Классики социологии составляют ее признанную, разделяемую подавляющим большинством интеллектуальную основу. Однако потребности исследования современных обществ, на первый взгляд радикально отличающихся от «классического модерна», а также некоторые другие описанные далее проблемы, отталкивают от изучения и использования классического наследия молодых социологов XXI в. Цель статьи – показать, что эвристический потенциал классического наследия не исчерпан до сих пор. Стоя, по выражению Р. Мертона, «на плечах гигантов», даже карлики могут увидеть гораздо больше, чем им дано. Используя классическое наследие, можно увидеть в современном обществе больше, чем позволяют возможности современных социологических теорий. В статье показано значение концепции «Мегамашины» Л. Мамфорда для анализа социальных и культурных последствий цифровизации.

<strong>Постановка проблемы. Классики социологии: почтительное забвение или переосмысление</strong><em><strong>. </strong></em>Признанные классики социологии составляют «ядро» нашей науки, значимость их наследия определяется спецификой социального и гуманитарного знания. Во-первых, как известно, оно не является кумулятивным, развивается сразу в нескольких направлениях, представляющих различные парадигмы. Следовательно, во-вторых, не имеет единого и общепринятого теоретико-методологического аппарата. Поэтому, как подчеркнул немецкий социолог, исследователь М. Вебера, Д. Кеслер, именно благодаря присутствию в той или иной форме отсылок к классическому наследию можно определить, что «здесь занимаются социологией» [Keasler, 2015]. И поэтому социологам, в отличие от физиков, биологов, правоведов и представителей многих других наук необходимо изучать историю своей дисциплины. Если для эффективной работы в областях анатомии человека или гражданского права достаточно быть в курсе современных достижений, а обращение к истории исследований в своей области является «тратой времени», то для социолога, изучающего самые актуальные проблемы современного общества, классический подход может служить отправным моментом, дающим импульс для нового в<em><strong>и</strong></em>дения [там же].

Кого мы считаем классиками? По мнению Кеслера, это теоретики, которые обосновали <em>базовые категории и понятия</em> социологии, описали оригинальные <em>методы</em> и <em>поставили проблемы</em>, которые, несмотря на их обусловленность конкретным историческим периодом и именем, <em>обрели универсальную, вневременную значимость </em>[там же]. Соответственно, число классиков не может быть ограничено фиксированными общепризнанными фамилиями — К. Маркс, Э. Дюркгейм, М. Вебер, Т. Парсонс… Это могут быть мыслители «второго ряда» — Г. Зиммель, В. Зомбарт, Ф. Тённис, и др., которые внесли вклад в формирование концептуальных основ нашей науки. Идеи классиков, их вопросы о сущности социальных и культурных процессов, обоснованные ими понятия применимы не только к тем условиям, в которых конкретно были поставлены или обоснованы, но и в современном обществе позволяют формулировать новые вопросы о его особенностях, и находить новые ответы, в то же время обогащая теорию. Так, исследователи проблем девиантного поведения, преступности, теневой хозяйственной деятельности не могут игнорировать теорию аномии, разработанную Э. Дюркгеймом и Р. Мертоном, и сохраняющую эвристическую значимость по сей день. Колоссальная вебериана начала формироваться через несколько десятилетий после смерти самого М. Вебера, вокруг которого при жизни не сложилась научная школа [Schwinn, 2020], и была результатом не только теоретических изысканий Т. Парсонса и других социологов, но и поиском решений острых вопросов ХХ века: социокультурной специфики современных обществ, природы и судьбы капитализма, путей экономической и политической модернизации на Западе и Востоке, и многих других. Немецкий социолог Т. Швинн отмечает, что жизнеспособность исследовательской программы Вебера зависела не в последнюю очередь от ее способности интерпретировать проблемы, специфические для каждой эпохи, быть восприимчивой к их изменениям, гибко подходить к страновым и культурным особенностям [там же].

Однако при этом можно согласиться с наблюдением Т. Швинна, что активное увлечение теоретизированием в 1960–1980-х гг. на рубеже XIX–XX вв. сменилось расколом понятийного, методологического, а также и проблемного ядра науки на многочисленные локальные школы и направления, интерес к классикам упал, и они практически потеряли свое конституирующее для науки значение. В отказе от работы над масштабными теоретическими построениями, расколе между эмпирическими исследованиями и их теоретическим осмыслением видится проблема современной социологии как науки. Источником обобщающих идей все чаще становятся не признанные классики-теоретики, а «практические мыслители», как, например, М. Фуко или П. Бурдье.

Пытаясь объяснить падение интереса к социологической теории и ее классикам, Т. Швинн выдвигает несколько причин. Наряду с чисто академическими, связанными с утратой теоретическими изысканиями былой престижности для карьеры исследователя, с большой трудоемкостью историко-социологических исследований классики ввиду огромных объемов литературы, автор называет и распространение постмодернизма с его принципиальным отказом от «больших нарративов» [Schwinn, 2020]. Представляется необходимым добавить, что здесь речь должна идти скорее о вульгаризированном, упрощенном восприятии постмодернизма, который нередко интерпретируется как возможность отказаться от строгого научного аппарата и единой логики теоретизирования, на деле выливающийся в эклектизм, нечеткость понятий, неоправданный релятивизм [Бутенко, 2000: 6–8]. То есть если У. Эко в эссе «Заметки на полях “Имени розы”»¹ говорит о постмодернизме как об <em>ироническом переосмыслении</em> глубочайшего проникновения в историю и логику предшествующей культуры, философии и науки, то в вульгаризированном виде он воспринимается как легитимация незнания и даже невежества, отсутствия логики и дисциплины мышления.

Хотелось бы добавить и вступление науки в постакадемическую стадию развития, когда ученые все больше ориентируются не на получение знания как такового, а на реализацию практико-ориентированных локальных проектов для конкретных заказчиков. Здесь действительно не требуются фундаментальные обобщения, достаточно написать отчет о решении поставленных вопросов [Штомпка, 2012: 404–405].

Кроме того, опыт преподавания и руководства научными работами, которым обладает автор, говорит о том, что падение интереса к классикам у молодых социологов, начинающих профессиональное становление — студентов, аспирантов, связано еще и с презентизмом в их восприятии социальных процессов и явлений. Зачастую трактуя актуальные проблемы как набор эмпирических фактов, данных и статистических корреляций, они не способны видеть их исторические корни и процесс становления. Аналогично и с восприятием самой социологической науки: по наблюдениям автора, молодым социологам малоинтересен процесс осмысления социальных явлений как история формирования проблем, категорий и понятий, поэтому так мало выпускных квалификационных и диссертационных работ посвящено историко-социологической проблематике. В результате они спешат, по заветам основателей Чикагской школы, «запачкать руки» в «реальном» исследовании (Р. Парк), «поиграть» со статистическими данными, однако концептуализация результатов остается самым слабым местом в их профессиональной подготовке. То есть потеря интереса к классическому теоретизированию для молодых профессионалов во многом определяет, на мой взгляд, их <em>восприятие социологии как искусства работы с эмпирическим материалом и владение соответствующим программным обеспечением</em>, но не объяснение причинно-следственных связей, генезиса социальных явлений и процессов.

В то же время, трудно согласиться с теми, кто утверждает, будто общество изменилось настолько радикально, что классическое наследие не может способствовать его пониманию. Действительно, социологическая теория и методы, а в особенности <em>способы постановки проблем</em> претерпевают соответствующие изменения, о чем свидетельствуют многочисленные (более полутора десятков) «повороты» в ее развитии, обогащающие социологию новыми проблемными полями и познавательными перспективами других наук (истории, культурологии, семиотики и т.д.) [Романовский, 2007: 23]. Однако и классическое наследие может быть актуализировано и переосмыслено для познания современности, придать импульс новому «социологическому воображению» (Ч. Миллс), что, собственно, происходило всегда в контекстах новых теоретических направлений, формирующихся на основе классики — нео- и постмарксизма, неовеберианства и т.п. Ставшие классическими понятия и концепты могут быть переосмыслены применительно к пониманию новых реалий и дать возможность глубже исследовать их сущность.

В то же время, следование за изменениями социальной реальности даст возможность переосмыслить и актуализировать классические теории, придать новые смыслы устойчивым понятиям, уточнить и развить выводы и концептуализации. В качестве примера хотелось бы предложить концепцию «Мегамашины» Л. Мамфорда, создающую особую оптику для рассмотрения цифровизации и ее социальных и культурных последствий. Представляется, что роковое для человека и человечества «восстание машин», которое предсказывают фантасты и создатели антиутопий, уже давно состоялось: общество давно уподобилось «Мегамашине» с людьми-деталями, и цифровизация лишь продолжила эту тенденцию. Можно согласиться с одним из первых теоретиков «цифрового общества» К. Швабом, что технологический уклад меняет «не только то, «что» и «как» мы делаем, но и то, <em>кем мы являемся</em>» [Шваб, 2016: 9].

Непреднамеренные социокультурные последствия распространения цифровых и телекоммуникационных технологий, их влияние на человека и общество, стали предметом анализа многих современных социологов. В первую очередь, следует назвать концепцию «информационного общества» и «общества сетевых структур» М. Кастельса, «текучей современности» З. Баумана, достижения социологии интернета, концепции гиг-капитализма, новых форм труда и занятости, управления, и т.д. Многое было сделано в парадигме «информационного общества», основным объектом внимания в рамках которой стали новые функции информации и коммуникаций. В то же время, исследования влияния цифровых машин на человека, социальные практики и отношения все еще требуют разработки новых теоретических подходов. Представляется, что идеи о последствиях взаимодействий общества, человека и техники Л. Мамфорда могут также послужить эвристическим импульсом концептуализации непреднамеренных социокультурных последствий цифровизации.

<strong>Цифровое общество как новейшая «</strong><strong>Мегамашина</strong><strong>»: к актуализации идей Л. Мамфорда. </strong>Американский социальный мыслитель Льюис Мамфорд (1895–1990), известный аналитик социокультурных последствий развития техники, считал, что ее возникновение обусловлено не узкими задачами сбережения и облегчения труда, а непрестанными и многообразными взаимодействиями человека со всеми элементами среды его существования. Соответственно, орудия и машины отвечают не чисто утилитарными потребностям, а «жизнеориентированны» [Мамфорд, 1986], то есть, связаны со «всей природой человека», в первую очередь, со способностью производить символы и смыслы, создающие культуру и язык, с потребностями упорядочивания и осмысления социального бытия [Mumford, 1963]. Так, Мамфорд замечает, что созданию реальных машин предшествует социализация «механических посредников» [Мамфорд, 2001], т.е. <em>появление социальных прообразов</em>, по которым затем создавались их технические заменители. То есть техника разной степени сложности является продолжением способностей человека, имеет свой прообраз в человеческих потенциях и возможностях, в социальных отношениях и коммуникациях. Однако, постепенно усложняясь, машина превращается в инструмент подчинения и трансформаций самого человека и общества, уже не только человек создает машины, но и машины творят человека [Mumford, 1963].

Используемые на уровне <em>производящего и потребляющего общества</em>, машины трансформируют взаимодействия и отношения, иерархии и солидарности. В сложных иерархических обществах машины <em>из трудосберегающих становятся потребляющими труд</em>. Объединяя людей для решения общих производственных или военных задач, техника латентно способствует их превращению из носителей воли, творческой энергии и знания в обезличенные, деперсонифицированные детали <em>всеобъемлющего социотехнического механизма – «</em><em>Мегамашины</em><em>»</em>.

Современный процесс цифровизации справедливо рассматривают как <em>новый этап технологической модернизации</em>, меняющий не только производственные, коммуникационные и прочие связанные с ними практики (образовательные, потребительские, досуговые и т.д.), но и общество и человека. По мнению ряда ученых, внедрение искусственного интеллекта может породить принципиально новую социальность, сопряженную с отчуждением и инструментализацией привычной, «старой» социальности в процессах взаимодействия человека с машиной и между людьми при посредстве машин [Резаев, Трегубова, 2021: 11]. Эту новую социальность еще только предстоит исследовать, однако, не заходя столь далеко, представляется возможным взглянуть на опутанный цифровой паутиной мир как на новейшую «Мегамашину», которая на новый лад воспроизводит, иногда в сильно трансформированном виде, свойства социальности, порожденные своей древней предшественницей. Какие эвристические возможности для анализа непредамеренных последствий развития цифровых технологий представляет концепция Мамфорда?

«Социальным прообразом», который предшествует созданию любой «Мегамашины», в случае цифровых машин являются<em> коммуникации. </em>Как отмечает Мамфорд, информационные и телекоммуникационные технологии ориентированы на то, чтобы «совладать с огромностью» глобального пространства-времени, в котором мы вынуждены существовать. <em>Побочным эффектом их развития</em>, по мнению американского ученого, является <em>рост объема информации и скорости ее движения</em>, а также всех возможных видов связей и коммуникации. Американский ученый полагал, что эти гигантские объемы не соответствуют реальным потребностям общества в них, а являются <em>продуктом развития самих технологий</em> [Мамфорд, 1966]. Таким образом, если «Мегамашина», описанная Мамфордом, предполагала экономию и использование <em>труда</em>, то цифровые машины предполагают <em>коммуникации и информационные обмены, которые сами по себе становятся социальным и экономическим ресурсом</em>.

«Мегамашина» <em>востребовала и порождала жесткий иерархический порядок</em>. Прежде всего, <em>знание и целеполагание</em> в древних «Мегамашинах» принадлежало властным и духовным элитам, носило сакрализованный и эзотерический, преимущественно религиозный характер, и было не доступно массам простых работников [Мамфдорд, 2001]. В этом можно усмотреть будущее «цифровое неравенство» — разделение на тех, кто создает и внедряет в нашу повседневную жизнь технологии на основе продвинутых и высокоспециализированных знаний, и тех, кто лишь использует их, не понимая смысла и принципов их функционирования. Ясно, что именно этим первым и принадлежит реальная власть над ресурсами и людьми в различных аспектах их производственной и частной жизни.

Цифровые технологии, относительно доступные в повседневном использовании, имеют сложную машинную и программную основу, овладение которой для простого пользователя не нужно и в полном объеме не возможно, и для которого действие цифровых устройств, по меткому замечанию У. Эко, все больше напоминает магию. В таком случае технические элиты цифрового общества – техномеритократия [Кастельс, 2004: 52], действительно обладают «эзотерическим» знанием. Однако, если «Мегамашина» и построенные под ее воздействием социальные связи и отношения предполагали выстраивание жестких иерархий, соответствующих позиции по отношению к целеполагающему и управляющему центру, то цифровизация актуализирует <em>новые типы вертикальных взаимодействий</em>. Сеть представляет собой переплетение горизонтальных и вертикальных связей, как отмечал еще М. Кастельс, она создается <em>одновременно</em> целенаправленными усилиями техномеритократических элит, где авторитет определяется реальными достижениями в области цифровых технологий, властных центров и обычных пользователей. При этом среди последних происходит переформатирование множества социокультурных иерархий по цифровому, т.е. <em>формальному и количественному</em> принципу.

Свойством древних Мегамашин, проявляющимся и в современных социотехнических системах, стал <em>контроль, порядок, предсказуемость действий людей</em>, что неизбежно приводило к «регламентации и деградации некогда независимой деятельности человека: так впервые возникли “массовая культура” и “руководство массами”» [Мамфорд, 2001]. Самостоятельная, творческая, оригинальная работа, ориентированная на собственные потребности и вдохновение, непосредственно на других людей, на солидарность и эмпатию, на природу и Космос, стала объектом манипуляций со стороны внешних сил, господствующих над живыми людьми. Как подчеркивает Мамфорд, «машинную работу может выполнять только машина», т.е. у работников для того, чтобы стать «безгранично терпеливыми» деталями «Мегамашины», должны сформироваться соответствующие качества, близкие к рефлексам, отвечающим на приказ, инструкцию, требование технического задания [Мамфорд, 2001].

Использование технических устройств – простых или сложных, движимых разными источниками энергии, предназначенных для различных целей – продуцирует сущностно сходный порядок работы людей, предполагающий их адаптацию к машине любой сложности в едином пространстве-времени, темпе, ритме, настройке движений тела, ума, психики. М. Фуко, рассматривая генезис и развитие дисциплинарной власти, в числе ее источников называл «политэкономию тела» как его приспосабливание для наиболее эффективного использования машин, как это происходит с фабричными рабочими или солдатами [Фуко, 1999: 201–202].

Цифровые машины меняют смысл дисциплины и дисциплинарной власти, которая теперь основывается не столько на сознательном и целенаправленном подчинении и тонкой <em>настройке действий на внешние принуждающие факторы</em> – работу механизма, эффективное действие оружия, и т.п., а на почти неосознанном следовании внутренним алгоритмам цифровых устройств. Возможно, именно поэтому <em>цифровые общества осуществляют всесторонний контроль над практически всеми проявлениями жизни человека</em>, неотвратимо отслеживая, фиксируя и даже наказывая любые нарушения предписаний. Появление «цифровых диктатур» с системами «социального рейтинга» связано уже не с контролем над действиями и функциями человека, как это было с дисциплинарной властью (М. Фуко), а <em>с тотальным контролем</em> <em>над самим человеком</em> в любых его проявлениях. Как и в условиях дисциплинарной власти, он предполагает в качестве результата не только наказание для нарушителей, но и ранжирование и классификацию законопослушных по их навыкам в определенных видах деятельности. Но, если по М. Фуко, это происходит в соответствии с очевидными техническими требованиями «политэкономии тела» в конкретной сфере [Фуко, 1999: 201–202], то цифровой контроль основывается на непредсказуемых критериях внешних систем, представляющих власть, бизнес, организацию производства, социальные службы, медицину, средства массовой информации и многие другие институты современного общества, по-своему заинтересованные в человеке и стремящиеся его использовать. Попросту говоря, современный человек не знает, кто, где, когда и зачем следит за ним и собирает о нем информацию, каким образом она будет использована, и к какой категории в классификации того или иного типа он будет отнесен.

Мамфорд подчеркивал, что «такая власть, чтобы процветать на своих собственных основаниях, должна разрушить симбиотические кооперации между всеми видами и общностями, существенными для человеческого выживания и развития [Мамфдорд, 1986]. То есть, прежде чем люди объединятся с помощью технических устройств и подчинятся им, они должны быть <em>изъяты из практически всех систем их естественных социальных связей</em> – общин, семей, сетей дружеских, конфликтных, и т.п., отношений, и помещены в по-новому структурированные и отформатированные системы связей. Это характерно и для цифровых технологий, но на качественно новом уровне. Они позволяют человеку освободиться от принудительности производственной и любой другой технически навязанной дисциплины, некоторые категории работников получают возможность выполнять свои функции, не присутствуя на рабочем месте, которое становится гибким и подвижным, удаленно решать разнообразные административные, управленческие, образовательные, и проч. вопросы. Пандемия способствовала повсеместному распространению удаленной работы и ограничению мобильности, что, на первый взгляд, еще сильнее привязало человека к его месту жительства и ограниченному кругу бытовых взаимодействий. Однако более глубокий анализ заставляет принимать во внимание, что включения в цифровые сети, тем более не повседневные и добровольные, а обусловленные трудовой необходимостью, при всей их возможной гибкости, все же предполагают сильную зависимость работника от доступности связи (Интернета), современных высокоскоростных устройств, обеспечивающих бесперебойное присутствие в сети с достаточной скоростью, и соблюдение прочих технических требований для удаленной работы, т.е. уже не внешне-принудительно, а сознательно и целенаправленно подчинять свою жизнь, ее распорядок, логике цифровых посредников. Изъятию человека из первичных сообществ с близкими социальными связями способствуют его вовлечение в социальные сети, разного рода интернет-сообщества, в том числе и игровые, как повод и возможность уйти в «виртуальную реальность».

В индустриальном обществе изъятый из традиционной среды работник находил новые формы классовой солидарности на производстве, то есть машинный труд не полностью устранял, а переформатировал социальные отношения. Цифровые бизнес-платформы предоставляют новые возможности занятости на любых условиях, удаленной, «гибкой», краткосрочной работы под конкретный проект, и даже отдельное задание. Формирующийся на этих основаниях «гиг-капитализм» способствует фрагментации класса наемных работников, лишая их возможности объединяться для защиты своих интересов, ослабляет их позиции в противостоянии работодателям² [Платформенный капитализм…, 2017].

В то же время, появляются новые форматы социальной мобилизации, которые позволяют объединяться для демонстрации протеста разного типа – и выступлений антиглобалистов, и «желтых жилетов», и локальных сообществ, защищающих свои интересы, вплоть до организации массовых протестов в ходе «цветных революций». Однако при всей социальной и политической значимости эти активные, но не имеющие единой идеологии, четко сформулированных целей, программы, организации, иерархии, поэтому быстро затухающие массовые протесты способствуют достижению целей их неочевидных организаторов, а не самих участников, поэтому не представляют функциональной альтернативы институционализированному профсоюзному движению и политическим партиям недавнего прошлого.

Для «Мегамашин» прошлого характерно, как показал Мамфорд, обезличивание, деперсонализация используемого человеческого материала. Еще древние гидравлические цивилизации создали «Мегамашину» для войн и массовых строительных работ, объединяя людей посредством бюрократии и системного насилия в огромные машиноподобные организации, где каждый служил для выполнения конкретных функций в рамках достижения общей цели, утрачивая при этом свои индивидуальные черты и свойства. На первый взгляд, цифровизация имеет прямо противоположные последствия, представляет беспрецедентные возможности для максимального выявления индивидуальных особенностей, личных интересов, вкусов, предрасположенностей каждого, кто вступает в опосредованные цифрой взаимодействия. Однако одновременно она предполагает и размывание идентичностей, и в этом смысле деперсонализацию. Например, интернет-коммуникации допускают сокрытие их участниками своей персоны под «ником» и «аватаром», принятие чужих ролей, что минимизирует ответственность за содержание и форму высказываний, в том числе за нарушения этических норм, нетерпимость, агрессию. Можно создать сколько угодно «цифровых двойников» и под их прикрытием включиться в самые разные, иногда диаметрально противоположные ролевые сценарии. Наряду с людьми, в коммуникации включаются «боты», создаваемые в целях повышения эффективности некоторых процессов в цифровом бизнесе, оптимизации коммуникативных пространств и т.п. Они создают иллюзии общения, подменяющие человеческие взаимодействия формально выстроенными вопросами-ответами, причем на таком высоком уровне, что возникает проблема их распознавания. Уникальная, неповторимая, целостная личность теряется в множестве «цифровых сущностей» (У. Бек).

Подводя итог, можно констатировать <em>существенные отличия</em> современного цифрового общества от классической «Мегамашины» Мамфорда: здесь формируются не иерархические отношения с внешним локусом контроля, а горизонтальные сети с внутренним локусом контроля; они не предполагают, в большинстве своем, скоординированных коллективных усилий, при которых каждый участник сети должен был бы превратиться в деталь гигантского механизма и работать для него. Однако, есть как минимум три оговорки, актуализирующие образ<em> новой</em>, <em>гибкой и «текучей» (З. Бауман) «</em><em>Мегамашины</em><em>»</em>.

Во-первых, существует общая логика цифровых машин, логика лежащих в их основе формальных алгоритмов, как правило, не рефлексируемых обычными пользователями, но латентно задающих правила их взаимодействий. Здесь цифровые коммуникации становятся внешней по отношению к их участникам средой, которой передаются волевые, организационные, отчасти и интеллектуальные качества людей. Поэтому выбор и соблюдение норм и правил социальных отношений остается принудительным, но при этом не осознанным, актуальным, но при этом не очевидным, поскольку эти нормы и правила являются встроенным элементом цифровых сетей. Деформализация установленных цифровых правил уже не возможна, поскольку она вела бы к деградации всей системы.

Во-вторых, использование цифровых устройств, подключение к ним в современном мире принимает принудительный характер, но не в силу внешнего давления, а вследствие их безальтернативности в целом ряде форм социальных, в том числе институционализированных, взаимодействий, сама доступность которых определяется наличием цифровых компетенций и соответствующих устройств. Большинство производственных, финансовых, административных, образовательных, социально-обеспечительных, коммуникативных практик опосредуется цифровыми технологиями, что приводит к эксклюзии тех, кто ими не владеет или сознательно не хочет пользоваться. Более того, даже независимо от своей воли человек обретает «электронного двойника» в виде «следов» повседневных покупок, получения социальных, медицинских, образовательных услуг, уплаты налогов и штрафов, и т.д. Таким образом, избежать подключения к цифровым сетям современный человек, ведущий полноценную социальную жизнь, уже в принципе не может.

В-третьих, в определенных условиях цифровые машины принимают на себя функции принятия решений на основе обработки большого объема информации, а также управления, в случае, например, «интернета вещей» и «искусственного интеллекта», получающего распространение уже не только на производстве, но и в сферах финансов, логистики, энергетики, потенциально в административном и государственном управлении, в маркетинге и рекламе, и прочих сферах жизни. Таким образом, на новом уровне «Общества 5.0» возникает новая ипостась «Мегамашины», способной принимать решения и организовывать жизнь людей на основе, возможно, наиболее эффективных и рациональных, но, все же, внешних по отношению к их собственной воле и разуму, знаний.

«Текучий» характер новой «Мегамашины» определяется тем, что включения в опосредованные цифровыми машинами взаимодействия важно не овладеть их жесткими алгоритмами, а научиться адаптироваться к многообразию возможных благодаря им решений. Как технологические, так и социокультурные нормативные образцы не являются однозначными и линейными, а требуют выбора из многих возможных вариантов действий, постоянно переопределяются и задаются дискурсивно, предполагая не вполне предсказуемый результат.

<strong>Основные выводы.</strong> Представляется, что использование классического наследия способствует пониманию новых реалий, как бы сильно они не отличались от тех, которые были в поле зрения классиков. Концепция «Мегамашины» Л. Мамфорда дает модель для понимания новейших способов принудительной интеграции и использования людей даже при отсутствии очевидных властных центров и единых задач. В качестве обобщающего вывода представляется целесообразным использовать идею К. Маркса о том, что если в капиталистических обществах <em>овеществленный труд господствовал над живым</em>, то в действующих цифровых сетях <em>информация, социальные связи, коммуникации, интеллект, </em><em>опредмеченные</em><em>, а затем и овеществленные в символических системах и сложном оборудовании, приобретают возможность господствовать над живым интеллектом и реальными коммуникациями, а также социальными связями.</em><em> </em>«Стоя на плечах гигантов» можно увидеть такие особенности современных социальных структур, отношений и практик, которые без них оставались скрытыми. Специфику цифрового общества не стоит преувеличивать: эвристические возможности социологической классики позволяют увидеть как сходство с индустриальными и даже традиционными обществами, так и порожденные технологическими посредниками особенности.