В научных публикациях, посвященных Советскому Союзу, у авторов, кто помнит его существование, в обязательном порядке будет ощущаться личностное отношение к советскому прошлому. Никакой аналитической нейтральности, непредвзятости, отстраненности применительно к данному «объекту исследования», тем более годовщине его разрушения, ожидать не приходится. Сформировавшаяся 30-летняя дистанция, отделяющая нас сегодняшних от событий 1991 г., не снижает обостренности переживаний. Только в них теперь включен опыт, ощущения и эмоции прошедших трех десятилетий вне пространства, которое для многих определялось (и ныне может определяться) содержательным понятием «Родина». В целом отношение к СССР до сих пор выступает мощнейшим индикатором при политическом позиционировании и ценностном самоопределении.

Но и без субъективных оценочных суждений крах Советского Союза в декабре 1991 г. – бесспорно один из стержневых факторов острейшей и чаще всего достаточно поляризованной полемики, где на одном полюсе представление об СССР как о так называемой «империи зла», а на ином – как едва ли не о «земном рае». Многое продолжает вращаться в коловороте нескольких вопросов: «Неизбежно ли было произошедшее?», «Каковы внутренние и внешние причины распада СССР?», и, естественно, «Кто и в какой степени виноват?». Многократно разобранные, описанные и продискутированные, они по-прежнему беспокоят сознание как интеллектуалов современной эпохи, так и обычных граждан, когда-то в одночасье оказавшихся в «новой геополитической реальности».

Формат статьи позволяет затронуть лишь несколько тем, связанных с анализом «советских протуберанцев», оказывающих влияние на настоящее и будущее. Поэтому далее основное внимание будет уделено поколенческому потенциалу исторической памяти о Советском Союзе, проблеме общественного и индивидуального «предательства» в контексте социальной травмы (П. Штомпка, Ж. Тощенко), а также фатальности уроков распада СССР как показателя неспособности человечества созидать гуманистически ориентированный общественный уклад.

<h3><strong>&laquo;Рожденные в СС</strong><strong>СР&raquo;</strong><strong>.</strong><strong> </strong></h3>

В рассуждениях о соотношении «советского» и «постсоветского» можно взять в качестве шаблонного основания статистические данные численности населения. Самый простой и относительно нейтральный показатель – процент в общей численности населения граждан, получивших свидетельство о рождении в СССР. Каким бы ни было отношение нынешних тридцатилетних к Советскому Союзу в их сознании сложно исключить представление о том, что они были рождены «еще» в советском государстве. Так, если верить статистическим показателям, представленным в прошлом году (данные на 1 января 2020 г.) по двум наиболее крупным в демографическом плане экс-союзным республикам (бывших РСФСР и УССР)¹², то официальная численность граждан от 30 и старше составляет 66,1% по Российской Федерации и 68,7% по Украине. Следовательно, до сих пор число «рожденных в СССР» превалирует над теми, кто родился в независимых государствах. Соотношение 50% на 50% между условно «советскими» и «постсоветскими» начинает складываться примерно с возрастного параметра «40 лет и старше». Представителей данных возрастных категорий, по нашим подсчетам, оказалось 49,3% по РФ и 52,1% по Украине. Процент тех, кто может относить себя к заставшим, как сейчас говорят, «счастливое советское детство», целесообразно отсчитывать от возрастной категории в возрасте 45 и старше: это – 42,1% по РФ и 44,7% по Украине. Следовательно, физическим носителем памяти о Советском Союзе остается почти половина населения. Молодежь, которая считается внесоветской, постсоветской или даже антисоветской, все еще живет «внутри» или рядом с памятью родителей и тем более бабушек и дедушек, периодически «возвращающих» посредством воспоминаний детей и внуков во времена своего детства и молодости. Независимо от отношения современных юношей и девушек к данным воспоминаниям, равно как и к их носителям, происходит полемика и обсуждение советского наследия.

Закономерно, что спустя 30 лет «советское» проявляется по всем пластам общественных связей, опираясь и на вполне ощутимый материальный базис. Пройдемся еще раз по известным срезам, помимо упомянутого демографического ресурса носителей памяти об СССР.

<em>Инфраструктурный пласт.</em> Продолжается эксплуатация значительного числа промышленных сооружений, объектов образовательной и культурно-бытовой сферы, построенных еще в Советском Союзе. Жилые кварталы многих городов и поселков городского типа представляют собой преимущественно совокупность «хрущевок» и девятиэтажек брежневской эпохи, если речь не идет о крупных столичных мегаполисах.

<em>Технологическое наследие.</em> До сих пор космические достижения СССР являются показателем и критерием сверхуспеха советской науки, а испытательный полет беспилотного многоразового космического корабля «Буран» – одной из вершин советской космотехники. Даже в наиболее модной и прорывной сегодня сфере компьютерных технологий постоянно наличествуют отсылки к достижениям, например, команды академика Глушкова, упущенным возможностям по производству собственного «харда» и «софта», не говоря уже об отечественных системах беспроводной связи. Как представляется, современные прорывные российские разработки в области вооружений лишь совсем недавно стали опираться на собственно «российский» отрезок инженерной мысли, впрочем, продолжая базироваться на идеях, опыте, подходах, достижениях и культуре советской школы организации работы оборонного комплекса.

<em>Культурные стандарты.</em> Сегодня творческий уровень многих знаковых советских, каких их называли, «мастеров культуры» воспринимается едва ли не как эталонный. Даже сфера массовой культуры периода существования СССР (с ее рок-, поп- и иными авторитетами) считается практически классикой, не породив в постсоветский период достойных и сопоставимых по масштабу последователей.

<em>Фразеологическая канва.</em> По-прежнему в коммуникации активно представлен широкий ряд популярных фраз, включающий в себя как термины, определения и цитаты из классиков марксизма-ленинизма и советской литературы, а также слова и обороты из советских кинофильмов, мультфильмов, телепередач.

И, наконец, <em>эмоциональный фон.</em> Имеет место высокий уровень эмоциональности оценок, так или иначе связанных с фактами, событиями, позитивными и негативными сторонами советской действительности. Большинство исторических параллелей, сравнений и аналогий касаются именно СССР. Причем его противники традиционно апеллируют преимущественно к трагическим событиям революционного периода, Гражданской войны и тридцатых годов, а их оппоненты – к героике побед в Великой Отечественной войне, промышленным успехам, космическим достижениям и социальной стабильности послевоенных десятилетий. В любом случае фактаж и аргументация плюсов и минусов нынешней финансово-экономической, социально-политической и военно-стратегической ситуации вращается вокруг сопоставления с достоинствами и недостатками жизни в Советском Союзе.

Как сторонники, так и противники советского государства признают, что перешедший в разряд исторического фантома Советский Союз продолжает оказывать существенное влияние на настоящее, равно как и на будущее. И если в первые годы после роспуска СССР не полагалось вообще упоминать о положительных сторонах его устройства, имеющих хоть какое-то отношение к «светлому будущему капитализма», то сегодня, спустя 30 лет, проблематика, посвященная возможностям учета опыта организации деятельности, как минимум, отдельных социальных институтов, выглядит не ретроградной, а в ряде случаев даже более чем продуктивной. Один из последних примеров – организация санэпидемиологической службы и советское наследие научной вирусологии, остатки традиций которой способствовали более плавному прохождению Россией «коронавирусной» ситуации.

Прошедший период характеризуется еще одной интересной социально-исторической особенностью. При оценках периода с момента распада Советского Союза до нынешней точки исторической эволюции сложно избежать параллелей и ассоциаций с радикальным переходом от Российской империи к СССР. У многих невольно напрашивается сравнение с тем же 30-летним интервалом с момента исчезновения в марте 1917 г. даже более объемного по площади геополитического субъекта, чем Советский Союз. Простая арифметика демонстрирует, что к 1948 г. новое государственное образование, пришедшее на смену Российской империи, успело пережить колоссальный упадок в результате Гражданской войны, гигантский индустриальный подъем, самую страшную войну, первоначально лишившую ее весомой части европейской территории, одержать историческую победу над фашистской Германией, безоговорочно утвердиться в качестве одного из двух столпов международной политики и начать тяжело, но планомерно отстраивать мирную жизнь, отменив едва ли ни первой из послевоенных стран карточную систему. Аналогичный временной отрезок для всего постсоветского пространства, свидетелями и участниками которого мы являемся, не представляется настолько же драматично-успешным.

Постоянное использование термина «постсоветский» означает признание за «советскостью» особого качества, фундаментализма, отличительности его как культурно-исторического феномена. Данная уникальность до сих пор существует в качестве попыток ее «преодоления». Невозможность создать собственное автономное целостное и различимое качество социальных отношений вне ограниченной приставки «пост» скорее характеризует размытость, слабость настоящего. В свое время «советское», опять-таки менее чем за 30 лет, смогло утвердить себя в иной, автономной и отчетливо различимой ткани общественного бытия глобального порядка, мало сопоставимой с реалиями монархической России. Нынешнее же состояние за три прошедших десятилетия так и не обрело особенного, устоявшегося и мало-мальски общепризнанного определения.

<h3><strong>&laquo;</strong><strong>Клятвоотступничество</strong><strong>&raquo;</strong><strong> как органическая составляющая социальной травмы.</strong><strong> </strong></h3>

Учет соотношения успевших сознательно пожить в СССР и наших более молодых сограждан важен для понимания проблемы прямого или латентного клятвоотступничества, которая, как представляется, требует более существенного внимания исследователей.

В очередной раз уместно напомнить, что уход в небытие Советского Союза означал попадание в категорию клятвоотступников гигантского числа людей. Это – не только постоянно фигурирующие в политической полемике 19 млн. членов КПСС, не выступивших на защиту партии и государства. Речь идет также и о членах ВЛКСМ и даже пионерской организации, в уставных документах которых содержались положения о борьбе за коммунизм и верности Советскому Союзу. Главными же «клятвоотступниками» оказались миллионы молодых, не очень молодых и совсем немолодых людей, приведенных к военной присяге на верность СССР. Речь идет о значительном числе граждан, некогда поклявшихся защищать с оружием в руках государство, исчезнувшее в конце 1991 г. с политической карты мира. Независимо от обстоятельств разрушения Советского Союза множество людей были поставлены в условия, при которых они совершили, как минимум, бесчестный поступок. И это – не считая тех, кто после распада СССР продолжал служить в вооруженных силах и силовых структурах бывших союзных республик, а значит, был вынужден «переприсягать» независимым государствам, чтобы сохранить свой статус, стаж, право на льготы, иметь перспективу карьерного роста и иные преференции.

Здесь напрашивается еще одно сопоставление: к декабрю 1991 года советская власть существовала почти 74 года, а Советский Союз – без малого 69 лет. В социально-поколенческом измерении это означало, что в границах политической истории собственно СССР, уже без привязки к Российской империи как государственному образованию, выросло и воспиталось подавляющее большинство его жителей. На момент исчезновения СССР с политической карты мира людям, родившимся не в Советском Союзе (с 1922 г.), было строго хронологически более 68 лет, а родившимся в Российской империи – более 75 лет. Таким образом, к моменту роспуска СССР огромное количество его граждан были органично вплетены в советский общественно-политический строй, не обладая непосредственной личной исторической памятью о Российской империи. Подавляющее число проживавших на территории бывшего Советского Союза к декабрю 1991 г. – это социально-исторически советские люди.

Соответственно, абсолютное большинство бывших советских граждан вольно или невольно по факту разрушения СССР согласились отказаться от вчерашних клятв и присяг, смирились, а то и стали рьяно приветствовать собственное, по сути, самопредательство. Бесследно для сознания такие маневры и переходы вряд ли проходят. Подобного рода трансформации лишь на первый взгляд кажутся малозначимыми. Именно они создают ту самую драматичную общественную атмосферу, которую сегодня в социологии принято называть «социальной травмой» [Тощенко, 2020; Штомпка, 2001]. Органической составляющей социальной травмы, как представляется, выступает острое или притупленное ощущение некой измены, предательства, клятвоотступничества в силу резкой смены идейных приоритетов или отказа от приоритетов как таковых. Естественно в первую очередь речь идет о наиболее совестливых – порядочных – людях.

Любое социально-политическое потрясение, результатом которого выступает кардинальное изменение форм правления, идеологических принципов (светских и/или религиозных), фундаментальный передел собственности, безусловно, значительно трансформируют отношение, не только к внешним обстоятельствам, но и к самовосприятию. Привычные идеалы, праздники, кумиры и ценности утрачивают общественную значимость, объявляются ретроградными или вовсе преступными, заставляя тем самым изменять прошлому во имя благополучия в настоящем и обещаний прекрасных перспектив в будущем. В любом обществе на такую переполюсовку вначале готов небольшой процент граждан. Большинство же занимает выжидательную позицию, обосновывая свою инертность необходимостью решения задач обыденной жизни. Радикально и принципиально противостоящих изменениям также оказывается ограниченное число членов социума. Известные разработки Р.Мертона о социальном конформизме большинства кажутся вполне обоснованными [Мертон, 2006]. Уместно вспомнить и дюркгеймовскую аномию [Дюркгейм, 2006].

Вновь обратимся к сопоставлению трагического и революционного во всех отношениях «фазового перехода» 1917 года с итогом 1991 года. Сторонникам Российской империи, помнившим клятву, которую они давали «государю и отечеству», спустя 30 лет после ее распада, по результатам победы СССР во Второй мировой войне, можно было успокаивать себя тем, что речь шла лишь о модификации прежней Родины. Советский Союз в 1945 г. фактически «переутвердил» Российскую империю на очередном историческом витке. Сегодня же у тех, кто ностальгирует о Советском Союзе, особенно в национальных республиках, куда меньше уверенности в преемственности. Напротив, в целом ряде случаев имеют место попытки «переподчинения» национальных территорий иным зонам глобального и локального политэкономического влияния (Вашингтону, Брюсселю, Пекину, Анкаре и т.д.).

<h3><strong>СССР как исчезнувший образ гуманистической перспективы развития человечества.</strong><strong> </strong></h3>

Неоднократно приходилось отмечать, что распад Советского Союза означал не абстрактное исчезновение относительно устойчивых правил игры. Он инициировал формирование общей атмосферы турбулентности, временщичества в отношении существования политических систем и государств в рамках новой эпохи. Мало того, он давал основание для ощущения какой-то простоты и обыденности разрушения основ жизнедеятельности сотен миллионов людей.

Никто и не оспаривает тезис, что гибель Советского Союза была точкой отсчета для «новой эпохи». Развал СССР, та легкость, с которой наиболее влиятельные финансово-экономические группы (внутренние и внешние) по совокупности интересов согласились на такой радикальный шаг и последовавший за этим социально-экономический и духовно-нравственный кризис, выступил очередным показателем неспособности совокупного человечества конструктивно справляться с ситуацией дозревания цивилизации к переходу на более гуманный пласт взаимоотношений. Вновь проявилась тупиковость вопроса, что делать с огромным числом относительно грамотных людей, которым становятся тесными рамки устоявшихся, говоря марксовой терминологией, «производственных отношений». Гораздо легче оказалось продолжить практику рейдерского захвата обширных социально-экономических пространств не для их дальнейшего развития, а с целью банкротства, продажи и перепродажи «производственных мощностей» по демпинговым ценам, параллельно наращивая влияние инфраструктуры развлечений, решающей задачи по «спасению» миллионов людей от бессмысленности существования.

Давно констатировалось (одними с сожалением, иными с издевкой), что вместе с СССР рухнул проект советского человека. Таким образом, оказалась похороненной (или же в лучшем случае существенно отсроченной) идея о потенциальной возможности выкристаллизации личности духовной, образованной, пытливой, чуждой религиозной, расовой и национальной нетерпимости, переживающей о судьбе всего человечества, и одновременно болеющей за развитие своей страны, а также стремящейся к социально справедливому мироустройству. Множество раз отмечалось, что СССР был попыткой формирования социально-ориентированного государства. Даже в горячо обсуждаемом сегодня с легкой руки основателя Давоского форума Клауса Шваба предложении перейти к модели так называемого «стейкхолдеровского капитализма» содержатся отголоски идей, зарождавшихся именно в период острого соперничества «развитого капитализма» с «развитым социализмом» [Schwab K. et al., 2021].

Уместно напомнить, что в названии нашей прежней Родины «Союз Советских Социалистических Республик» отсутствует этнонациональная привязка. Только фабула политического, кстати, именно демократического устройства («советы») и идеологическая платформа, указывающая ключевой приоритет – «социализм». Налицо презентация сочетания универсального, открытого и повсеместного народовластия с социальной направленностью общественного мироустройства. С учетом сегодняшних фразеологических канонов, это была попытка «снятия» противоречия между локальным и глобальным, национальным и наднациональным. В данном ключе можно утверждать, что один из образов идеального будущего – это именно улучшенный, действительно доросший до всемирности СССР.

Однако геополитическая конъюнктура и всеобщая конкуренция перевесили значимость решения задач общецивилизационного характера. Оказалось удобнее в очередной раз в истории заставлять миллионы людей возвращаться в точку нищеты и идейной ограниченности для придания им утилитарных смыслов. Идеологический, политический, организационный и финансовый Центр, некогда активно продуцировавший мирные инициативы, спонсирующий движения за разрядку и разоружение, был радикально нивелирован. Уничтожив СССР, человечество вновь расписалось в неготовности к развитию через синтез и гармонизацию интересов, выбрав очаговое саморазрушение с многократно апробированной стратегией наживы на разграблении и на восстановлении после рецидивов грабежа. Это запустило привычную волну гражданских войн, обеспечивающую отток капиталов, социально-экономический и моральный упадок, привычные сценарии поиска покровителей, финансовых средств для решения задач как милитарного, так и восстановительного характера. Если выйти за рамки идеологической конъюнктуры вокруг запретов на той же Украине термина «гражданская война» применительно к событиям в Донбассе, следует еще раз констатировать: все военные конфликты, происходившие и продолжающие кровоточить на территории государств, некогда входивших в состав СССР, – это по сути одна большая гражданская война, длящаяся уже более 30 лет, отнимающая жизни, калечащая души и высасывающая средства у всех государств бывшего Советского Союза. В результате общий героизм совместной победы советского народа в Великой Отечественной войне постепенно, но настойчиво подменяется вереницей войн, малых и масштабных конфликтов, на территории некогда единого государства.

Прошедшие три десятилетия продемонстрировали: разрушение Советского Союза – общемировая трагедия, характеризующая неспособность глобального управленческого слоя организовывать мировой порядок иначе, нежели через поощрение распадов отдельных относительно самостоятельных его составляющих. Речь не только об СССР, но также и об СФРЮ и ЧССР, а позже о Ливии (Великая Социалистическая Народная Ливийская Арабская Джамахирия), Республике Ирак, Сирийской Арабской Республике, которые, как много раз отмечалось, на уровне официальной идеологии были светскими государствами, во многом ориентировавшимися на социалистические ценности.

<h3><strong>Впереди – неопределенность.</strong><strong> </strong></h3>

Последние 30 лет привели к тому, что ощущение нахождения в преддверии какого-то глобального катаклизма почти не оспаривается. Всеобщность информационного пространства, посредством которого тиражируются апокалипсические прогнозы, привносит дополнительные импульсы тревожности. Как справедливо заметил Н. Романовский: «Хотелось бы, чтобы отечественное сообщество социологов сейчас видело и предвидело возможные варианты будущего. Ставки слишком велики» [Романовский, 2015: 20].

Сегодня именно наш поколенческий срез переживает интеллектуально, визуально и физически погружение в реальность кризиса вселенского масштаба. Очевидная спрессованность народов и континентов придает процессу уникальность, поскольку никому не позволяет ощущать свою дистанцированность от эпицентра событий, которого по сути нет, поскольку эпицентром выступает практически все значимое для жизнедеятельности пространство земного шара. Даже популярная и отточено проанализированная З.Бауманом ретротопия уже не спасает [Бауман, 2019]. Прошлое отодвигается в основных социальных формах все стремительнее, утрачивая даже призрачную почву реальности.

Исчезновение СССР заставило вновь актуализировать ряд привычно неразрешимых задач:

- возможность организации общественной жизнедеятельности глобального социума вне доминирования принципов и интересов, зиждущихся на прибыли;

- отказ от фундаментальной практики тотального противоборства, в рамках которой государства рассматриваются, прежде всего, как ресурсные единицы;

- выход за пределы устойчивой поляризации форм социального устройства «мобилизационная модель – общество потребления»;

- преодоление противоречия между соблазном выстраивания миропорядка на платформе «элитарности» и тяготением к «эгалитарности».

Вкратце охарактеризуем каждую из них.

Итак, по-прежнему отчетливо дает о себе знать экономико-финансовая подоплека всех осуществляющихся тактических действий и стратегических планов. Именно на них до сих пор зиждется нормированность, ритмика и комплексность желаний большинства жителей планеты. Попытки СССР, некогда также плотно вплетенного в логику товарно-денежных отношений, найти какой-то автономный инструментарий и базис существования оказались тщетными. В настоящее время у человечества нет даже минимально приемлемых проектов всеобъемлющей альтернативы общественного устройства, построенного вне интересов извлечения прибыли. Все планетарное сообщество включено в стоимостной миропорядок, задаваемый его условностями и привычными соблазнами. Отсутствуют масштабные позитивные нерыночные и неприбыльно ориентированные эталоны и образцы организации социальной жизнедеятельности. Зато сформировано обоснованное подозрение, что под любыми новыми идеями мироустройства вновь будут просматриваться отнюдь не подлинно общечеловеческие интересы, а известные финансово-экономические расчеты. Например, на поверку оказывается, что и «зеленая» экономика может быть не менее спекулятивной (а, следовательно, фиктивной именно по высшим критериям человечности), нежели нынешняя «не-зеленая».

Мы продолжаем являться свидетелями того, как параллельно с прекраснодушными помыслами искренних гуманистов идет оценка мобилизационного ресурса стран, зрелости, гибкости и оперативности деятельности их институтов в осуществляемом и перспективном противоборстве. Эти хорошо знакомые по прежним «цивилизованным» временам замеры потенциала прочности государств производятся, исходя из известных (скрытых, а порой и откровенно артикулируемых) целей, сутью которых выступает очередная модификация угнетения.

Большинство аналитиков напоминают, что в отличие от знаковой матрицы Второй мировой войны в настоящий момент нет делений, подобных противопоставлению «стран оси» и «антигитлеровской коалиции». Навязываемая очередная идеологическая дуальность – «авторитаризм-демократия» – не конституировалась. При этом тотальная война обостряется – экономическая, социально-психологическая, информационная, институциональная (в политике, медицине, образовании…). По всем данным показателям она ведется на выносливость и устойчивость весьма разнопланово и изощренно. Но ведь хорошо известно: военная обстановка – экстремальное состояние социума. Такое сопоставление означает, что целью, единственной сверхзадачей, выступает выживание ценой жертвенности. Однако различные модификации мобилизационных мероприятий пока не привносят подлинных революционных изменений в содержание социальных отношений, продолжая воспроизводить героизм (например, честных врачей, правоохранителей, волонтеров) на одном полюсе наряду с мародерством и стяжательством на ином.

В очередной раз заметим: вряд ли голодные и обездоленные, тем более обозленные свалившейся на них нищетой, люди способны к социальному созиданию по критериям добра и справедливости. И здесь, кстати, кроется историческая трагичность периодического идейного доминирования левых партий и движений, обусловленной, как правило, надвигающимися или разворачивающимися кризисами. Ведь до сих пор их политический успех зачастую оказывался обусловлен рамками привычной логики, охарактеризованной П. Сорокиным в его работе «Город как фактор» [Сорокин, 2021]: снижение материального достатка как триггер к росту привлекательности идеологии социальной справедливости. Пока мало предпосылок для организационно-политического доминирования идейных концептов, базирующихся на осознании необходимости поиска нового солидарного социального неэгоистичного пути развития с опорой на материальную обеспеченность.

Как представляется, самосознание справедливой жизни должно (опять-таки пока лишь в идеале) опираться не на страх перед обездоленностью, не выступать реакцией на личностную и/или общесоциальную катастрофу, а базироваться на целом комплексе внешних благоприятствующих факторов и внутренних убеждений в здравости, полезности искренней жизнедеятельности на платформе гуманного совершенствования. Отход от «общества потребления» вряд ли способен опираться на принципы нищенского существования и насильственного ограничения. Вновь приходится вспоминать о так и не реализовавшихся в Советском Союзе попытках создания идейного и действенно практического базиса по культивированию разумных потребностей [Донченко и др., 1984].

На поверку продолжает иметь место вечное колебание между мобилизационными практиками и абсолютизацией вещизма. Впрочем, в периоды мобилизации многие не перестают вполне обоснованно мечтать о том, чтобы как можно скорее дождаться времен раздолья потребительства. В категоричной форме можно утверждать, что в истории человечества не было содержательного «общества потребления». Имело место или «общество недопотребления», или «общество перепотребления» (для определенной части социума). Сколь-нибудь многолетнего периода доминирования сознательной умеренности не было. Иначе тот же советский человек не купился бы на внешний соблазн «изобилия» западного образца, в результате которого Советский Союз был развращен и уничтожен низкопробными потребительскими цунами. Эксперимент по построению социализма в отдельно взятой стране в агрессивно-потребительском окружении оказался провальным. Гибель СССР, напомним в который раз, отчетливо продемонстрировала бесспорную истину: никоим образом в нашем взаимосвязанном мире не может сложиться гармоничное <em>локальное</em> общество.

Сегодня, пусть и с оговорками, уместно утверждать: хорошо известная формула «каждый по способностям, каждому – по потребностям» имеет потенциал к реализации. Только уровень потребностей оказывается несколько иным, чем тот, о котором мечтали и продолжают мечтать последовательные гуманисты. Ведь марксистами подразумевался едва ли не эталонный спектр потребностей у всего творчески и морально ориентированного человечества. У современной объединенно-разъединенной глобальной цивилизации достаточно ресурсов для безбедного существования миллиардов. Однако эта давно установленная банальщина не отменяет устоявшейся сконфигурированности общества на принципах жесткой иерархической зависимости, эксплуатации и социальной несправедливости. Равно как и создана колоссальная по распространенности и оснащенности технологическая платформа для общества открытости. Но способна ли она инициировать переход от официальной и неофициальной «просвечиваемости» каждого к искренности всех субъектов, особенно представителей верхних эшелонов политической и экономической структур, – вопрос более чем риторический.

Вновь выпятилась дилемма, которая сопровождает всю социальную историю человечества. Сквозь обоснованную активизацию полемики о чипировании, биолабораториях, «электронном концлагере» и т.д. в осадке все сводится к давно известному жесткому самоопределению каждого вовлеченного в политическую, научно-образовательную и экспертную сферы деятельности. Речь идет о главном ориентире и, соответственно, логике действий/бездействий. Либо этот ориентир направляется на удержание в модифицированном виде иерархического принципа организации общества, либо же, напротив, во главу угла ставится убежденность в необходимости всестороннего и всеобщего реального просвещения, создания базиса для сознательного социума образованных и социально ответственных личностей. Нынешняя ситуация в острой форме рисует извечные две траектории – элитарность и эгалитарность. Стоит напомнить в контексте исторических событий, связанных со Второй мировой войной и с ролью в ней СССР, что в макромасштабе в середине прошлого века схлестнулись те же две версии мировоззрения: «элитарность» германской нации, стоящей, как казалось ее представителям, на вершине иерархии народов, и эгалитарность, антисословность коммунистической идеологии Советского Союза (пусть даже и с привязкой к возрожденческому военно-историческому символизму Российской империи). Именно победа советского народа над фашизмом похоронила не только популярный глобальный расово-элитный проект, но и обеспечила импульс для снятия расовых предрассудков во всем мире, включая и США.

Во многом благодаря полемике о борьбе с коронавирусом посредством применения технологий повсеместного слежения за приватной стороной жизнедеятельности граждан в публичном пространстве вновь актуализировался стародавний вопрос: знания должны быть направлены на <em>всеобщее</em> просвещение или ограничиваться грамотностью <em>только</em><em> </em>«избранных», которым на этом основании позволено манипулировать малообразованным населением? Новый технологический виток пытаются, как и ранее, использовать для удержания незыблемости глобальной иерархии, сохраняя высокий уровень, с одной стороны, образованности и компетентности для «достойных» и, с другой стороны, неразвитости, ограниченности и примитивности под маской первичной грамотности для большинства. И в этом ключе фантомные боли Советского Союза с его официальной ориентированностью на массовость, престижность и качественность образования не дают покоя нашим современникам.

<h3><strong>Выводы.</strong></h3>

При любых оценках Советского Союза, даже спустя 30 лет после его разрушения, невозможно обойтись без столь нелюбимой профессиональными социологами-теоретиками политизированной составляющей анализа. До сих пор явно или подспудно осуществляется замер «уровня апологетики» авторов по отношению к СССР, моментально формируя соответствующую стигматизацию по всему спектру симпатий и антипатий. Советский Союз продолжает быть противоречивым ориентиром из недавнего столетия, реперной точкой, как минимум, для постсоветских стран, включая и страны бывшего Варшавского договора. Он воспроизводит постоянный спор прошлого и настоящего с нереализовавшимся будущим, порождая известные, хотя и малопродуктивные, вопросы о возможном развитии событий в случае сохранения СССР.

Будущее потому и представляется неопределенно тревожным, поскольку опыт Советского Союза по созиданию творческого, гуманистически ориентированного человека оказался нивелирован, если не сказать опошлен и осмеян. Без преувеличения можно констатировать: в настоящий момент вся мощь прогностических государственных и международных институций оказывается тщедушной, мало- или вовсе неэффективной. Ведущие политики, ученые и аналитики или честно признаются в бессилии просчитать последствия происходящего, или дают оценки, которые вряд ли могут претендовать на основательность. И в этом сказывается существенное влияние событий тридцатилетней давности, когда полиэтнический, внерелигиозный, прогрессистски глобально ориентированный проект общественного устройства был свернут и предан остракизму.

Явно или подспудно ностальгия по советскому прошлому зиждется именно на чем-то несбывшемся хорошем, пусть даже и весьма сказочном. Целенаправить (специально не употребляется категория «заставить») миллионы людей жить гуманно-содержательно оказалось не под силу. Фатальная судьба СССР – это судьба совершенных идей, столкнувшихся с невозможностью их массового и добровольного воплощения. Возможно, 30 лет назад человечество упустило шанс на мирное переустройство в гуманном русле своего развития...