Название рецензируемой монографии¹ привлекает внимание и указывает фокус исследования. Задаваясь проблематикой будущего, автор обращается к антропологии прошлого, полагая: «понимание происходящего следствием предшествующего и причиной последующего безвозвратно покидает аудиторию» (с. 8). Автор пишет, что на смену исторического мышления приходит «практический мифологический способ мышления», характерный для подрастающего поколения. Современные студенты не мыслят «причинно-следственными сопряжениями, последующее для них не вытекает из предыдущего» (с. 8). И эта новая нормальность постепенно превращается в нормативность. Причины этого А.В. Шипилов предлагает искать в том, <em>ч</em><em>то</em> именно происходит с современным обществом. Насколько удался автору социологический анализ современных трендов, направляющих социальное развитие «вперед в прошлое», к обществу «первобытных охотников и собирателей» (с. 9)? Проследим за смелыми аналогиями автора – между «постмодерном и премодерном, между постисторией и преисторией».

Оригинальность идеи автора – в противопоставлении современности (постмодерн) не модерну, как это принято, а премодерну, обществу охотников/собирателей, - в названии книги удачно раскрыто ее содержание. Автор довольно долго шел к настоящей монографии. Его статьи, в том числе в СоцИсе, тому подтверждение. В них он рассматривал некоторые грани изучаемой проблемы: деисторизация и ремифологизация общественного сознания; труд и отношение к нему; презентизм; вещь, собственность и мобильность до и после современности и пр.

Автор вопрошает: «Не станет ли эпоха конца истории подобием того, что было до ее начала?» (с. 224). Конечно, вопрос не связан с полемикой Ф. Фукуямы с С. Хантингтоном в 1990-х гг., они мыслили скорее в геополитическом масштабе, тогда как автор размышляет в ином ключе. Рецензируемая книга – пример междисциплинарности (столь модной в последнее время). Автор, будучи культурологом, сумел объединить предметные поля ряда социальных дисциплин: культурологию, социологию, этнографию, антропологию, включая социальную и культурную, историю.

В работе рассмотрены четыре взаимосвязанных аспекта существования обществ – премодерна и постмодерна, описанных в четырех главах.

В первой «Труд, досуг, социальность», сылаясь на нашумевшие в свое время книги исследователей (западных – Ф. Фукуямы, Т. Пикетти, Г. Стендинга, Д. Гребера, Дж. Рифкина, К.Шваба, Дж. Урри и др., отечественных – Л.Г. Фишмана, Т.Ю. Мартьянова и Д.А. Давыдова, Т.Ю. Сидориной и др.), автор показывает, как происходит изменение структуры общества (прежде всего уменьшение пролетариата развитых стран), как с ростом производства происходит не увеличение, а снижение занятости, и не только в индустриальном секторе (с. 14). И если в конце XX – начале XXI в. прогнозы о том, что исчезновение массовой занятости приведет к «миру без труда», казались далекими от реальности, то сейчас мы наблюдаем нарастающую тенденцию к гибким формам занятости. И причина не только в роботизации и внедрении новых технологий. Сам человек все меньше мыслит себя приверженцем одного места работы и одной профессии. Происходит размывание границ между рабочим местом, домом и общественными местами, о чем писали З. Бауман и Г. Стэндинг, это приводит к поглощению работой всего свободного времени. Разграничить рабочее и нерабочее время при гибких формах занятости становится все сложнее. Досуг сегодня понимается уже не как остаток времени от работы, а «не-работа», – деятельность, не связанная с зарабатыванием (с. 19). Часто это затрачиваемое время сопрягается с развитием компетенций, необходимых для формирования себя как профессионала и уникального работника. При этом различие между ними именно контекстуально, а не предметно. В качестве труда могут выступать и общение, и познание; они же могут быть досугом. Однако потеря границ работы приводит к потере качественного свободного времени, потому что человек в любое время должен быть готов к работе, дабы удовлетворять «потребителя своего труда».

А.В. Шипилов поддерживает концепцию посттрудового общества и стремление к большему досугу, видя здесь немалый «эвристический потенциал» (с. 22). Логика анализа приводит автора к рассмотрению возможностей так называемого рентного общества. Несмотря на утопичность проекта безусловного базового дохода, автор соглашается с рядом исследователей, что вряд ли он будет введен единовременно, повсеместно и в большом размере. Скорее это будут небольшие выплаты, дополняемые другими мерами социальной поддержки, что вполне ожидаемо, так как для удовлетворения потребностей требуется труд уже не 9/10, а 1/10 населения. Однако все это вызывает и определенный пессимизм, вызывая вопросы о бессмысленном паразитизме, саморазрушающем человека, о новой этике, о том, чем и как занять людей, которым работа не нужна.

Поэтому автор вопрошает: действительно ли человеку разумному «невесело живется без работы», естественно ли для него трудиться и считать труд ценностью? Вопрос закономерен. Отвечая на него, он углубляется во времена Античности, показывая, что сам основополагающий античный постулат гласил, что труд унижает человека, лишает его достоинства и мудрости, препятствует полноте блага/бытия. Иначе говоря, свойственен не гражданину, а рабу. Т.е. наемный труд – путь неполноценный, зависимый и осуждаемый общей моралью, транслируемой аристократией. Делая небольшой экскурс в историю, автор показывает, что отношение к труду в доиндустриальный период характеризовалось в основном как негативное. Он описывает доаграрное общество как общество изобилия, отмечая, что благами и дарами природы собиратели (фуражеры) пользовались, не воспринимая это как тяжкий труд. Мало того, эти занятия занимали малую часть времени, остаток времени проводился в общении. По сути «трудовая деятельность приобрела высокий этический и аксиологический статус только в эпоху капиталистического модерна» (с. 30). Обобщая исследования антропологов, он подводит к мысли о том, что социальность естественна для человека (как и для приматов), а труд – нет (с. 76). «Меньше работать и больше общаться» может стать девизом не только доаграрной эпохи, но и постиндустриальной (посттрудовой), к такому выводу приходит автор.

Отметим, что изменения в сфере труда особенно проявляются в группе молодежи, где кристаллизуются тренды и формируется отношение к труду, отличное от поколений родителей и прародителей. Им в большей степени свойственно нелинейное развитие карьеры, работа в проектном режиме, смена профессий и мест работы, не страшат неформальная занятость и периоды без работы. «Борьба за внимание» (Д.А. Давыдов), расширение социальных связей, коммуникаций, наработка социального капитала – все это характерно для молодежи.

А.В. Шипилов подытоживает: «...биологически естественное для человека состояние, в котором трудовая деятельность служит не более чем средством, подчиненным цели производства/воспроизводства социальности, характеризует как общество доаграрного прошлого, так и общество послеиндустриального будущего – будущего, на наших глазах становящегося настоящим» (с. 77). Возникает вопрос: как это может соотносится с положением Маркса о сознательной и целенаправленной деятельности человека, которая является необходимым условием существования общества? Или с тезисом о порождении новых потребностей при удовлетворении предшествующих? Ведь по Марксу именно «порождение новых потребностей является первым историческим актом» [Маркс, Энгельс, 1966: 27]. Неужели общество настолько деградирует, что потребности человека ограничиваются? Либо они, напротив, выходят за рамки материального и приобретают духовный характер? Однако наблюдаем ли мы увеличение уровня культуры в обществе? Как пишет В.Я. Фетисов: «Особенность сознательной целенаправленной деятельности в том, что она содержит потенциальные возможности возвышения потребностей, уровня и качества жизни. Полученные результаты на одном этапе трансформируются при определенных условиях в новые свойства индивидов и общностей как субъектов, становясь источником более зрелой формы жизнедеятельности» [Фетисов, 2022: ?]. Но по логике автора рецензируемой книги эта цепочка прерывается, и мы наблюдаем поворот назад. Конечно, есть сомнение в тезисе о линейном развитии общества, возможны периоды деградации и упадка, потери уровня и качества жизни. Такие циклы, конечно, фиксируются в развитии общества, в пример можно привести исследования Н.И. Лапина, который в своем последнем труде анализировал атропосоциокультурные подъемы и травмы в российском обществе [Лапин, 2021]. Такая концепция исторического пульсара, возможно, была бы применима и здесь, как и сам антропосоциокультурный подход, где анализируется не только социальная, но и антропная (человеческая) и культурная компоненты.

Скорее всего, Шипилов ведет речь о сущностном изменении понятия качества жизни. Во второй главе останавливается на важных тенденциях современного общества, на специфике организации производства вещей и владения ими, на особенностях потребления, на влиянии усиливающейся мобильности на эти процессы. Автор подчеркивает, что социальная эволюция всегда связывалась с разделением труда, а сейчас «можно говорить о социальной инволюции, связанной с объединением труда»: речь идет и об обмене, где происходит «вымывание институциональных посредников между производителем и потребителем», и о производстве, которое «демонстрирует тенденцию к превращению в нечто структурно подобное доиндустриальному ремеслу и домашнему промыслу» (с. 93). И если общество изобилия в доаграрной экономике было таковым из-за недопроизводства и низкого уровня потребностей, то в постиндустриальной – в силу перепроизводства (с. 95). В первом случае потребление ограничено, во втором – производство безгранично. Однако это утверждение подлежит уточнению: как в период собирательства и охоты экосистема нарушалась, исчезали многие виды флоры и фауны (автор об этом подробно рассказывает в первой части), так в постиндустриальную эпоху производство ограничено ресурсами (людскими, природными, технологиями и пр.) и экологией.

Шипилов пытается проследить аналогии в отношении к собственности у фуражерского сообщества и современного общества, прежде всего говоря о высокой степени мобильности, о стремлении двигаться даже тогда, когда в этом нет необходимости, но есть психическая потребность в движении, в перемене обстановки. Сейчас, когда люди все больше живут за счет ренты, но «не природной, а робоцифровой», где «шеринг удобнее собственности», мобильность как взаимосвязанный с этим процесс также становится более распространенной (с. 124). При этом подчеркивается: ограниченная мобильность может быть маркером «низкого общественного положения, отчуждения и дискриминированности» (с. 126).

Автор не забывает упомянуть и о цифровых кочевниках, цифровом профиле человека и возможности работать из любой точки мира, т.е. речь идет прежде всего о цифровых номадах. И хотя ковидная реальность внесла коррективы и ограничения в мобильность, мы наблюдаем т.н. постковидный синдром, выраженный в увеличении значимости удаленных мест работы, цифровизации, применении разных платформ (типа Zoom) для обучения, работы и общения группами. Изоляционные меры привели к тому, что работающие люди погрузились в мир не новой, а старой нормальности, когда не происходило дифференциации между трудом и отдыхом, а их регулирование связано было не трудовым законодательством, а временами года и/или церковным календарем (с. 130). Работа дома до индустриальной революции была нормой: жили, где трудились; трудились, где жили. И цифровая революция, по мнению Шипилова, – это контрреволюция, возвращение туда, откуда пришли (с. 131).

Остановимся на этом. Да, можно согласиться с тем, что мобильность отражает и технологическое развитие общества. О мобильном повороте писали довольно много, в том числе в СоцИсе (см., напр., переводы Дж. Урри (2013), М. Шеллер (2016)). Если недавно номадизм был скорее андеграундным течением, сегодня он становится мейнстримом, по мнению автора книги. Современный «кочевник» часто меняет работу, место жительства, партнеров, он в пути и неукоренен, пребывает в движении и самоопределении. Поэтому не связывает себя с вещами и собственностью, которые могут ограничивать передвижения. Но не преувеличивает ли Шипилов тенденцию? Не характерна ли она только для некой части людей, склонных к переменам, для молодежи, не обремененной детьми и обязательствами? Ведь большая часть граждан по-прежнему не хотят расставаться с собственностью и склонны к накопительству. Только выражается это уже в другом: добро хранят не в сундуках с приданным, а в акциях и на счетах, а собственность ценна в виде недвижимости и земли. Не является ли такая мысль автора утопичной? Так, в период становления советского общества практиковались дома-коммуны с общими пространствами, предполагалось, что обедать, проводить досуг и пр. жители будут вместе, как и совместно владеть некой собственностью. Но такая практика не прижилась. По воспоминаниям жителей таких домов эйфория быстро проходила, хотелось уединиться и иметь свое пространство, готовить отдельно, иметь собственную посуду и пр. Мобильный поворот несомненен, но все же не стоит преувеличивать его вес, особенно сегодня в период глобальных мировых перемен, реальных осложнений в передвижениях, ограничениях.

Глава «Общество, индивид, мышление» – одна из наиболее интересных для социологов. Здесь автор останавливается на вопросах трансформации личности в разных типах общества, конечно же, сравнивая дотрадиционное общество с современным. Поднимаются вопросы изменения форм образования, связанные в том числе с процессами его виртуализации.

Автор, следуя за мыслью Баумана о текучей современности, показывает неустойчивость мира: «движение от пространственной структурности к временной изменчивости», полагая, что «сегодня социальное выглядит более бытийным» (с. 142). Он констатирует смерть социологического реализма, так как само общество перестало быть вещью, а произошедшая в социальных науках деэссенциализация/деэнтетизация отчетливо проявляется в метафорике «сети», и речь идет уже о структурах межиндивидных и межгрупповых интеракций. Именно такая функция сетей, как спонтанная самоорганизация, естественна для нашего вида, на взгляд автора, отвечает генетической способности и потребности человека в объединении и взаимодействии с себе подобными. Поэтому акторно-сетевая теория (Б. Латур) актуальна для описания сегодняшнего мира. Общество и индивид являются результатом сетевой коммуникации, и потоки, образующиеся в результате этого, противостоят структурам, охватывая и проникая везде. Т.е. «сети производят, связывают и структурируют потоки, сами состоя из последних» (с.148). Однако этот же подход автор считает вполне приемлемым для дотрадиционной современности, так как общество охотников и собирателей тоже имеет сетевой характер. Это настоящий пример текуче-сетевой социальности, хотя более приемлемым концептом для описания общества фуражеров он считает «поток», именно он отражает не только территориальную и социальную подвижность, но и изменчивость, гибкость мировоззренческих категорий и религиозно-мифологических представлений.

Еще один важный момент размышлений автора – сопоставление типов личности в разных обществах. Конечно, речь идет об универсальности. Он подчеркивает, что фуражер как индивид не существует вне своего общества, лишен единичности и единственности, их самость пропитана самостью соплеменников в отличие от индивидуумов современности, которых в большей степени отличают уникальность и индивидуальность. Поэтому он полагает, что противопоставление дивидов индивидам эвристично (с. 164); на смену традиции индивидуальности, к которой западная цивилизация шла не одно столетие, «спешит новая нормальность», когда в сетевом обществе происходит <em>дивидуализация </em>индивида. Впрочем, о множественности идентичности, фрагментированности, тиражировании личности, существовании вне границ своего тела и пр. писали многие исследователи, в том числе с позиций нетократии и анализа классовой структуры. Но автор обращает внимание, что размышления о «человеке делимом» интересны, и смена индивида на <em>дивида</em>, если еще не факт, то тенденция, также обозначающая путь в прошлое. Притом что у современного человека тип мышления характеризуется неомифологизмом: вещи и события связываются не причинно-следственно, а партиципацией (со-причастностью). Такое пралогическое мышление мы можем наблюдать в разговорах блогеров в чатрулетке с жителями Украины (см., например, ютуб-каналы «В чем сила брат», «Колхоз — дело добровольное» и др). Конечно, сообщество чатрулетки своеобразно. Но неумение следовать логике в рассуждениях, проверять факты, видеть первопричины событий, подмена реальных событий выдуманными, бесконечные ссылки на истории «знакомых знакомых» и дальних родственников, игнорирование реальности, не укладывающейся в картину мира индивида и пр., отсылает нас к мысли о незрелом мышлении, мышлении ребенка, которое наблюдается у поколения миллениалов и зумеров. О подобных проблемах заявляют преподаватели высшей школы, описывая изменения в восприятии информации современными студентами [Радаев, 2022]. Впрочем, социализировавшиеся в другой среде взрослые также не могут порою избежать навязанных медиа мифов, что представляет серьезную проблему манипулирования сознанием.

Шипилов видит причину ремифологизации индивидуального мышления и общественного сознания в развитии технологий, прежде всего телекоммуникационных. С этим не поспоришь. В условиях «коммуникационной тотальности» и «информационного профицита» человек превращается «в подобие приемо-передаточных устройств», часто не способен из потока информации вычленить основное и выстроить логическую способность. Знания формируются из обрывков информации, формируя паратактивно-аддитивную мозаику непрерывно меняющейся информации, что слабо соотносится с научно-рациональной картиной мира. В эпоху постсовременности мышление претерпевает те же изменения, что и личность, и общество, приходя в состояние, аналогичное существовавшему до неолитической революции: «…история, начавшаяся преодолением мифа, заканчивается мифом, преодолевающим историю» (с. 179).

Далее А. Шипилов предлагает нам размышления об историзме, темпоральности и презентизме. Вопросы социального времени важны для анализа общественных процессов и являются одними из ключевых в макросоциологии. Автор рассматривает феномен социального времени, безусловно зависящий от типа общества и являющийся атрибутом/предикатом событий и действий, значимых для этого общества (с. 190). В принципе, восприятие времени у фуражеров, аграриев, индустриалов и современников определяется прежде всего типом хозяйствования, а хозяйство – экологией. И если аграрное время – природно-циклическое, то со времени развития индустриального общества оно заменилось «бюрократическим формальным». Однако автор подчеркивает, что в период премодерна человек «жил в тотальном настоящем», и эта темпоральность именуется презентизмом. Постиндустриальная же темпоральность, по мнению автора, вновь уподобляется первобытной, прежде всего благодаря развитию цифровых технологий. Происходит минимизация хронологической дистанции между людьми, корпорациями, государствами. «Мир интенсивного настоящего», «тотальное сейчас», когда поток событий не образует целостность, цикличность, и время имеет сетевой характер без прошлого и будущего. Появление новой темпоральности связано с изменением трудовой сферы, когда на смену тейлоризму пришел постфордизм, современная организация труда все больше характеризуется нестандартной занятостью, а работа приобретает креативно-проектный характер, ориентированный не на временные рамки, а на достижение, прежде всего, цели. Этот процесс влияет и на способность воспринимать общественные изменения во времени, формируя аисторичность мышления. Уточню: у автора история – «тип понимания событийности, когда настоящее рассматривается как следствие прошлого и причина будущего, базирующийся на линейно-векторной концепции времени», а неистория – «взаимно аналогичные до- и послесовременные способы мышления темпорального как неограниченно лонгируемой презентности, производные от восприятия времени как лишенного перспективы и ретроспективы безначально-бесконечного дления» (с. 222). По этим основаниям Шипилов считает современное общество схожим с доаграрным, при этом отмечая: наш мир не тождественен фуражерской архаике, но в определенном смысле эквивалентен ей (с. 224).

Такова общая логика авторских рассуждений. Взаимосвязь человека и общества – основа книги. То, что мир вступил в эпоху глобальной бифуркации, пишут давно. Некоторые исследователи говорили о процессе перехода современного мира в глобальное и гибридное состояние в результате Четвертой промышленной революции [Яницкий, 2019], когда само будущее капитализма ставилось под сомнение [Есть ли будущее у капитализма, 2015]. Рисуются бифуркационные сценарии, включая ядерную катастрофу [Ельчанинов, 2022]. В чем же новизна подхода автора?

Возможно, эвристичность этой книги как раз в попытке обосновать «возвращение в прошлое», что само по себе ценно, особенно учитывая внушительный список изученных материалов. В целом монография представляет обширный обзор современных концепций и исследований, – современного капиталистического общества (постмодернити), так и архаических обществ, будь то исследования племен, живущих в современности, либо исторически ушедшие эпохи собирателей, кочевников. И хотя автор последовательно раскрывает свою идею, монографии не хватило концептуального обобщения. Идет ли человечество назад в прошлое? Процессы, описанные в книге, деструктивны по характеру, или это этап развития? Это социальная зрелость общества? Вряд ли. Ответа на главный вопрос в книге нет. Однако сама постановка вопросов также важна.

Еще одно замечание касается уровня обобщений, свойственного многим макроконцепциям. Полотно современной жизни, которую пытается описать автор, содержит детали, которые при таком подходе могут ускользать. Шипилов, ссылаясь на современных авторов, ухватывает важные тенденции, забывая упомянуть, что мир разнообразен настолько, что в нем сосуществуют разные уровни. (Это примерно, как у Н. Зубаревич четыре разных России). Такой социологизм интересен как попытка построения нового взгляда на историю развития общества. Исследования индивидуальных действий и отношений, чем грешит современная социология, ведут к атомизации знания, может поэтому автор старается избегать этого подхода?

И в заключение. Вы не обращали внимание, что полки с книгами по социологии и антропологии в книжных магазинах заметно меньше, чем, например, по психологии и философии? И на них стоят порою скучнейшие книги и второсортные учебники. Изучать общество, наблюдать за его изменениями интересно многим, но почему-то научпоп в этом направлении в России развивается недостаточно. Не хочу принизить эту книгу, рекомендуя ее как научно-популярную, напротив, это ее достоинство. Собрать и аккумулировать знания о современности, добавив авторский фокус, – большая работа. Заставить задуматься о мире, окружающем нас сегодня, и о прошлом, сравнить их – упражнение и для зрелых ученых, и для ищущих людей, избравших иной профессиональный путь. Думаю, она найдет свое место на книжных полках и тех, и других.