<strong>Такое разное молчание. </strong>Любой социализированный человек знает, что молчание окружающих его людей может иметь много смыслов и значений. Общество регламентирует и оценивает молчание от случая к случаю неодинаково. Молчание может быть обязательным или неприемлемым, желательным, допустимым, неприличным, предосудительным, расцениваться как напряженное, странное, тягостное, великодушное, достойное, уклончивое, как проявление робкого нрава и застенчивости, слабости или, наоборот, силы, глупости/незнания или мудрости и т.п. в зависимости от социальных обстоятельств и культурных норм. Например, юридически значимое «хранение молчания» в разных ситуациях может быть правом (право не давать показаний против себя), обязанностью (в зале суда) или наказанием, когда молчание, обычно в паре с изоляцией, составляет дисциплинарно-исправительную меру для осужденных [Молчание в праве, 2021: 91–94]. Одно дело молчать как «тварь бессловесная», не сметь промолвить слово, высказать свое мнение, подать голос, другое – молчать под пыткой, сохраняя стойкость. Люди умеют тихо ненавидеть, проклинать, завидовать, «стиснув зубы», следуя моральному долгу или приличиям («вздыхать и думать про себя: когда же черт возьмет тебя!»); они также умеют тихо любить («сердце верное любви молчать обязано»). Молчаливое согласие и одобрение отличаются от молчаливого отказа, сопротивления и саботажа. Действительно, молчание других небезразлично людям, и потому оно подвергается оценке с разных сторон (и разными сторонами) в конкретных ситуациях социального взаимодействия. Требования множества неформальных, нефиксируемых – и, зачастую, непроговариваемых – норм предписывают то тут, то там держать язык за зубами, или наоборот, порицают молчание.

В большинстве социальных ситуаций взрослому человеку приходится заниматься исполнением своих ролей по более или менее заданному сценарию, в той или иной мере регламентирующему способы молчания и говорения. Чем больше молчание человека преодолевает рамки уместного, тем интенсивнее недовольство других и тем обычно более неловко ему самому. Поэтому он чувствует, что хочет следовать этим сценариям, и чтобы другие им тоже следовали.

Однако нам недостаточно указать на простую возможность получения с помощью молчания социального вознаграждения или лишения каких-либо привилегий. Интереснее другое – функции молчания в социальной жизни оказываются исключительно разнообразными. С помощью молчания можно вступать в коммуникацию (и покидать ее), осуществлять социальные ритуалы, идти по духовному пути, достигать взаимопонимания или вводить в заблуждение. Молчание может быть формой искусства, поэзией, шуткой, игрой и т.д. Множественность эмпирических воплощений, отягченная «немногословным характером», делает из молчания вещь принципиально туманную и сложную для интерпретации. Поэтому приходится признать, что без предметного разговора понятного в молчании довольно мало.

Чтобы подобный разговор был начат, нужно выяснить: о чем, собственно, идет речь? Что понимается под «молчанием»? Ответ на этот вопрос, к сожалению, не является очевидным и простым. Уже при беглом обзоре соответствующей литературы и анализе обыденного языка становится понятно: никакого корпуса текстов, посвященных какому-то единому четко очерченному молчанию, не существует, а бытовые выражения о молчании настолько разные (и по настроению, и по контекстам употребления), что невозможно поверить, что все они говорят об одном и том же.

Молчание интерпретируется в религии и теологии, языкознании, философии, социальной психологии, истории, антропологии и этнографии, литературе и обыденном языке (напр.: [Корбен, 2020; Богданов, 1997; Шульц, Любимова, 2018: 84–93]). Хотя каждая из этих областей вносит в осмысление вопроса свой вклад, разнодисциплинарные представления о молчании напоминают лоскутки, из которых никак не складывается единая картина. Почему? Во многом, дело обстоит именно так, потому что молчание – изначально не научный термин. Поэтому не удивительно, что понимание исследуемого объекта «вытаскивается» из естественного языка, где «молчание» живет бурной и насыщенной жизнью, но не цельной и упорядоченной.

Анализ молчания как речевого акта, осмысленного духовного опыта или стратегии поведения представляется ценным и перспективным, однако трудность состоит в том, что молчание – категория, склонная к поэтизации. Кто действительно неустанно «разрабатывал» тему молчания и делал это весьма плодотворно, – это авторы стихов и поэм, романов, сценариев, либретто, текстов популярных песен, философских изречений и народной мудрости. Творцы культуры создали огромное облако смыслов, вложенных в «молчание» на уровне образов. Разные «молчания» так сильно «расползлись» по языку, что могут уже не иметь друг с другом почти ничего общего, выполняя различные языковые функции и ведя вполне автономное существование.

<strong>Буквальная и метафорическая формы молчания. </strong>«Молчание» как слово используется в разных жанрах и дисциплинах, имеет множество смысловых оттенков. Не будем перебирать их все до единого. Вместо этого стоит начать с более общего и, вероятно, гораздо более важного различения: все семантическое поле употребления слова «молчание» можно условно разделить на две области (отчасти пересекающиеся). Внутри обыденного языка наряду с <em>молчанием в буквальном смысле,</em> – описывающим эмпирически фиксируемую ситуацию, когда человек не произносит слов, – есть множество языковых форм, представляющих, то, что можно назвать <em>молчанием в метафорическом смысле</em>. Например, «молчание» как избегание в речи какой-то определенной темы в определенных обстоятельствах (гораздо лучше здесь подошли бы «дискурсивные табу» или «умолчания»), «молчание» надындивидуальных социальных сущностей (например, «молчание русского народа»¹, или выражения типа «идеология / политика / культура молчания»… etc.), неживых² и, в принципе, неговорящих акторов, в том числе божественное или природное молчание (молчание мест и пространств: неба, гор, руин, заброшенного пустыря… etc.), а также такие словесные формы, в которых молчание выступает активным действующим лицом, способным «владеть» помещением, «обитать» в нем…, и прочее. Все перечисленное относится к случаям, когда слово «молчание» употребляется в переносном значении. Иногда такие формы довольно похожи на буквальное молчание, а иногда связаны с ним не намного больше, чем просто тем, что так же называются.

«Ритуализированное» молчание, когда общество запрещает человеку произносить слова в рамках конкретной социальной практики, означает, что человек молчит в буквальном смысле. Молчание как элемент в структуре здесь-и-сейчас речевой коммуникации означает то же самое. Религиозные формы практик молчания тоже предполагают особым образом молчащих людей. Метафорически понятое «молчание» может означать практически что угодно. В лучшем случае может оказаться, что метафорическое молчание просто распространяется на нечеловеческих «персонажей» и тождественно «тишине»³, но, что более вероятно, оно охватывает гораздо более широкий и принципиально неоднородный комплекс собственных воплощений в физическом, духовном и социальном мирах.

Например, божественное молчание именно потому не совсем буквальное, что Бог – это «не совсем человек», и не понятно можно ли Ему приписывать способность говорить, аналогичную человеческой, и на том же основании считать, что Он молчит, и Его молчание поучительное, предостерегающее, тягостное, убивающее, мудрое… Если природа вкладывает смысл в свое молчание («действует» при помощи молчания), то уж, по крайней мере, она должна уметь если не говорить человеческим языком, то думать, а мы в этой ее способности не уверены.

Ясно, что смыслы и значения буквального молчания могут отличаться и ситуативно, и культурно-исторически – как раз эта вариативность и порождает интерес к изучению молчания. Однако, в данном случае, мы понимаем, что «ментальный пласт» привязывается к какому-то одному осязаемому событию. У исследования молчания, понятого буквально, есть объект с более или менее понятными эмпирическими характеристиками, объект, который при всей своей «молчаливой таинственности» все же не утекает сквозь пальцы.

Можно показать проведенную нами границу иначе. С одной стороны от нее находится молчание как идея («идею» здесь следует понимать в платоновском смысле), с другой – молчание как практика. Ключевым здесь является то, что у «молчания как идеи» есть, если можно так выразиться, какая-то внутренняя «молчательная суть», которая всякий раз кладется в основу метафоры. Дозировка «молчательной сути» может быть разной, но она обязательно должна быть в составе, как действующее вещество в таблетке. Как раз чувство «на самом деле наличия» этой сути – и есть чувство, что о каком бы молчании ни шла речь, у них будет что-то общее – общая идея. Практику же просто видно и слышно (или, если в нашем случае слышно не очень хорошо, ее точно можно <em>сделать</em>). Она никогда не «внутри», но находится на поверхности.

Наверное, ясно, что сама граница была проведена, чтобы сказать в итоге: нас будет интересовать скорее то, что «в буквальном смысле», то, что «практика». Это так. Но этот выбор делается просто в пользу эмпиричности. Он не отменяет существования отрезанного нами куска (языковой) реальности и не снимает ответственности за ее, возможно, неоправданное упрощение.

«Метафорическое молчание», однако, – это не метафизический демон, которого необходимо непременно изгнать из «эмпирически точных» социологических текстов. Напротив, это ключевой из возможных способов концептуализировать молчание в социологии. Когда, например, речь заходит о «молчаливом поколении», воспитанном военным временем и ориентированном на терпение, осторожность в словах, следование своему долгу и правилам без пререканий и жалоб, – это, конечно, «метафора». Но это все же не просто «философия», парящая над пропастью. Если метафора «молчаливого поколения» родилась в связи с эмпирически наглядным молчанием людей, значит между выбором стратегии молчания в конкретных ситуациях и принадлежностью к поколению действительно может иметь место некая корреляция. Если это так, то исследование подобной связи было бы существенным вкладом в изучение молчания – в данном случае со стороны характеристики участвующих в молчании индивидов, «молчаливых» по определенным «макросоциологическим» причинам. Однако обоснованность концептуализированного молчания все равно не позволяет нам поставить знак равенства между ним и молчанием в буквальном смысле, так же, как нельзя поставить его между теоретическим и эмпирическим уровнями знания.

Метафорические понятия можно изобразить как «бледность буквальности», ее «разбавленность» или «подражание». Они выходят «на другой уровень» осознания реальности, и это делает их такими привлекательными и в эвристическом, и в художественном смысле. Но чересчур «воздушные» исследовательские объекты и факты, установленные насчет них, разочаровывают своей неуловимостью.

Особые «опосредованные» виды диалогового молчания также относятся к варианту метафоры. Молчание лицом к лицу и молчание «в письменной форме», замещается ли последнее многоточиями, междометиями, эмодзи или просто долгими паузами, откровенными игнорированиями или даже включениями собеседника в «черный список» контактов, нельзя приравнять друг к другу хотя бы потому, что роль «посредника» (канала связи) велика, во многом определяет правила общения и решает судьбу диалога. Поскольку «считывание» лица, позы, жестов и самой включенности в переписку при дистантной текстовой коммуникации невозможно, определенная чуткость и «надежность в угадывании» смысла молчания улетучивается. Мы не знаем, отвлекся ли собеседник, расстроился, обрадовался, просто долго пытается подобрать правильные слова, или «может быть, твое письмо затерялось, не дошло» и т.п. В случае если общение письменное, очень сложно догадаться, почему ответа не поступает тогда, когда он ожидается. Молчание в телефонной трубке или с использованием видеосвязи – уже гораздо ближе к тому, что происходит в «живом диалоге», и более открыто для переноса значений из обычного молчания, но тоже так или иначе ограничено (трансформировано) участием неживого «третьего» (технического медиума).

Впрочем, оба обсуждаемых семантических пласта понятия молчания действительно имеют множество пересечений, и настаивать на онтологической заостренности разделяющей их границы не имеет особого смысла. К проведенному разделению, по-видимому, стоит относиться как к аналитически важному, хотя и подвижному фронтиру, не как к запретной черте, за которой начинается зловещий мрак псевдонаучных иллюзий и заблуждений.

<strong>Молчание как эмпирический социальный феномен: ситуационный контекст, </strong><strong>правилосообразность</strong><strong> и смысл. </strong>Теперь, когда от «молчания» отпали все его языковые формы, которые не относятся к тому, что человек здесь и сейчас наблюдаемо «ничего не говорит», становится очевидно: дефиниция «не говорит» ни на что не годится. Ведь как физик может измерить только уровень освещенности, но не темноту комнаты, социолог может исследовать только то, что <em>видно, слышно </em>– то, что эмпирически <em>фиксируемо</em>. К примеру, диалог в очереди в поликлинике, корреляция на экране компьютера, театральная сцена, футбольный матч – все это может быть каким-то образом эмпирически схвачено наблюдателем. И к этому эмпирически схватываемому и фиксируемому можно применить весь арсенал исследовательских методов, доступных нашей дисциплине, начиная с непосредственного наблюдения, записей на всевозможные носители и их анализа, заканчивая опросами, экспериментами и прочими социологическими препарированиями. С тем, <em>чего не видно и не слышно</em>, ничего подобного сделать не получится.

Действительно, даже когда люди высказываются, понять их порой бывает непросто, когда же они молчат – понять их еще сложнее. Иван Васильевич во всем известном фильме, обращаясь к режиссеру Якину, справедливо заметил: «… Как же тебя понять, коли ты ничего не говоришь?» Поэтому любой интерпретатор речевых или прочих действий мог бы посетовать: если даже в словах человеческих в иных случаях обнаруживается не так много ясного, то в молчании – и того меньше. Но означает ли сказанное, что социологически исследовать молчание невозможно?

Это, к счастью, не так. Молчание и правда, хотя бы чисто акустически, противоположно речи. Но ведь если нет слов, должно быть что-то помимо них. И дело даже не в том, что социология совсем не похожа на оптику, а потому что ключевым элементом социального в принципе является не слово и не его отсутствие, а <em>связь</em> (обычно между людьми). С одной стороны, связь может быть показана через понятия «коммуникации» и/или «социального действия». Тогда нам не нужно слово, но нужен (пред)полагаемый человеком смысл, вложенный в знаковое выражение. Здесь важно, что и сказанные слова, и молчание что-то <em>означают</em>, они как бы «не просто так», т.е. являются семантически нагруженными, притом интерсубъективно. Важнейшая характеристика молчания с этой точки зрения – наличие «получателя» и допущение, что он будет трактовать сообщение/действие более или менее так, как «отправитель» и хотел (иначе вашего молчания, как и слов, никто [правильно] не оценит и не поймет, а интеракция развалится!). Поэтому можно говорить с некоторой долей условности (опять же в значительной мере метафорически) о существовании и эмпирическом хождении «языка» или, точнее, «языков» молчания, разумеется, обладающих высокой степенью социокультурной относительности и вариативности. С другой стороны, социальная связь, о которой идет речь, может быть показана как соединение элементов практического рутинного «исполнения» молчания (разных форм), где тоже нужно не слово, но возможность посмотреть и описать «как это делается». В обоих случаях молчание интересно не само по себе, но как правилосообразное, институционально и/или ситуационно определенное действие.

Таким образом, молчание – не просто практика «неговорения» внутри каким-то образом фреймированных, – или, иначе сказать, социально-упорядоченных, – ситуаций. Фактически, люди часто молчат, находясь внутри какой-то социальной ситуации. Однако зачастую они не фокусируются на молчании и не используют его как инструмент, который был бы неотделим от правильного или успешного выполнения какой-либо практики. Молчание обычно просто наличествует как фон какой-нибудь другой интенции ума. Тогда можно сказать, что человек и не говорит, и не молчит – он просто делает что-то иное. И в данном случае как раз не имеет смысла заниматься исследованием феномена молчания. Другое дело, когда молчание – это «основное» действие, или хотя бы одно из ключевых, когда без молчания это самое действие, или цепочка действий, теряют смысл.

<strong>Что вы хотите сказать своим молчанием? </strong>Почему понимание всех вышеописанных нюансов, связанных со словами и языком, нам так необходимо? Приведем один пример. В литературе, посвященной теме молчания (разной, но особенно философского толка), часто встречается мысль, что молчание есть некий невербализированный мыслительный процесс, который, (как и любой мыслительный процесс) по Э. Гуссерлю, обязательно должен быть «о (чем-то)» (напр., см: [Эпштейн, 2006]). Если молчит – значит молчит «о чем-то». Тот факт, что «молчать о чем-то» существует как довольно ходовое выражение в бытовом языке, еще больше подкрепляет данную идею. Эта форма рассуждения концентрируется в знаменитом афоризме раннего Витгенштейна: «о чем невозможно говорить, о том следует молчать», и из него делается вывод: «значит, у молчания и речи есть <em>общий предмет</em>. Именно невозможность говорить <em>о чем-то</em> делает возможным молчание <em>о</em> <em>том же самом</em>… Если бы не было разговора, не было бы и молчания – не о чем было бы молчать» [там же: 179]. Особенно интересно в данном отрывке, как изящно его автору – Михаилу Эпштейну – удается сочетать довольно строгие феноменологические ходы с явно поэтической формой речи. Сочинение, из которого приводится фрагмент, посвящено не феномену молчания как таковому, но «глубокомысленному молчанию» как ключевой характеристике русской культуры. То, что она (русская культура) не может выразить словами, является <em>предметом ее молчания</em>.

Из приведенного рассуждения видно, что обороты «молчать» и «не говорить» в нем свободно заменяются одно на другое и принимают значение «дискурсивных табу» («то, о чем не говорят»). Дискурс, однако, противоположен своему отсутствию, а вовсе не мысленаправленному молчанию. Русские (и любые другие люди) могут о чем-то говорить, а о чем-то не говорить – и то, и другое интересно изучать. Молчание же, как процесс, действие и практика, – феномен, если не мыслительный, то, во всяком случае, – микроуровневый (и Гуссерль бы с этим согласился). Можно называть и политическую пассивность «молчанием», или «замалчиванием», но остается вопрос: может ли в таком случае быть достойно проделана (несомненно, «захватывающая») работа по операционализации того, что мы собираемся изучать?

Если опуститься с замысловатых герменевтических небес на землю банальной языковой реальности, станет очевидно, что «молчать о чем-то» – это ни больше, но и не меньше, чем словесный оборот. Ключевой вопрос: в каком случае он используется? Обычно человек, наблюдающий молчание другого, говорит о нем что-то вроде: «я не понимаю, о чем он молчит». «Молчит» здесь легко заменяется на «думает», хотя первый вариант звучит поэтичнее. Индивид не знает, о чем думает другой, и поэтому спрашивает самого себя (риторически!) – «о чем он (она) молчит?». Но сам молчащий <em>ни о чем</em> не молчит. Человек может сказать в ответ: «я думаю о…», но странно будет сказать: «я молчу о…». Приведенный вопрос используется индивидом в этом смысле как характеристика внешних объектов или людей, о субъективной реальности сознания которых он может только догадываться, но не как характеристика самого себя. Когда налицо ситуация несостыковки или несправедливости, но люди не высказывают недовольства, не обсуждают проблему – это не значит, что они молчат «о чем-то».

Есть и омонимичный оборот – тоже «молчать о чем-то», но он совсем другой, и используется в совсем других случаях: «молчи об этом», «я промолчал о нашей ссоре» и т.д. Это – об умолчании, сокрытии информации. Замечательное выражение «я уже молчу о…», тождественное «не говоря уже о том, что…», в принципе опасно воспринимать дословно и тем более применять к нему гуссерлевскую феноменологию, потому что проблемы начнутся уже на уровне логики: почему тут говорится, что «я молчу о чем-то», если сразу после этих слов я <em>скажу</em> то, о чем я молчу? Но здесь важен даже не ответ на вопрос «почему», а то, что так просто говорят и все.

Оборотов со словами «молчать», «молчаливый», «молча» – десятки, и все они могут выполнять разные функции в живой речи. Взять хотя бы такой бытовой диалог: «И как мне это сделать?» – «Молча». Все знают, что в данной фразе ни о каком молчании на самом деле не говорится, потому что она означает примерно «перестань страдать и надоедать мне своими вопросами, а просто возьми и сделай…». Эта дерзкая реплика условно не запрещает при выполнении дела напевать песенки, вести светские переговоры с окружающими, бубнить себе под нос ругательства…, в общем, она разрешает и <em>не молчать</em>.

Выше были обрисованы контуры «молчания» как слова: как люди говорят о молчании, как о молчании может говорить социолог и что значит иметь «молчание» объектом исследования. Постараемся найти не просто несколько границ, формирующих молчание как объект, но целую координатную плоскость, в которую его можно было бы поместить. Для решения этой задачи небесполезно попробовать ответить на вопрос: молчание – это «слово» или «действие»?

<strong>Концептуальная локализация молчания: между словом и действием. </strong>Считается, что между «словом» и «действием» пролегает бездонная пропасть. И, в частности, для социологии это обстоятельство является большой головной болью. Имеется в виду, что человек с поразительной регулярностью говорит одно, а делает другое. И речь даже не о том, что люди портят друг другу настроение, не выполняя своих обещаний. Проблема в фундаментальной несоизмеримости мира слов и мира практических действий (вспомнить хотя бы знаменитый парадокс Лапьера). Представляется, будто это действительно – разные миры или регионы человеческого опыта. Да, каким-то образом связанные, пересекающиеся, но разные.

Тогда в каком из них находится молчание? Иначе говоря: молчание – это о мире мыслимом или о мире осязаемом? Кажется очевидным, что молчание – это <em>не-слова</em>, и потому, наверное, молчание – это скорее действие. Но если молчание – действие, то что оно делает, как если не что-то сообщает?

Даже если водораздел между «словом» и «действием» действительно такой болезненно-принципиальный, каким на первый взгляд кажется, эту границу, созданную «для всех практических целей», можно и реконструировать – для собственных практических целей. Молитва или мантра, признания в любви или обычные извинения делают порой слишком много дел, чтобы не быть чем-то вроде «слова-действия». Эти и все подобные «социально-ритуальные» озвучивания определенных фраз являются и словами, и действиями одновременно – обитателями срединного мира. Дж. Остин, британский философ языка, назвал такие речевые акты «перформативными высказываниями». Перформативное высказывание – это не то чтобы слова, а скорее словесное действие для достижения определенной цели. Вообще, в повседневной жизни многие высказывания можно считать перформативными, то есть многие из них используются, чтобы что-то изменить, вызывать какие-то эффекты и последствия в той части мира, который сможет их услышать и, если получится, понять.

Если «слово» может обрести вторую идентичность и стать «действием», может ли тогда «действие» быть «словом»? Это возможно, например, в лингвистике, где «не-слово», которому надо быть понятым «как слову», становится «знаком» (или, в частности, «нулевым знаком» – когда отсутствие информации само по себе несет в себе информацию: как неработающий светофор <em>говорит</em> о том, что движение теперь регулируется дорожными знаками). В конце концов, нет никаких препятствий к тому, чтобы просто слушать слова и смотреть на действия⁴, в одном и том же «мире», если не отсылать ни к их «глубинному смыслу», ни к ценностям, ни к мотивациям, из-за которых «слова» и «действия» не дружат в социологической теории.

Что остается от молчания, если элиминированы его метафорические воплощения, а вложенный в молчание смысл недоступен? Можно легко заметить: когда мы думаем о микроуровне (буквально понятого) молчания, мы очень быстро приходим к разговору об эмоциях, жестах, позах, а также к анализу обстановки и ситуационного контекста. Считывание «выражения лица» и фона взаимодействия – сложнейшая (хотя и рутинная) интерпретативная работа, чаще всего выполняемая людьми в их повседневных взаимодействиях с такой легкостью и точностью, которые не перестают удивлять всякий раз, когда за этим наблюдаешь. Понимание, что «неловкая пауза»⁵ в разговоре уже наступила, и возникающее попутно ощущение нервозности и желание ее заполнить, или ультратонкое ощущение, что собеседник обиделся и поэтому молчит, суть результаты работы интерпретирующей машины. Хотя и то, и другое иногда на деле не оправдывается (не каждый участник разделял «неловкость» паузы, и не всегда собеседник правильно угадывает обиду), оба случая показывают довольно высокую чувствительность внутреннего механизма контроля за соблюдением установленного микросоциального порядка и, собственно, его воспроизводства.

Коллективно разделяемое («правильное») считывание ситуации случается далеко не всегда. Бывает, человек понимает ситуацию как несправедливую или абсурдную, но видит, что в ответ на это другие люди молчат – то есть, как будто считают, что происходит что-то вполне нормальное. На плечи человека, который пытается понять, как быть в этой ситуации, ложится двойная нагрузка – когнитивная и поведенческая. Во-первых, он должен объяснить для себя, почему все молчат. Во-вторых, он должен принять нужную стратегию поведения: поступать так, как было бы логично для него самого (если он смог для себя это сформулировать), или поступать так же, как все остальные. Совершить действительно свободный выбор из этих двух альтернатив оказывается не просто.

В контексте политической жизни эта проблема описана, например, немецкой исследовательницей Э. Ноэль-Нойман в концепции «спирали молчания» [Ноэль-Нойман, 1996]. Человек не хочет остаться в изоляции, поэтому не будет высказываться, если ощущает себя в меньшинстве. Спираль молчания формирует, в частности, то, как проявляется так называемое «общественное мнение» – феномен, наделенный определенной властью лишать отдельных индивидов «свободы слова» и принуждать отказываться от мнения личного в пользу «мнения общественного», или, во всяком случае, от его публичного выражения. Кроме концепции «спирали молчания» этот эффект рассматривается и в бесчисленных исследованиях подчинения (ложному или абсурдному) групповому/авторитетному мнению (самые известные из которых, наверное, – эксперименты американских психологов С. Аша и С. Милгрэма).

«Социальная психология молчания» работает и в обратную сторону. Молчание – это не только то, что может делать человек «по отношению» к группе, но и то, что может делаться группой по отношению к индивиду. «Молчащая группа», особенно референтная, добивается в итоге, что человек чувствует себя изолированным. Изоляция, социальный остракизм или игнорирование, исходящее от значимых для человека других, – один из самых мощных способов ударить по его психике. Если он не найдет возможности вернуть себя в коллектив или перестать считать эту группу для себя значимой и найти новую группу, которая будет ценить его как участника, он рискует получить серьезную психологическую травму. Это то психологическое допущение, которое лежит в основе многих социальных явлений: нежелание быть изгнанным, отвергнутым, исключенным (см.: [Williams, 2001]).

Есть и такие типы практик молчания, которые состоят в более продуктивных симбиотических отношениях с изоляцией – прежде всего религиозные или околорелигиозные практики. Речь о христианском отшельничестве (богоугодном пустынничестве), обетах молчания разных конфессий от траппистов до мусульман-суфиев, практике исихазма и молчаливой молитвы, сёссине (дзен-буддийском ретрите), випассане (медитативной практике Тхеравады), мауне (индуистской практике молчания и «информационного голодания»), медитации и т.д., и т.п. Безусловно, разноконфессиональные молчащие молчат не одинаково. Тем не менее, самоизоляция (физическая и/или ментальная) как необходимое условие обращения сознания к себе, нужна для большинства подобных практик.

М. Шелер, например, называет мистическое знание не просто «молчаливым», но, более того, тем, что в принципе держится на молчании, «прирожденным <em>противником</em> языка и сформулированного выражения вообще». Мистики видят в языке «<em>источник</em> глубочайших, непреодолимых <em>заблуждений и ошибок</em>, в отношении того «знания», к которому они как мистики стремятся… Вот почему во всех … мистических орденах, общинах и сектах … совершенно независимо от позитивного <em>содержания</em> религий и метафизик, … мы находим фундаментальное понятие социологии знания «<em>sanctum</em><em> </em><em>silentium</em>». Молчание о «тайнах» – это не только заповедь и норма [поведения] по отношению ко всем, кто находится вовне, как в случае со служебными, профессиональными и прочими тайнами, но и составная часть самого <em>метода</em> открытия знания. Например, в секте квакеров единство мнений и воли членов общины должно проявляться в молчаливой молитве, пока один из членов, охваченный «самим святым духом», не найдет подходящих для данного момента слов, чтобы высказать истинную цель воли общины и самого Бога» [Шелер, 2002: 362–363].

Кажется, sanctum silentium дает понять, что привычная нам логика, где знание пополняется словами и мыслями, здесь не работает. Слова проигрывают безмолвию по уровню познания, потому что способны только множить незнание, разделяя единое и осложняя простое. Естественно, это создает методологическую «черную дыру» для исследователя: никто не станет и пытаться словами передать ему свой мистический духовный опыт.

Если даже паузы внутри пространства разговора лицом к лицу способны вызывать у нас «неловкость» и нарушать иллюзию взаимопонимания, какими «антисоциальными» тогда могут оказаться полноценные практики, составленные из молчания и самоизоляции целиком, смысл которых заключается в фокусировке сознания на себе и на собственных внутренних процессах? С одной стороны, это верно, с другой – не совсем.

Например, практика коллективной молчаливой медитации не создает вербальной социальности, зато сохраняет соприсутствие участвующих «здесь и сейчас», поддерживающее интерсубъективное пространство [Pagis, 2010: 319]. Каким образом оно поддерживается? Люди, участвующие в коллективной медитации в одном общем зале, реагируют на других (на тех, кто среди них нарушает тишину) и думают о других (о тех, кому они сами могли бы помешать). Покашливания, взгляды и шевеления одних заставляют других, сидящих рядом, войти в режим «коллективного отвлечения» от практики на какое-то короткое время и тоже тяжело вздохнуть, хихикнуть, откашляться, почесать ногу, улыбнуться и т.п. При этом упорное соблюдение неподвижности и молчания всей остальной массой медитирующих заставляет нарушителей все-таки вернуться к практике. Хотя внутренний опыт прошедших через коллективную медитацию может отличаться, им все равно остается важно знать, что происходящие с ними в практике странности «нормальны», то есть, то же самое уже было у других. Таким образом, прошедшие через практику думают, что имеют общий опыт и могут понять друг друга, только благодаря тому факту, что они участвовали в одном и том же событии [ibid.: 323].

Интерсубъективность молчания можно наблюдать в читальном зале библиотеки (экзаменационной аудитории, офисе…), где действия, которые совершают сидящие, индивидуальны (у каждого свое), но соприсутствие, с одной стороны, ограничивает и помогает не отвлекаться, с другой – разрешает немного совместно отвлечься, если по близости кто-то нарушит тишину. Этот микросоциальный эффект поддерживается не только желанием человека разделить с другими собственную ответственность за нарушение правил тишины и молчания («если другим можно говорить, то и мне можно»), но и желанием разделить ответственность «провинившегося» другого, формируемого чувством эмпатии или тем, что И. Гофман назвал «покровительственными мерами аудитории», или тактом. Даже если умение не отвлекаться от медитации или чтения ни на какие внешние раздражители хорошо развито, «практикующие» продолжают понимать, что они находятся среди других людей, и продолжают в определенной степени ориентироваться на это знание, еще раз подтверждая для нас интерсубъективную прочность «коллективно-индивидуального» молчания.

* * *

В какой мере и почему феномен молчания можно считать потенциально или актуально перспективной темой социологического анализа? Отскакивающая от зубов у прилежного студента дефиниция социального действия (по Максу Веберу) гласит: социальным действием является поступок индивида (делание или неделание чего-то), имеющий субъективный смысл и в этой своей осмысленности направленный на другого или других (реальных или воображаемых, присутствующих или отсутствующих). Уточнение насчет <em>неделания</em> здесь весьма принципиально и полезно: в ряде случаев имеет место именно воздержание от активной поведенческой реакции, тем не менее, это воздержание является и осмысленным, и направленным на другого. Если же мы признаем слово, например, слово сказанное, произнесенное, озвученное, разновидностью действия, то и молчание как сознательное воздержание от словесной артикуляции мыслей, чувств, мнений, настроений и т.п. тоже должно считаться действием. Люди (не спящие и не находящиеся «без сознания») обычно молчат не так, как молчат рыбы. Человеческое молчание есть своего рода тишина умышленная/тишина с умыслом. Иначе говоря, молчание предстает в глазах социолога как действие постольку, поскольку оно является молчанием <em>зачем-то </em>и/или <em>почему-</em>то, а социальным становится потому, что его осмысленность отсылает к Другому (не обязательно к конкретному, в единственном числе, но и, как вариант, – к Друг<em>им, </em>или «обобщенному Другому», институту, коллективу, группе). Молчание у гроба под минорный аккомпанемент или без всякого аккомпанемента, безусловно, должно считаться действием. Таковым же является ситуативно уместный и ловко применяемый навык светского виртуоза, о котором упоминает Пушкин («с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре»), как и «многозначительное» молчание приятеля восьмиклассницы из песни Виктора Цоя, тактично дающего возможность подружке выболтаться, пощебетать о всякой «ерунде»…

В пространственном и временном измерениях социальной жизни эмпирических форм бытования молчания существует великое множество. Молчание как специфический вариант осмысленного человеческого поведения и особая коммуникативная стратегия оказывается порой не менее говорящим и красноречивым, чем слова. Социокультурный феномен молчания универсальный и многоплановый, полный семантических оттенков, тонкостей и нюансировок становится достойной междисциплинарной головоломкой для наук о человеке – существе, научившемся в процессе исторической эволюции своего вида наполнять богатой палитрой смыслов не только слова и звуки, но и тишину...