Везде
Стертые метафоры И. Гофмана
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Стертые метафоры И. Гофмана
Аннотация
Код статьи
S013216250020896-8-1
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Кравченко Елена Ивановна 
Аффилиация: МГУ им. М.В. Ломоносова
Адрес: Российская Федерация, Москва
Выпуск
Номер 6
Страницы
3-15
Аннотация

Представлен вариант современного прочтения текстов известного американского социолога И. Гофмана (11 июня 1922 – 19 ноября 1982). Исходным посылом автора статьи является следующее утверждение: судьба драматургического подхода напрямую зависит от жизнеспособности его когнитивных метафор, затрагивающих вечные, экзистенциальные вопросы жизни человека. Используя постулированный Лакоффом принцип субкатегоризации, предлагается нестандартный взгляд на хорошо известные тропы ученого, для этого выдены три опорные метафорические цепочки: (1) взгляд – рамка – дверь; (2) мир – театр – сон; (3) человек – лицедей – тень. Кратко изложена коллизия понятийного и метафорического мышления в истории науки. Акцентирована необходимость «метафорического расширения» научного знания. Отмечено сходство исследовательских приемов Гофмана с техникой магического сюрреализма бельгийского художника Рене Магритта. В финале статьи звучит предупреждение о все более очевидной опасности превращения метафор Гофмана в пророчество.

Ключевые слова
Гофман, драматургическая перспектива, живая метафора, метафора как пророчество, рамка - дверь, театр - сон, актер - тень
Классификатор
Получено
27.06.2022
Дата публикации
28.06.2022
Всего подписок
11
Всего просмотров
66
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf Скачать JATS
1 Вечное всегда носит одежду времени, и одежда эта так срастается с людьми, что порой под историческим мы не узнаем сегодняшнего, нашего, то есть в каком-то смысле мы не узнаем и не понимаем самих себя. Лотман Ю. «Беседы о русской культуре»
2 Возвращение к автору, о котором писала четверть века тому назад, всегда чревато банальным парафразом однажды сказанного или, по меньшей мере, синопсисом. Соблазн немалый, но, по счастью, он не столь велик, как препятствия к нему, наиболее значительное из которых – мир, радикально изменившийся за последние несколько лет. Говорить о Гофмане и преподавать его социологическую теорию сегодня можно, только услышав ее живое дыхание.
3 Идея этой статьи навеяна работами нашего современника, самобытного философа Александра Филоненко, в частности, циклом его лекций о роли метафоры в научном познании, благо отправной точкой теории Гофмана оказывается троп театра. Трудность лишь в том, что метафоры имеют свойство со временем тускнеть, теряя изначальную энергетику. Авторский замысел – засвидетельствовать, что жизнеспособность предложенной Гофманом драматургической перспективы всецело зависит от пробуждения ее метафор, их пылкости и глубинной витальной силы. Мы пройдем сквозь привычные слуху иносказания в надежде отыскать их предельные, а потому вневременные, основания. Читателю будет предложена версия прочтения гофмановских текстов в свете последних мировых событий, так или иначе затронувших каждого из нас.
4 Метафора как язык науки. Понятийное мышление (наука) и метафорика (искусство) – история их противостояния насчитывает не одно столетие. Периодически возникающие всплески интереса к законам развития науки, а значит и ее языка, затихли сравнительно недавно, в 1960–1980-е гг. Переломным моментом на пути к этому «перемирию» становится magnum opus Т. Куна «Структура научных революций». Он гласит: наука развивается не последовательным приращением знания и переходом количества в новое качество, а сменой гештальта. Меняется фокус – меняется научная картина, и в этом понятийное познание сродни метафорическому. И если поначалу Кун лишь намечает [Кун, 1977: 240] допустимость, а нередко предпочтительность, аналогий и метафор, то впоследствии методично настаивает на этом. Роль метафоры в развитии диалога между языком науки и миром трудно переоценить, утверждает он. «Выдвинутый новый закон или теорию почти никогда нельзя прямо соотнести с реальностью. …Открытость и нечеткость метафоры имеет важную (мне кажется, точную) аналогию с процессом, посредством которого вводятся и используются научные термины» [Кун, 2014: ???]. Поэтому наука испытывает острую необходимость в «метафорических расширениях».
5 Однако в полноте попранное достоинство метафоры как инструмента научного познания восстанавливается трудами Х. Блюменберга [Blumenberg, 2010 (1960)], М. Блэка [Black, 1962], Дж. Лакоффа и М. Джонсона [2004 (1980)] и др. Так, в рамках совместной с И. Риттером работы по концептуальной истории Блюменберг выстраивает иерархию когнитивных метафор, особо выделяя т. н. абсолютные, или порождающие [Blumenberg, 2010: 62–69]. По его мнению, они лежат в основе познавательного процесса, давая жизнь научным концепциям. Они «имеют дело с такими феноменами, как мир, истина, жизнь или само мышление, которым не соответствует конкретное созерцание, и поэтому они не могут быть выражены понятийно. Но мы не можем о них не думать. Более того, мы думаем, исходя из абсолютных метафор»1.
1. Филоненко А. Красота и возвращение реальности: новые возможности теоэстетики. 2016. URL: >>>> (дата обращения: 01.03.2022).
6 Абсолютным метафорам Блюменберга близки т.н. онтологические метафоры Лакоффа: они «настолько естественны и так пронизывают наше мышление, что воспринимаются как самоочевидные, прямые описания мыслительных процессов» [Лакофф, Джонсон, 2004: 54].Это не единственный тип метафор, упомянутых Лакоффом, но, как все остальные (ориентационные, метафоры канала связи и др.), он определяет и структурирует концептуальную систему человека, создавая возможности «изменения взгляда на мир и новой категоризации опыта». По сути, метафора – это «феномен воображаемой рациональности. …Новые метафоры могут создавать новое понимание и, тем самым, новые реалии» [Лакофф, Джонсон, 2004: 251].
7 Закономерен вопрос: а где же здесь реальность как таковая? Вопрос отчасти риторический, так как Кун отвергает формулировку «ученый изучает мир» как некорректную в принципе, настаивая на более точной – «ученый изучает мир в ключе такой-то парадигмы». У нас нет прямого доступа к реальности. Реальность «просачивается» к нам через зазор между ней самой и образом, посредством которого мы ее воспринимаем. Из этого явствует, что научное мышление может быть не только «схватыванием», но и «раной». Предложенное Филоненко сравнение безупречно: мышление как ответ на трудноуловимое, но «ранящее и поразительное», как «уязвимость» [Филоненко, 2021: 52]. И поскольку коснуться дна расселины между образом реальности и ей самой посредством парадигмальной логики нам не дано, метафора и лишь она может стать порталом в ускользающую реальность, но при условии: если усилием сблизить далекое нам действительно удастся вызвать к жизни принципиально новое понимание происходящего. Только в этом случае метафоры далеки от украшательства. В отличие от угасшей, живая метафора всегда способна сказать что-то очень важное и нужное о нас и нашей жизни. Вот и мы возвращаемся к наследию Гофмана, предельно внимательно вчитываясь в знакомые тексты, чтобы «оживить» ставшие хрестоматийными образы новыми интонациями. Располагает к этому особенность авторского почерка ученого.
8 Цепь умозаключений американского социолога образна, изобилует деталями, рассыпанными по страницам книг и статей. Среди них затеряны неприметные «слова – ключи», позволяющие преодолеть своего рода семантический эллипсис его письма. Поначалу «они кажутся малозначимыми, проходными образами, не имеющими ничего общего с кодами доступа к сути теоретических выкладок ученого. Однако впоследствии оказывается, что именно эти, промельком блеснувшие в глубинах текста ключи-метафоры дешифруют работы Гофмана в гораздо большей степени, чем его пространные рассуждения».
9 Воспользовавшись предложенным Лакоффом принципом субкатегоризации – «фактически мы можем увидеть что-то за метафорой только с помощью другой метафоры» [Лакофф, Джонсон, 2004: 253], – мы погрузимся в метафорику Гофмана, его же собственными подсказками восполняя невольно утраченные смыслы. Сам текст, словами П. Рикера, должен высвободить выращенный в толще образов метафорический смысл, подсказывающий «новую семантическую правильность» [Рикер, 1990 (1975): 452–453].
10 В силу этого в предложенной статье речь пойдет (1) не столько о рамочном анализе, или фреймах, сколько о лабиринте мнимых выходов за их пределы; (2) не столько о театральных подмостках и даже не о закулисье, а о жизни, делающей эти инсценировки неотвратимыми; (3) не столько о масках и самопрезентациях, сколько о самонадеянных личинах и потерянных лицах. Иными словами, мы будем идти от противного, пытаясь понять, чтó именно оптика Гофмана позволяет нам увидеть в разломах своей социологической конструкции сегодня.
11 Взгляд (perspective) – рамка (frame) – дверь (door). В сентябре 1982 г. Гофман обращается к членам Американской социологической ассоциации с ежегодным президентским посланием, в котором подводит итоги своей научной работы, а спустя чуть более двух месяцев уходит из жизни, превращая послание в завещание. Случайность? Совпадение? Мистика? Пожалуй, что сам Гофман, пряча лукавую улыбку, уверил бы нас в обратном: «Ключ к разгадке этой тайны в том, что на самом деле никакой тайны нет и в помине; скрыть это от публики – вот что является настоящей проблемой» [Goffman, 1959: 70]. Как бы то ни было, «Порядок взаимодействия» – последний доклад социолога, в котором он, по обыкновению, не упускает возможности поиронизировать и над дарованной ему привилегией, и над достижениями академических социологов. «Нам, – вещает Гофман, – так и не удалось взрастить в своих студентах такую же высокопрофессиональную некомпетентность (выделено мною – авт.), которой добились психологи от собственных, хотя, видит Бог, мы по-прежнему не покладаем рук» [Goffman, 1982: 2].
12 Утверждая порядок взаимодействия в качестве самодостаточной и автономной предметной области микроанализа, социолог многократно и настойчиво подчеркивает отличие объективно данных от ситуативных, т.е. возникающих в процессе взаимодействия лицом-к-лицу здесь и сейчас обстоятельств взаимодействия. В понимании Гофмана порядок взаимодействия – это не столько правила, тем более нормы, сколько общие смыслы и взаимные соглашения понимать и воспринимать происходящее определенным образом. Иными словами, порядок взаимодействия – это скорее не про что, а про как.
13 Порядок предстает как некое единство обусловленных ситуацией элементов, связи между которыми очевидно теснее и интенсивнее, чем связи с элементами вне этого единства. Целостность упорядоченного пространства гарантирована существованием общей рамки восприятия – опорного концепта Гофмана. «Трудно представить себе опыт, не организованный в терминах рамки» [Goffman, 1986: 122]. Понятие взаимодействия универсально, а потому мало что может объяснить по сути. Только рамка дает нам ответ на вопрос: «Что именно здесь творится?» [Goffman, 1986: 25].
14 Гофман описывает ее следующим образом.
15 (1) Определение рамки. При всем обилии формулировок – «мастерство понимания, подход, перспектива», «схема интерпретации», «способ описания событий», «определение ситуации, выстроенное в соответствии с организационными принципами, управляющими событиями», «план бытия» [Goffman, 1986: 20, 24, 10, 127] – мы без труда можем выделить ее смысловую доминанту: контекст, или семантическое поле, знание которого необходимо для извлечения смысла из происходящего. Как следствие, рамка отделяет нашу деятельность от «потока окружающих событий особым набором пограничных знаков… Вкратце, это – временные и пространственные скобки» [Goffman, 1986: 251].
16 (2) Виды рамок. Рамки восприятия разнятся степенью безусловности, очевидности, для тех, кто их применяет (выделено мною – авт.). Так, существуют (а) «первичные рамки», «не зависящее от некоторой предшествующей или «исходной» интерпретации» и придающие смысл тому, «что в противном случае было бы вообще бессмысленным» [Goffman, 1986: 21], и (б) их последующие многочисленные модификации. Обратим внимание: именно действующее лицо определяет, что для него первично, а что производно и вторично, хотя сама по себе «первичная реальность» – не более, чем вариант интерпретации происходящего [Goffman, 1986: 39].
17 Первичные рамки бывают природными и социальными. Первые работают с процессами неодушевленными, детерминированными, т.е. «чисто физическими» (например, сводка погоды), а потому неуправляемыми; вторые – c мотивированными, предполагающими волевое усилие и сознательное целеполагание, т. е. «одушевленными», а значит управляемыми посредством внешней социальной оценки действий человека (например, выпуск новостей с прогнозом погоды). Мера их внутренней организации может быть разной: от формализованных постулатов до интуитивных ориентаций. Очевидно, что Гофману интересны, в первую очередь, рамки социальные. О них и пойдет речь в дальнейшем.
18 (3) Модификации рамки. Выделенный и организованный с помощью рамки объем действий подвержен двум основным типам дальнейшего преобразования (читай, тиражирования): настройкам и фабрикациям. То, что воспринимается нами как «действительно, или фактически, или буквально происходящее» [Goffman, 1986: 47], живет в границах первичной рамки; то, что мы получаем в результате его преобразования как другое, отличное от него, представляет собой настройку. Так, шутливая пикировка может перерасти в серьезный конфликт, а нарастающие разногласия обращены в забаву. В свою очередь фабрикация, или фальсификация – это «сознательное усилие одного или нескольких индивидов управлять деятельностью так, чтобы у других людей возникло ложное представление о том, что именно происходит» [Goffman, 1986: 83]. Примером тому служат интриги или вероломные заговоры. К слову, одно из значений глагола to frame – подтасовывать факты.
19 (4) Структура рамки. Поскольку вереница преобразований может быть нескончаемой, ибо сами настройки подвержены дальнейшим трансформациям, то каждая новая настройка умножает напластования или, что, по Гофману то же самое, еще более расслаивает процессы, схваченные прежней рамкой. В довершение всего, «подобно тому, как настраиваемы фабрикации, могут быть сфабрикованы и настройки» [Goffman, 1986: 158]. В итоге рамка обретает двуединую структуру: ее внутренняя часть всецело поглощает участников происходящего, в то время как ее внешний абрис становится ободком, уведомляющем нас о «статусе нашей деятельности в реальном мире» [Goffman, 1986: 82]. Однако, принимая во внимание, предшествующие рассуждения Гофмана, словосочетание «в реальном мире» следовало бы скорректировать: в мире, который действующие в данной ситуации люди считают реальным. Не случайно социолог уточняет, что «в терминах первичных рамок можно отождествить ободок с лежащим глубоко внутри ядром» – для тех, кто их применяет, они сливаются в несомненном и само собой разумеющемся.
20 (5) Взаимоотношения с мезо- и макроструктурами. С одной стороны, для члена любой социальной группы первичной рамкой всегда будет «система групповых убеждений, ее “космология”» [Goffman, 1986: 27]. С другой – даже незначительные ритуалы, которыми насыщена наша повседневность «не являются выражением системно-структурных расстановок в прямом смысле этого слова; в лучшем случае они выражают отношение к этим расстановкам (как к ресурсу)» [Goffman, 1982: 11].
21 Внутрирамочный мир – сфера спонтанно возникающих в ходе взаимодействия лицом-к-лицу импровизаций. Здесь царят своя логика и свои законы, хотя рождением ограниченного рамкой событийного пространства он изначально обязан миру «внешнему». Рамка, пишет Гофман, «по всей видимости, не является ни содержательной частью деятельности как таковой, ни частью мира за пределами этой деятельности, а скорее всего тем и другим одновременно, парадоксом» [Goffman, 1986: 252].
22 За рамкой Гофмана легче всего видеть метафору каркаса или сосуда, в котором особым образом плещется жизнь – плещется, пребывая одновременно и в макромире социальных структур, и вне его. В помощь такому видению – философское эссе Х. Ортега-и-Гассета «Две великие метафоры». Испанский философ полагает, что историю человеческой мысли можно условно разделить на два периода: один – начиная с древнейших времен и кончая Средневековьем; другой – от Возрождения сквозь Новое время к ХХ веку. Их различение коренится в том, как именно мы познаем мир. Античность сосредоточена на восприятии; «посредством его предмет… как бы приходит к субъекту со стороны и оставляет на нем оттиск», отпечатываясь как на вощеной дощечке. Новое время пестует воображение. «Место печати и вощеной дощечки заступает новая метафора – сосуда и содержимого… С помощью воображения мы творим и рушим предметы, делим и перетасовываем их. А потому содержание мысли не может войти в нас извне, мы должны извлечь его из собственных глубин» [Ортега-и-Гассет, 1990: 80].
23 Близко ли сказанное Гофману? В известной мере. Его контекстуальная рамка каждый раз иссекает фрагмент мира, создавая внутри себя собственный, неповторимый и на удивление непохожий на голограмму внеположенного ему мира институциональных нормативов. Однако интереснее иная акцентировка рамочного анализа, навеянная уподоблением аналитической рамки раме картины. И та, и другая неизбежны как неизбежны границы нашего восприятия. Избранная нами перспектива, взгляд – это поступок, а «каждый поступок – неотменимый выбор, исключающий все прочие. …Искусство [мы бы уточнили: любой вид творчества. – Прим. авт.] – это ограничение, суть любой картины выявляется рамой», – подмечает английский философ и писатель Г. Честертон. Ограничения определяют вещь, которую мы творим2.
2. с. 57–58. Честертон Г. Ортодоксия. Эссе / Пер. с англ. М.: ПСТГУ, 2003.
24 Обе рамки задают своего рода канон, исходные параметры и требования тому, кто с ними или в них работает. В логике этих канонических ограничений и выстраивается особое пространство, судьба которого двояка: если следовать рамке неукоснительно, то она будет сковывать, жестко обрамляя; если же прислушаться к тому, что самопроизвольно рождается в ее границах, она постепенно разожмет свои тиски. Подлинное творчество – это второй путь. Призванная сфокусировать наше внимание и облегчить проникновение внутрь картины, рамка обречена на «исчезновение», ибо нас поглощает созданная ею реальность. При этом погружение во внутренне пространство картины поразительным образом не сворачивает, а расширяет наше восприятия внешнего мира, придавая ему новые краски и смыслы. Людям искусства хорошо знакома эта метаморфоза рамки. Знает о ней и Гофман, уподобляя свою рамку «строительным лесам, которые следует возводить глазом для того, чтобы впоследствии разрушить» [Goffman, 1959: 224]. Но что именно обнаруживает поисковая рамка Гофмана?
25 Дверь, или дверной проем. Это сравнение появляется в рассуждениях автора о т. н. «производстве негативного опыта», ситуациях нарушения или разлома первоначально установленной рамки взаимодействия. «Сказать, что разламывание рамки может осуществляться снизу в виде незначительных нарушений происходящего значит распахнуть одну дверь; однако, без сомнения, как и во всем, что касается рамочного анализа (выделено мною – авт.), эта дверь лишь приведет нас к еще одной» [Goffman, 1986: 424].
26 На языке символов дверной проем – это всегда самая накаленная точка пространства на границе знакомого и неизведанного, устоявшегося и непредсказуемого, камерного и масштабного. «Вероломство образов» в стиле магического сюрреализма бельгийского художника Рене Магритта: сквозь очерченное контуром, прозрачное тело птицы мы видим небо и облака, сквозь стоящий на мольберте холст – гладь моря, сквозь закрытую дверь – дерево и дом. Всегда вдох и никогда наоборот.
27 У Гофмана все иначе. Создание, а затем деформация старой и появление новой рамки открывает нам нескончаемую анфиладу дверей, за каждой из которых оказывается еще одна – новая дверь, вовлекающая нас в изнуряющую бесконечность превращений. Контур действительно становится входом в другую реальность, но реальность эта – лабиринты замка Кафки. Ободок рамки оплотняется до содержимого, а содержимое сворачивается в ободок – калейдоскоп рамок-мизансцен, которые множатся, перетекая одна в другую. Сама природа рамочного анализа как бесконечной череды перевоплощений влечет нас к театральным подмосткам.
28 Мир (world) – театр (theatre / as if) – сон (sleep). Социальная жизнь как царство Мельпомены – одна из первых ассоциаций, возникающих при упоминании имени И. Гофмана. «Мир в целом не сводим к театральным подмосткам, определенно не весь он – театр», – начинает Гофман свой «Рамочный анализ» [Goffman, 1986: 1]. Однако по прошествии трех глав, вторя шекспировскому королю Макбету, он неожиданно восклицает: «Мир – словно театральные подмостки, лишь краткий час мы жалко пыжимся на них, и это все, что нам отпущено» [Goffman, 1986: 124]. Неразрешимая коллизия? Скорее, антитеза. По замыслу Гофмана, природа рамки антиномична и эта антиномия пульсирует штрих-пунктиром во всех социологических построениях ученого, проявляясь то в одной, то в другой форме. Примеров тому множество.
29 Мы помним, что реальное является для нас таковым только в силу своей «очевидности» и «беспредпосылочности», хотя совершенно ясно, что все это – не более, чем наше внутреннее убеждение, сформированное жизненным (социальным) опытом. Что служит основой для преобразования, а что является его результатом зачастую трудноразличимо. «Кроме того, сами настройки подвержены настройкам, превращению превращений» [Goffman, 1986: 155].
30 Другая иллюстрация. Рамка в функции ограничителя изымает фрагмент социального мира, препарируя его в соответствии с определенной перспективой, но она же становится залогом тождества происходящего воспринимаемому, события и суждения о нем, так как предполагает проживание этого события в конкретной ситуации, а значит неизбежную отладку нашей точки зрения на него. «Рамки – это не только вопрос разума, в определенном смысле они аналогичны тому, как организована та или иная сторона нашей деятельности… Исходя из своего понимания происходящего индивиды подгоняют свои действия под это понимание и, как правило, обнаруживают, что непрерывно длящийся мир содействует этой подгонке» [Goffman, 1986: 246].
31 Еще один пример. Настройка наших действий, помещенных в первичную рамку и тем самым признанных исходно и несомненно реальными, «открывает нам нечто, что не является буквальным, реальным или действительно происходящим. Тем не менее можно говорить о том, что сама инсценировка этих действий была реальной, или действительно происходящей» [Goffman, 1986: 47]. Скажем, «характер, воспроизведенный на театральных подмостках, в определенном смысле не является реальным… Однако успешное воплощение любого из этих поддельных персонажей требует применения реальной техники, т. е. таких технических приемов, с помощью которых обычные люди подтверждают свое толкование реальных жизненных ситуаций» [Goffman, 1959: 254–255].
32 Как следствие, рожденное в лоне рамочного анализа уподобление социальной жизни сценическому действу невольно наследует эту исходную парадоксальность исследовательского приема Гофмана. Аналитическая рамка (будь то сценическая, техническая, политическая, структурная, культурная) не снимает, но всегда удерживает это напряжение между «да» и «нет», «действительно реальным» и «иллюзорно-реальным» благодаря своей пластичности и подвижности. Удерживает, не давая угаснуть, ибо метафора жизни как театральной мистификации известна с незапамятных времен.
33 Этимологически греческое слово θέατρον связывают не только с глаголом θέαομαι, означающим «смотрю» и «созерцаю», но и со словом Τέος (Бог). Изначально сценическое пространство было предназначено для совершения ритуалов, а значит сакрализовано. Сцена была естественным и органичным образом творимого свыше и целостного в своей первозданности мира. Однако последующая нюансировка этой объяснительной модели Вселенной удивительно напоминает ту, которую претерпевает театральная аналогия Гофмана в рамках всего лишь одной, впрочем, культовой его книги «Представление себя окружающим в повседневной жизни».
34 Поясним нашу мысль. Еще не стерта память о театре как вселенском ритуальном священнодействии, но из века в век становится все более ощутимой ее оценочная составляющая: от противопоставления сакрального профанному, священного мирскому до гротеска и буффонады, обличающих фальшь лицедейства как жизненного уклада и способа существования. Творчество Гофмана созвучно такому развитию проблематики театра. А кульминацией его рассуждений на эту тему становится едва ли не сентенция: «В качестве исполнителей, люди будут заниматься тем, чтобы поддерживать впечатление, будто их деятельность соответствует многочисленным стандартам, по которым оцениваются и они сами, и результаты их труда… Индивиды обеспокоены не моральной стороной этих стандартов, а аморальным вопросом производства убедительного впечатления, что эти стандарты на самом деле соблюдаются. Наша деятельность, таким образом, по большей части обусловлена моральными соображениями, но как исполнители мы не тревожимся об их нравственной подоплеке. Как исполнители, мы – торговцы моралью» [Goffman, 1959: 251].
35 А чуть менее двух десятилетий спустя Гофман подмечает еще один нюанс уподобления жизни театру – сон [Goffman, 1986: 14]. Заметим: именно сон (sleep), а не дремота (slumber), задумчивость (reverie) или грезы наяву (daydream). Сон движущихся по сцене, разговаривающих и жестикулирующих актеров театра жизни настолько глубок, пишет социолог, что отчетливо слышен их храп [Goffman, 1986: 14].
36 В логике Гофмана появление метафоры сна – естественное, хотя и неожиданное, разрешение излюбленной темы театра. Создание впечатлений и желание управлять ими, увлеченность постановочными эффектами, ролевая униформа взамен человеческой кожи [Goffman, 1986: 575], «замещающий опыт» как эрзац риска и восторга реальных действий в реальном времени и с реальными людьми [Goffman, 1986: 262–263] – все это неминуемо погружает людей в состояние, сходное с трансом, окутывая сонным мóроком иллюзорной сопричастности подлинной жизни. «Когда вы смотрите на картину, можете задаться вопросом, что воображаемо, а что реально, – словно поддерживая Гофмана, продолжает Рене Магритт. – Речь [идет] о реальности явлений или о явлении реальности? Что действительно внутри, а что снаружи? Что у нас тут: реальность или сон?»3.
3. Маслов В. Говорит и показывает: цитаты Рене Магритта о воображаемом и реальном, трубке и тайнах // Артхив. URL: >>>> (дата обращения: 01.03.2022).
37 Однако, если Гофман еще пытается различить сон и явь, то сегодня, в эпоху мультимедийных технологий, это различение становится поводом для упреков в обскурантизме. Пламенная речь интернет-магната Марка Цукерберга о ребрендинге Facebook и создании виртуальной вселенной под названием «Metaversе» с VR и AR-технологиями тому подтверждение: «Наша миссия остается прежней – соединять людей», – вещает он, де-факто разрывая способными к телепортации интернет-телами живые связи людей друг с другом и миром4. Определенная «редактура» человека и вот уже мы в «новом дивном мире» беспредельных возможностей и такого же беспредельного надзора, ибо все наши контакты теперь опосредованы, а значит управляемы. Бесследно исчезает общение-событие как общение-событие, в котором равноположено все, вплоть до прикосновений и дыхания другого человека. Тает на глазах «чистая сфера Мы»: ведь мысль другого, писал А. Шюц, мы схватываем лишь «пока… мы разделяем с ним одно живое настоящее – одним словом: мы вместе стареем» [Шюц, 2004: ???]. Все остальное не живо, оно всегда «только что» и никогда «сейчас». Оно – тлен, сон. Только вот сон всегда снится, а «снится» – глагол, имеющий лишь возвратную форму, т.е. активную по отношению к тому, кто этот сон видит пассивно. Недаром Хорхе Луис Борхес в эссе «Метафора» не без сарказма выделяет пять пар вечных (читай, банальных) сравнений, одна из которых «сон и смерть» [Борхес, 1997 (1952)]. Мы не владеем сном и не вольны его контролировать. Тогда кто же мы у Гофмана, эти спящие наяву?
4. Zuckerberg M. (2021) Founder’s Letter. Meta. URL: >>>> (accessed 01.03.2022).
38 Человек (man) – лицедей (actor) – тень (shadow). Концептуальная модель человека-лицедея появляется у Гофмана одновременно с драматургической перспективой. В докторской диссертации «Коммуникативное поведение в общине острова Шетланд» (1953) социолог намечает, а в «Представлении» (1956) окончательно прорисовывает образ социального актера. Образ двояк и точно отзеркаливает двуединство рамки: исполнитель, «измотанный производитель впечатлений, вовлеченный в общечеловеческую задачу по постановке спектакля», и характер, он же персонаж, «фигура как правило превосходная, чей дух, сила и другие полноценные качества призваны пробудить спектакль» [Goffman, 1959: 252]. Исполнитель – надо полагать, внутренняя составляющая, психобиологическая основа человека, характер – внешне явленный образ, как правило, делающий честь его владельцу, «часть общественно доступного институционального комплекса» [Goffman, 1961: 127].
39 При всей очевидности этого деления не стоит обольщаться его кажущейся простотой. Начнем с исполнителя, или игрока. Во-первых, ему подлежит не до конца проясненное Гофманом наше всечеловеческое естество (all-too-human nature), лишь единожды упомянутое в «Представлении». Оно и данность, и проект, реализуемый нами в опыте социального взаимодействия.
40 Во-вторых, само добровольно-принудительное исполнение ролей неизбежно невротизирует человека, и эта невротизация в конечном счете объясняется несколько отличным от классического неофрейдизма образом. Согласно Хорни невротик – «это человек, испытавший обусловленные культурой трудности в особенно резкой форме… и впоследствии не сумевший разрешить эти трудности, или разрешивший их ценой слишком больших потерь для своей личности» [Хорни, 2016: 186]. Иными словами, среда всегда агрессивна, поэтому отличие нормального, с точки зрения общества, человека от невротика «количественное»: кто-то справляется, кто-то нет. У Гофмана, напротив, невротические реакции следует рассматривать не как отклонение травматика от нормальных стандартов поведения [там же: 11], обусловленных «специфическими культурными условиями, в которых мы живём» [там же: 4], а как результат успешного (Sic!) следования им. Невротик у него – не «пасынок нашей культуры», а благопристойный сын.
41 Примечательно, что с течением времени эта точка зрения обретает своих приверженцев. Спустя почти 30 лет после выхода книги «Представление» голландский социолог З. Линденберг описывает модель актера-невротика двумя меткими акронимами: SRSM (socialized, role-playing, sanctioned man / социализированный, действующий, исходя из ситуационных ролевых ожиданий, и подвергающийся санкциям человек) в духе структурного функционализма и OSAM (opinionated, sensitive, acting man / выносящий суждения, подверженный влиянию других и действующий, напрямую исходя из собственного мнения человек) прикладных социологических исследований [Lindenberg, 1985]. Проблема первой модели – недостаток инициативы и находчивости в силу безраздельной приверженности санкциям и четким ролевым ожиданиям в уверенности, что другие им тоже следуют. Проблема второй – нехватка как изобретательности, так и осознанных ограничений; индивид становится слишком чувствительным ко мнению окружающих, а потому возможности его выбора и эффективность принятого решения также невелики. Как следствие, обе модели уместны, пожалуй, только при описании стабильных, например, традиционных обществ.
42 Наконец, в-третьих, как бы ни разнились взгляды исследователей на происхождение невротической личности, в вопросе ее участи они единодушны. «Повинуется ли невротик другому человеку или судьбе…, удовлетворение, которое он ищет, – это, по-видимому, ослабление и угашение своего личного “Я”. Тем самым он перестаёт быть активным действующим лицом, а становится предметом, без собственной воли» [Хорни, 2016: 176]. Тот самый случай, о котором упоминает и Гофман: «Универсальная человеческая природа – не такая уж человеческая вещь. Обретая ее, личность превращается в своего рода конструкт, основанием которого становятся не ее внутренние психические предрасположенности, а моральные правила, внушаемые ей извне» [Goffman, 1982: 45]. Так рождается характер. И здесь нас снова поджидает неожиданность. Очерк 1967 г. «Где же действие?» Гофман предваряет словами легендарного циркача-канатоходца К. Валенды: «Балансировать на канате – это жизнь; все остальное подождет», – в тон ему отвечая на вынесенный в заглавие вопрос. Как действие, так и характер высвечиваются «на обочине социального мира», там, где наше Я, покидая твердую почву институциональных норм, решается испытать судьбу даже ценой «очевидных кратковременных конвульсий» [Goffman, 1982: 270].
43 Итак, с одной стороны, характер – это свойство, благоприобретенное в процессе полноценной социализации; с другой – в полноте заявляющее о себе только на периферии социума. Как это часто бывает у Гофмана, и да, и нет одновременно. Риск эквилибриста, принимающего вызов системы. К такого рода суждению можно прийти, лишь повторно расщепив понятийную рамку, что и делает автор. Он различает в характере (1) сущностное, т. е. неизменное, и (2) разрушаемое, но вновь рождаемое в роковые моменты жизни. Судьбоносные моменты дают человеку шанс определить, что именно ему вменяется обществом и готов ли он принять и согласиться на это. «Поэтому каждый раз при наступлении такого момента причастные ему будут обнаруживать для себя еще один небольшой шанс показать, на что они способны. Таков парадокс. Характер одновременно и неизменен, и изменяем» [Goffman, 1982: 238].
44 Таким образом, в широком понимании характер – «это постоянство-несмотря-ни-на-что» [Goffman, 1982: 234], вбирающее первичные качества человека (отвагу, хладнокровие, азарт и др.). Последние подлежат всем ситуационным проявлениям Я, нашей способности мобилизоваться в нужный момент. В свернутом варианте характер – это наличие или отсутствие навыка сохранять и поддерживать «правильное лицо» в непредвиденных случаях. Характер свидетельствуют о способности к самоконтролю и самообладанию [Goffman, 1982: 217]. В отличие от первичных качеств этот навык всегда оценивается с точки зрения общественной морали по шкале «успех – провал».
45 Однако и это далеко не все. В текстах американского социолога концепт характера в узком смысле этого слова крошится щедрой россыпью фантомов: «ситуационное Я»; «вымышленное Я в событийном контексте»; «проекция собственного Я как момент распознавания ситуации»; «характер, явленный в настоящий момент» и т.д. Единицей измерения характера становится его сиюминутное проявление в предложенных обстоятельствах. В этой связи соотношение понятий «характер», «роль» и «лицо» оказывается еще более неочевидным.
46 Для начала вспомним, что Гофман считает «прискорбным предубеждением» мнить роль исключительно социальным феноменом, а индивида, или личность, более подлинным и биологически реальным по сравнению с ней, ее движителем. «Игрок и его игровой потенциал, должны изначально рассматриваться как одинаково проблематичные и одинаково открытые для возможного социального анализа. …Более того, то, что является индивидуумом, или личностью, в одном контексте, является ролью, или игровым потенциалом, в другом» [Goffman, 1986: 270]. Отсюда дальнейшая детализация. «Я буду использовать термин “роль”, – пишет он, – как эквивалент узкоспециальной способности, или функции, понимая, что она присутствует как за кулисами, в реальной жизни, так и в ее постановочной версии; термин “личность” (person) будет относиться к обладающему биографией субъекту; “ролевое участие” (part), или “характер”, – к постановочной версии соответственно» [Goffman, 1986: 129].
47 Очевидно, что в понимании Гофмана характер не тождественен роли, хотя и предполагает ее. Логика ученого довольно замысловата. С одной стороны, у каждой роли есть свой характер [Goffman, 1959: 32]; с другой – характер оказывается своего рода «облачным хранилищем», содержащим бесчисленный ряд ситуационных воплощений актера.
48 В свою очередь лицо определяется «как позитивная социальная ценность, на обладание которой претендует человек… Лицо – это образ себя, очерченный в терминах одобренных обществом качеств, – причем образ, который оказывается приемлемым и для других…» [Goffman, 1982: 5]. Лицо призвано транслировать окружающим желаемое впечатление человека о самом себе в классических традициях управления впечатлениями и, как всякий священный объект, требует поклонения. До известной степени лицо – это соответствующий приличиям характер, который актер-невротик без труда превращает в «священного идола, имидж, или божество» [Goffman, 1953: 104]. Так изначальная сакральность театра возвращается сакрализацией социальных амплуа человека, с которыми он начинает себя отождествлять. Надо думать, с этого момента и разворачивается интрига, исходом которой станет еще одна, глубинная метафора Гофмана.
49 Жизнь как поклонение вожделенному образу добропорядочного гражданина требует порядка, а потому ритуализируется настолько основательно, что даже наши самопроизвольные и ненамеренные проявления превращаются в «естественные указатели», уведомляющие нас самих и окружающих друг о друге. Все объекты и живые, и неодушевленные, поясняет социолог, «моментально структурируют пространство вокруг себя; они отбрасывают тень, возгревают среду обитания, разбрасывают указатели, оставляют следы, …информируя соответствующим образом любого, кто находится в нужном месте, умеет и склонен их воспринимать» [Goffman, 1976: 6].
50 В книге «Гендер в рекламе» вскользь упомянутые «отпечатки», или «тени», очень точно воспроизводят облик персонажей подобно тому, как внешняя характерность актера (грим, костюм, особенности движения и речи) раскрывает его амплуа на сцене. Красноречивые детали-следы, запечатленные в фоторепортажах, не просто обнажают отношения господства и подчинения между полами, утверждает социолог. Они сами «конституируют эту иерархию; они – и тень, и материальная субстанция (выделено мной. – Прим. авт.)» [Goffman, 1988: 6]. И вот мы уже свидетели вкрадчивой, но явной подмены: в мире социальных снов тени становятся более рельефными, чем живые люди. Тень уже не вместе с человеком, а скорее вместо него: снам знакомы лишь призраки, а не люди, точнее люди, от которых остаются только тени. Примечательно, что одно из международных значений слова тень – зона радиолокационного молчания, провал безвременья.
51 Поистине, в социальном пространстве мы начинаем считывать информацию не с человека, у которого есть тень, а с тени, у которой предположительно был человек. Стало быть, царство Мельпомены готово превратиться в царство Аида? Жизнь истончается до пресловутого сна, завороженный системными сценариями и знакомыми мизансценами человек – до своей тени-слепка, а рассуждения Гофмана – до уговоров тени поменяться местами со своим владельцем из бессмертной сказки-мифологемы Андерсена:
52 – Стоит вам согласиться быть моей тенью – и вы поедете на всем готовом.
53 – Вы сумасшедший! – сказал ученый.
54 – Но ведь таков мир, – сказала тень. – Таким он и останется!
55 Да, он действительно останется таковым, однако адаптивность не равна самоуничтожению. У нашего уникального субстанционального Я есть шанс не просто выжить, но жить, хотя и в состоянии самообороны. «Наше сознание собственной индивидуальности, – заверяет Гофман, – возникает из тех неприметных способов и средств, с помощью которых мы оказываем сопротивление насилию. Наш статус опирается на нерушимое здание этого мира, в то время как наше самоощущение скрывается в его щелях» [Goffman, 1961: 319–320]. А значит все-таки стоит попробовать открыть рамку-дверь не наружу, а внутрь, потому что, по словам Карла Юнга, сны видит лишь тот, кто смотрит вовне; смотрящий же внутрь, просыпается [Jung, 1973 (1916): 33].
56 От метафоры к пророчеству. Намерен ли Гофман нас разбудить? По его собственным заверениям, нет. Назидание – не его конек. Он никогда не заигрывает с читателем. «Я лишь хочу подкрасться и понаблюдать, как люди храпят», – доверительно сообщает он [Goffman, 1986: 14]. И тем не менее исследователь исподволь дает шанс желающим задуматься над привычным, общеизвестным, усыпляющим. Бережное отношение к нюансам повествования социолога позволяет увидеть прикровенные грани его метафорики, «рассекая мир иным образом», по выражению Т. Куна [Кун, 2014].
57 Метафоры пробуждаются, когда начинают пробуждать, оживают, когда начинают живить. В противном случае может случиться самое страшное – превращение человека «в спящего с открытыми глазами: смотреть и не видеть, видеть и не думать о том, что видишь, …проходить спокойно мимо зла и неправды»5.
5. Сухомлинский В. Письмо 19 // Сухомлинский В. Письма к сыну. М.: Просвещение, 1979. URL: >>>> (дата обращения: 01.03.2022).
58 Тексты Гофмана – это провокация, которая при ближайшем рассмотрении неожиданно оказывается модуляцией с кадансовым завершением в совершенно другом смысловом регистре. Мы живем или жизнь случается с нами? Мы думаем или нам, а может быть и нами, думается? Сегодня. Сейчас. В год памяти И. Гофмана, в год войны и на третьем году «Великой перезагрузки» с ее всемирным электронным концлагерем, экономикой социального рейтинга и «служебными людьми».

Библиография

1. Борхес Х.Л. Метафора // Борхес Х.Л. Собрание сочинений в 3-х томах. Т. 1. М.: Полярис, 1997. С. 192–195.

2. Кун Т. После «Структуры научных революций». М.: АСТ, 2014.

3. Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977.

4. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем / Пер. с англ. М.: Едиториал УРСС, 2004.

5. Ортега-и-Гассет Х. Две главные метафоры // Теория метафоры: Сборник: Пер. / Общ. ред. Н.Д. Арутюновой, М.А. Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 68–81.

6. Рикёр П. Живая метафора // Теория метафоры / Пер. с фр. А.А Зализняк; вступ. ст., сост. Н.Д. Арутюновой; пер. под ред. Н.Д. Арутюновой, М.А. Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 435–455.

7. Филоненко А. «Производство присутствия» и новая культурная чувствительность: «нескромное предложение» Гумбрехта и его академические расширения // Койнония. Вестник ХНУ им. В.Н. Каразина. 2010. № 904. С. 49–74.

8. Хорни К. Невротическая личность нашего времени / Пер. англ. и примеч. А.И. Фета. Nyköping (Sweden): Philosophical arkiv, 2016.

9. Шюц А. Теория интерсубъективности Шелера и всеобщий тезис альтер эго. URL: http://sbiblio.com/BIBLIO/archive/shuc_feno/00.aspx (дата обращения: 01.03.2022).

10. Black M. Models and Metaphors: Studies in Language and Philosophy. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1962.

11. Blumenberg H. Paradigms for a Metaphorology / Trans. R. Savage. Ithaca, Cornell University Press, 2010.

12. Goffman E. Asylums. Essays on the Social Situation of Mental Patients and Other Inmates. Garden City, N.Y.: Doubleday Anchor Books, 1961.

13. Goffman E. Frame Analysis. An Essay on the Organization of Experience. Boston: Northeastern University Press, 1986.

14. Goffman E. Gender Advertisements. N. Y.: Harper & Row Publishers, 1988.

15. Goffman E. Interaction Ritual. Essays on Face-to-Face Behavior. N.Y.: Pantheon Books, 1982.

16. Goffman E. The Interaction Order // American Sociological Review. 1983. Vol. 48. No. 1: 1–17.

17. Goffman E. The Presentation of Self in Everyday Life. Garden City, N.Y.: Doubleday Anchor Books, 1959.

18. Jung C.G. To Fanny Bowditch. 22 October, 1916 // Jung C.G. Letters. Vol. 1: 1906–1950. Princeton University Press, 1973.

19. Lindenberg S. An Assessment of the New Political Economy: Its Potential for Social Sciences and for Sociology in Particular // Sociological Theory. Spring 1985. P. 99–113.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести