательно именно то, что оно высоко развито политически и является единственной группой, которая на протяжении ХХ в. сохранила дух сопротивления и бунтарства. В этом контексте уголовная юстиция выступает как стратегией политической нейтрализации, так и каналом инстинктивного расизма».

В своих трудах Волин с негодованием писал о населении, отрезанном от печатного слова и нюансированного мира идей. Для него кино, как и телевидение, – «тирания» из-за способности блокировать, убирать все, что может вызвать классификацию, расхождения, диалог. Он был против того, что называл «одноцветным СМИ» с утвержденными корпорациями мудрецами, используемыми для «идентификации нужной проблемы и ее параметров, создающими ящик, из которого несогласные напрасно пытаются ускользнуть. Критик, настаивающий на изменении контекста, отвергается как иррелевантный экстремист, «левый» – или вообще игнорируется». Непрерывное распространение иллюзий содействует господству мифа, а не реальности в решениях властвующих элит. А когда миф доминирует, на империю опускается катастрофа, что иллюстрируют 14 лет напрасной войны на Ближнем Востоке и провал реакции США на изменение климата. Волин писал: «Когда миф начинает править принимающими решения в мире, где есть множество неясных и упрямых фактов, то результат – разрыв между акторами и реальностью. Они убеждают себя, что силы тьмы обладают оружием массового разрушения и ядерными возможностями; что их собственная нация – привилегированна от бога, вдохновившим отцов-основателей на написание конституции нашей нации; и что классовая структура страны великих и неустранимых неравенств не содержит».

Волин во время Второй мировой войны служил штурманом тяжелого бомбардировщика Б-24 «Либерейтор» в южной части Тихого океана, на его счету – 51 боевой вылет. От Гвадалканала он наступал с американскими войсками на островах Тихого океана. Во время этой кампании высшее военное командование решило нацеливать бомбардировщики Б-24, – огромные, трудноуправляемые, к тому же маломаневренные, – на японские боевые корабли. Эта тактика привела к огромным потерям самолетов и жизней летчиков. Использование Б-24 (прозванных «летающими товарными вагонами» и «летающими гробами») для атак на боевые корабли, напичканные зенитными орудиями, раскрыли Волину бессердечие военного командования, бездумно жертвовавшего летчиками и самолетами ради планов, дающих мало шансов на успех. «Это было ужасно, – говорил он о приказах бомбить корабли. – Мы несли ужасные потери; большие, неуклюжие самолеты, особенно низколетящие, при попытке бомбить японские корабли теряли несчетное количество людей, несчетное». «Было много и психологических потерь… ребята, парни, просто не могли больше этого выносить, – говорил он, – просто не выдерживали напряжения: подъем в 5 утра, в самолет и вперед, под огонь, потом назад и день отдыха».

Волин видел, как военные и представители корпораций сформировали дьявольскую коалицию, дирижировавшую созданием глобальной американской империи после войны, –силы, уничтожившие американскую демократию. Он называл перевернутый тоталитаризм «истинным лицом сверхдержавы». Нажившиеся на войне военные, адвокаты тотальной войны времен Холодной войны, обескровили страну, её ресурсы. Они работали в тандеме при демонтаже массовых институций и организаций (таких как профсоюзы), чтобы политически лишить рабочих власти, нейтрализовать их. Они «нормализовали» войну. Волин предупреждал, что, как и во всех империях, они в итоге будут «выпотрошены своим собственным экспансионизмом». Возврата к демократии никогда не будет, предупреждал он, пока неконтролируемая власть военных и корпораций не будет существенно урезана. Государство войны не может быть демократическим государством.

Волин писал: «Оборона страны объявлена неотделимой от мощной экономики. Концентрация на мобилизации и перевооружении привела к постепенному исчезновению из политической повестки дня страны регулирования и контроля корпораций. Защитник свободного мира нуждался в силе глобально расширяющейся корпорации, а не в экономике, сдерживаемой «крахом доверия». Более того, поскольку враг был яростным антикапиталистом, каждый шаг, укреплявший капитализм, был ударом по врагу. Как только провели линию между коммунизмом и “свободным обществом”, экономика стала неприкосновенной для целей иных, нежели “укрепление” капитализма. Капитализм и демократия сливаются окончательно. Поскольку идентичность и безопасность демократии успешно идентифицириованы с Холодной войной и методами её ведения, была готова сцена для сдерживания любой политики слева или справа».

Результат – страна, почти исключительно нацеленная на ведение войны. «Когда ограниченное конституцией правительство использует оружие ужасающей разрушительной силы, субсидирует его создание и становится самым крупным торговцем оружия в мире, – писал Волин, – Конституция обязана служить придатком властной силы, а не её совестью». И продолжал: «Непоколебимая поддержка патриотами-гражданами военных и их огромного бюджета означает, что консерваторы успешно убедили публику в том, что военные – это не правительство. Тем самым наиболее существенный элемент государственной власти удален из публичных дебатов. Аналогично в своем новом статусе имперского гражданина такой уверовавший остается критиком бюрократии, но без колебаний повинуется директивам Министерства внутренней безопасности США, самой крупной и наиболее интрузивной правительственной структуры в истории страны. Идентификация с милитаризмом и патриотизмом, наряду с образами американской мощи, распространяемыми СМИ, служит тому, что индивид-гражданин чувствует себя сильнее, компенсируя тем самым чувство слабости, налагаемое экономикой на перегруженную, опустошенную и неуверенную в завтрашнем дне рабочую силу. Для своей антиполитики перевернутый тоталитаризм требует верующих патриотов, не-членов профсоюзов».

Шелдона Волина часто считали изгоем среди современных политических теоретиков, концентрация которых на количественном анализе и бихевиоризме помогала им уходить от выработки общих теорий и идей политики. Волин настаивал, что философия, даже труды древних греков, – не мертвые реликвии, а живые орудия проверки и пересмотра посылок и идеологий современных систем власти и политической мысли. Политическая теория, настаивал он, – это «прежде всего гражданская и во вторую очередь академическая активность». У неё роль «не просто исторической дисциплины, занятой критической проверкой систем идей, – говорил он мне, – но роль силы, помогающей формировать публичную политику и указания правительства, а прежде всего – образование граждан, чтобы продвигать… цели более демократичного, более эгалитарного, более просвещенного общества». Его эссе 1969 г. «Политическая теория как призвание» утверждает этот императив и критикует коллег-ученых, сосредоточенных на сборе данных и научных тонкостях. Он писал с присущей ему четкостью и литературной элегантностью в этом эссе: «В фундаментальном смысле наш мир стал – как никогда ранее – продуктом конструирования, продуктом теорий о намеренно созданных человеческих структурах, а не исторически явленных. Но в другом смысле воплощение теории в мире привело нас в мир, недоступный теории. Эти гигантские рутинные структуры отрицают изменение и, в то же время, демонстрируют непререкаемую легитимность, так как рациональные, научные и технологические принципы, на которых они основаны, подаются как полностью гармоничные веку науки, рационализма и техники».

Широко известная книга Волина «Политика и видение» (Politics and Vision), имевшая подзаголовок «Преемственность и новации в западной политической мысли», опиралась на огромный корпус трудов теоретиков и философов политики (включая Платона, Аристотеля, Иммануила Канта, Джона Локка, Мартина Лютера, Томаса Гоббса. Фридриха Ницше, Карла Маркса, Макса Вебера, Джона Дьюи и Ханну Арендт), дав возможность осмысливать нашу политическую и культурную реальность. Его задача, так он завершал книгу, «в эпоху сверхдержав… взрастить гражданское сознание общества». Этот императив – наращивать и защищать демократические традиции от современных сил, пытающихся разрушить их, – пронизывает все его труды, включая книги «Гоббс и эпическая традиция политической теории» (1970) и «Токвиль между двумя мирами: становление жизни одного политика и теоретика» (2001).

Масштаб Волина как ученого сравним с его масштабом как человека. Он со студентами Калифорнийского университета Беркли, где преподавал, поддержал «Движение за свободу слова»²<em>,</em> писал страстные тексты в его защиту. Многие его эссе опубликованы в книге «Бунт в Беркли и не только: Эссе о политике и образовании в технологическом обществе» (1970). Позднее, как профессор Принстонского университета, он один из немногих преподавателей присоединился к выступлениям студентов против апартеида в ЮАР. Однажды он со студентами представлял петицию выпускникам Принстона. «Меня никогда не встречали так грубо, – вспоминал он. – Некоторые называли меня 50-летним второкурсником и т.п.».

В 1981–1983 г. Волин публикует журнал «Демократия: журнал политического обновления и радикальных перемен». На его страницах он и другие авторы бросили вызов мошенничеству неолибералов, имперской угрозе, росту безудержной власти корпораций, эрозии демократических институтов и идеалов. Журнал быстро сделал его парией департамента политической теории Принстона. «Помню, как-то, когда я издавал журнал, я оставил экземпляр его на столе в кабинете нашего департамента, надеясь, что кто-нибудь прочтет, отзовется, – говорил он. – Я не услышал ни слова. Все время, пока я там работал, читал лекции о демократии, ни разу ко мне не подошел ни один из коллег, сказать что-то позитивное или негативное. Просто абсолютное молчание».

Maкс Вебер (для Волина – «величайший из социологов») утверждал в работе «Политика как призвание и профессия», что люди, отдающие жизнь стремлению к справедливости на современной политической арене, похожи на античных героев, которые никогда не могут преодолеть то, что древние греки называли <em>fortuna</em><em> </em>(судьбой).<em> </em>Эти герои, писал Ш. Волин в книге «Политика и видение», тем не менее, возвышаются «до моральной страсти и величия, движимые глубоким чувством ответственности». Но, продолжал Волин, «в глубине [современный герой] – столь же пустая и патетичная фигура, как и его копия классических времен. Судьба классического героя – в том, что он не в состоянии превзойти ограничения, фортуну. У современного героя своя ирония – он сражается в мире, где ограничения управляются бюрократическими процедурами, не оставляя герою ничего, чему он мог бы противостоять. Политический лидер Вебера сделан ненужным тем самым миром бюрократии, который открыт Вебером: даже харизма бюрократизирована. Мы остались с неоднозначным политическим человеком, обжигаемым глубокой страстью – «быть страстным, <em>ira</em><em> </em><em>et</em><em> </em><em>studium</em>, это … главный элемент политического лидера» – но упираясь в безликий мир бюрократии, которая живет по принципу бесстрастности, часто цитируемому Вебером (<em>sine</em><em> </em><em>ira</em><em> </em><em>et</em><em> </em><em>studio</em> – без гнева и пристрастности)».

Волин пишет, что даже при поражении мы все призваны быть «страшно ответственными» в борьбе за справедливость, равенство и свободу. «Вы не выигрываете, – говорил Волин в конце нашего разговора, – или выигрываете редко. А если выигрываете, то часто на очень короткое время. Вот почему политика – это призвание и профессия для Вебера. Это – не проходное предприятие для нас на каждые два или каждые четыре года, когда наступают выборы. Это – постоянные занятие и забота. И проблема, как её видел Вебер, была в том, чтобы понимать политику не как разновидность образования по поводу определенного рода политиков или политической партии, но как широкое понимание того, какой должна быть политическая жизнь и что нужно, чтобы сделать её устойчивой. Он призывал к определенному виду понимания, очень отличному от того, как думаем мы, связывая понимание политики с голосованием, поддержкой определенной партии, отстаиваемым делом. Вебер просит нас сделать шаг назад и сказать, за какой политический строй, за какие отстаиваемые ценности, связанные с ним, мы готовы сделать выбор, включая жертвы».

Волин воплотил качества, приписываемые Вебером герою. Он боролся с силами, которые, он знал, ему не одолеть. Он никогда не колебался в борьбе как интеллектуал и, что важнее, в борьбе как гражданин. Он одним из первых объяснял нам превращение нашей капиталистической демократии в новый вид тоталитаризма. Он предупреждал о последствиях необузданной империи, сверхдержавы. Он призывал нас встать и сопротивляться. Его «Демократия Инкорпорейтед» проигнорирована всеми крупными газетами и журналами страны. Его это не удивило. Он знал свою силу. Знали и его враги. Все его опасения за страну реализовались: нами правит корпоративный монстр. В итоге скажут, что Волин проиграл. Но нельзя не признать честность, яркость, смелость и благородство его жизни.

Перевод Н.В. РОМАНОВСКОГО

<em>РОМАНОВСКИЙ Николай Валентинович – д</em><em>октор </em><em>ист</em><em>орических наук</em><em>, главный научный сотрудник Института социологии ФНИСЦ РАН</em><em>, Москва, Россия</em><em> </em>(romanival@yandex.ru).