Пандемия COVID-19 и миграционные кризисы XXI в. являются предметом преимущественно эмпирического анализа. Их теоретическому осмыслению как составной части демографического развития уделяется значительно меньше внимания. Данная статья представляет собой попытку восполнить этот пробел.

<strong>До кризисов: уроки теории эпидемиологического перехода</strong>. Поиск новых теоретических подходов неизбежно связан с критикой старых. Судьба теории эпидемиологического перехода представляет интерес уже потому, что выявляет причины, по которым стадиальные теории перехода оказались неспособными предсказать ни пандемию, ни миграционные кризисы последних лет. Речь, разумеется, идет не о предсказании хронологических границ кризиса – подобные требования к любой теории были бы явно избыточными. За рамками теорий перехода, однако, оказались и сама возможность кризисов и их «анатомия» – взаимодействие в ходе кризисов различных сфер, из которых складывается общество, а также природной среды.

Й. Макенбах, известный нидерландский историк здоровья, в разгар заболеваемости COVID-19 призвал «стиснув зубы и оглянувшись назад, … признать, что этой пандемии можно было бы избежать, прислушавшись к предыдущим предупреждениям» [Mackenbach, 2021: 1204]. В этой связи вопрос о роли, которую сыграла в подобном ходе событий теория эпидемиологического перехода, полвека назад объявившая устами своего создателя об окончании века пандемий [Omran, 1971], заслуживает внимания.

Отметим, что под общим названием «теория эпидемиологического перехода» существуют, на наш взгляд, три разные по своим задачам, методологии построения и выводам ее версии. Одна – первоначальная, появившаяся на фоне головокружения от успехов. Вторая – скорректированная версия первоначальной – представлена в более поздних работах и учитывает возврат инфекционных болезней. Третья – в наиболее законченной форме представлена А.Г. Вишневским (1935–2021) незадолго до его кончины [Вишневский, 2020].

Разработанная А. Омраном (1925–1999) первоначальная версия теории эпидемиологического перехода описывала три его стадии: век эпидемий и голода, век отступающих пандемий, в котором «их вспышки становятся более редкими или исчезают» и, наконец, век «дегенеративных и антропогенных заболеваний» [Omran, 1971: 737–738]. Говоря об антропогенных (в англоязычном оригинале <em>man</em><em>-</em><em>made</em>) заболеваниях, Омран вряд ли имел в виду инфекционные болезни, вызванные распространением – случайным или злонамеренным – вирусов, выращенных в биолабораториях. Во всяком случае при характеристике века «дегенеративных и антропогенных заболеваний» Омран не упоминает о пандемиях вообще.

На протяжении последующих лет трехстадийная схема Омрана использовалась в ее первозданном виде все реже. В начале 1980-х гг. разгорелась пандемия ВИЧ/СПИД, не прекращалось и появление других новых или резистентных к прежним методам лечения старых болезней. Эйфория, связанная со снижением смертности от «дегенеративных и антропогенных заболеваний» продолжалась, вопреки разгоравшейся пандемии ВИЧ/СПИД, по меньшей мере до середины 1980-х гг. (см., напр.: [Olshansky, Ault, 1986]), начала сходить на нет. В результате ряд исследователей, в том числе и сам Омран, прибавили к схеме перехода четвертую, иногда называемую гибридной, стадию, на которой смертность от хронических заболеваний отодвигается на более поздние возраста, но в то же время возвращаются старые и появляются новые инфекционные болезни [Rogers, Hackenberg, 1987; Omran, 1998].

Р. Баррет и его соавторы увеличили до трех и число самих эпидемиологических переходов. Первый из них, полагают они, происходит в период неолитической революции и сопровождается ростом инфекционных заболеваний; на втором, в период индустриализации главной причиной смертности становятся хронические, а не инфекционные заболевания; третий переход знаменуется появлением новых и возвратом старых инфекционных заболеваний [Barret et al., 1998]. В.Г. Семенова, осмысляя драматическое снижение продолжительности жизни, деградацию здравоохранения и возврат ранее взятых под контроль болезней в России 1990-х гг., интерпретировала их как обратный демографический переход [Семенова, 2005].

С. Дж. Олшански и его соавторы привели ряд аргументов, позволяющих говорить о пятой стадии эпидемиологического перехода, охватывающей лишь некоторые группы населения. В их статье высказано предположение о том, что возвращение инфекционных болезней на этой стадии затронет определенные группы населения и, в частности, компактно проживающих пожилых людей, чья иммунная система ослаблена хроническими заболеваниями и ранее использованными при их лечении медикаментами [Olshansky et al., 1998: 213]. Это предположение трагически оправдалось в период пандемии COVID-19.

Курс большинства исследователей на примирение концепции эпидемиологического перехода с новыми инфекционными реалиями столь очевиден, что неизбежно вызывает вопрос о том, почему А.Г. Вишневский решительно пошел против течения, заявив, что «все попытки переиначить, раздробить или переименовать … концепцию [Омрана] или использовать ее не по назначению – это не слишком эффективные попытки женихов Пенелопы натянуть лук Одиссея» [Вишневский, 2020: 42]. Упрека, по мнению Вишневского, заслуживает и сам Омран, который, пойдя навстречу критикам своей первоначальной концепции, отказался от укрупненного видения истории.

В поисках ответа на вопрос о причинах столь существенных расхождений в трактовке эпидемиологического перехода целесообразно обратиться к концепции несоизмеримости научных теорий, введенной в научный оборот Т. Куном [Kuhn, 1962]. Несоизмеримость научных теорий, разумеется, не может быть определена столь же строго, как ее прототип – известная с античных времен несоизмеримость диагонали квадрата и его стороны. Тем не менее основные составляющие тезиса о несоизмеримости научных теорий обрисованы к настоящему времени достаточно четко.

Одним из них является утверждение об отсутствии абсолютных критериев, с помощью которых можно было бы сравнивать относящиеся к одной науке теории и определять, насколько они хороши или плохи. Поскольку теории исходят из различных онтологических допущений, не может быть и общепризнанного «оселка» для их проверки и сравнения. Утверждается также, что при переходе от старой парадигмы к новой термины меняют свой смысл, вследствие чего ученые, принадлежащие к различным научным школам, часто употребляют один и тот же термин в разных значениях. Кроме того, проблема, которая имела центральное значение для одной теории, может рассматриваться другой как несущественная или вовсе надуманная. В результате эти теории нельзя сравнивать, поскольку они создавались для исследования разных проблем.

Концепция научных революций разрабатывалась Т. Куном для естественных наук, поскольку социальные науки, по его мнению, находились в допарадигмальном периоде развития. Тем не менее понятие парадигмы и тезис о несоизмеримости научных теорий, играющие в концепции Куна важнейшую роль, были быстро подхвачены социальными учеными и прочно вошли в их тезаурус – например, при обсуждении вопроса о применимости теорий, разработанных на материалах западных стран, к изучению незападных обществ.

В нашем случае речь, однако, идет об иных аспектах несоизмеримости – различии в понимании базового для рассматриваемой теории термина «эпидемиологический переход» и вытекающих отсюда последствиях. Для Вишневского эпидемиологический переход – это разовый переход, имеющий эпохальное значение и обусловливающий снижение рождаемости в результате включения гомеостатического механизма, который приводит уровень рождаемости в соответствие со снизившейся смертностью.

Западные исследователи, однако, вовсе не стремились «натягивать лук Одиссея» в том понимании, которое вкладывал эту метафору Вишневский, и ограничивались более приземленными задачами. С известной долей упрощения можно сказать, что версия Вишневского тяготела к теоретическому полюсу научного знания, тогда как версии его оппонентов – к эмпирическому и, при всей многозначности этого термина, позитивистскому полюсу.

Й. Макенбах, например, подобно многим историкам, был отнюдь не склонен забывать о деталях ради стройности нарратива. На его взгляд, «отсутствие естественных разделительных линий между более ранними и поздними периодами» [Mackenbach, 2021: 1204] и многократное повторение схемы «наступление – отступление» в истории самых разных болезней ограничивают полезность теории эпидемиологического перехода. В подтверждение своего тезиса Макенбах приводит перечень из нескольких десятков болезней возникавших, а затем отступавших в Европе со времен средневековья до наших дней [Ibid: 1201].

Олшански и его соавторы приводят перечень из почти трех десятков болезней и их возбудителей, обнаруженных за четверть века между 1973 г. и публикацией их статьи [Olshansky et al., 1998: 209], то есть в период, когда эпидемиологический переход по версии Вишневского в развитых странах был уже завершен. Все это приводит к выводу, что версии теории эпидемиологического перехода, разработанные Вишневским и его оппонентами, оказались несоизмеримыми между собой в том смысле, который вкладывал в это понятие Кун.

Причины, по которым теория эпидемиологического перехода не смогла предсказать возникновении пандемии, подобной по своим масштабам и последствиям пандемии COVID-19, как всегда в подобных случаях, многозначны и переплетаются между собой. Все рассмотренные выше версии этой теории оказались плохо приспособленными для прогнозирования грядущей пандемии, однако по разным причинам. В версии Вишневского эпидемиологический переход – завершенный в развитых странах процесс, уже ставший достоянием истории. Корректировки же первоначальной версии Омрана при всем их внимании к деталям следовали в кильватере событий, а не опережали их. Единственным известным автору этой статьи исключением в какой-то мере оказалась уже упоминавшаяся выше работа Олшански и его соавторов [Olshansky et al., 1998].

Еще одной, наиболее важной в контексте нашего анализа причиной прогностического провала теории эпидемиологического перехода стали междисциплинарные барьеры, характерные для современной науки. Исследователи, разрабатывавшие концепцию эпидемиологического перехода, оставались в рамках своих научных дисциплин и не вторгались в сферы экономики и политики. Между тем, предвидение особенностей пандемии COVID-19 требовало междисциплинарного подхода и системного анализа.

Неспособность теории эпидемиологического перехода предсказать возможность пандемий, подобных COVID-19, является пусть и наиболее яркой, но далеко не единственной иллюстрацией того, что сложившиеся теории демографического развития не предназначены для объяснения, и тем более – прогнозирования кризисов. Демографическая, эпидемиологическая, гендерная и подобные им революции, являющиеся предметом данных теорий, длятся десятилетиями и в этом отношении разительно отличаются от политических революций, нередко происходящих в считанные дни. В теории кризиса семьи речь идет о долгосрочных изменениях места, занимаемого этим институтом в общественных отношениях. Даже «демографический взрыв», которому в свое время были посвящены сотни работ, растянулся, вопреки своему названию, на всю вторую половину ХХ в. Между тем, кризисы ХХI в. – «великая рецессия» конца 2000-х гг., пандемия СOVID-19 и миграционные кризисы с их многомиллионными потоками вынужденных мигрантов представляют собой феномены совсем иного рода.

<strong>Во время кризисов: нарастание зависимости от внешней среды. </strong>К числу центральных проблем демографической теории относятся вопросы о наличии у демографической сферы гомеостатического механизма, обеспечивающего ее устойчивость к шоковым воздействиям внешней среды, и – при положительном ответе на данный вопрос – мощности этого механизма, его способности противостоять внешним воздействиям.

Кризисы являются особым периодом исторического и, в том числе демографического развития, «ломающим» закономерности спокойных времен. В период кризисов гомеостатические механизмы, обусловливающие определенную автономию демографической сферы от внешней среды, уступают ее напору. Демографическое развитие начинает больше, чем в спокойные времена зависеть от состояния внешней среды – мутаций вируса в случае пандемии COVID-19, хода вооруженных конфликтов, климата и даже погоды в случае миграционных кризисов. В этом отношении ситуация кризиса является антиподом автономии демографической сферы от внешних воздействий, занимающей центральное место в «гомеостатической» версии теории демографического перехода [Вишневский, 1982].

Важнейшей особенностью пандемии COVID-19, существенно отличавшей ее от пандемии ВИЧ/СПИД, были каскадные эффекты – цепные реакции, в считанные дни дестабилизировавшие одну социальную систему за другой. Реакция на COVID-19 «макрокосма» – общества, удивительным образом напоминала реакцию «микрокосма» – последовательный выход из строя различных систем человеческого организма, неполадки в одной из которых нарушали нормальное функционирование других. Взаимодействие демографической сферы с внешней средой уже не сводилось к демпфированию шоков. Демографическая сфера оказалась включена в сложную сеть обратных связей, в которой она подчас играла и дестабилизирующую по отношению к другим сферам роль.

Необходимость противостоять «агрессии» микромира и стабилизировать демографическую систему – снизить смертность от новой коронавирусной инфекции – включила в процесс политическую сферу, использовавшую потенциал легитимного насилия государства – «локдаунов», ограничения свободы передвижения и т. д. Это, в той или иной степени, стабилизировало демографическую сферу и воспрепятствовало лавинообразному росту числа заболевших, но привело к дестабилизации экономической сферы.

Объяснение причин пандемий на «чисто демографической» основе вряд ли возможно – это область более общих теорий, охватывающих взаимоотношения человечества с его средой обитания. То же относится и к миграционным кризисам, возникающим в результате гражданских и международных военных конфликтов – они являются производными от тектонических подвижек миропорядка и их объяснение лежит в сфере, охватываемой различными концепциями международных отношений и геополитической борьбы. В то же время моделирование взаимодействия демографической и внешних по отношению к ней сфер в ходе кризисов не только возможно, но и необходимо.

Недавнее исследование под патронажем ООН [UNDRR, 2022], хотя и не рассматривает вопросы демографического развития, однако содержит идеи, весьма плодотворные для такого моделирования. В отличие от теории эпидемиологического перехода, в его фокусе находится не многолетний переход от одной стадии к другой, а, напротив, быстро возникающие каскадные эффекты пандемии COVID-19. Другими предметами анализа являются уязвимости социальных систем, а также отдельных групп населения, существовавшие и до пандемии, но ярко проявившиеся в ее ходе. Кроме того, анализируются действия правительств, направленные на преодоление кризиса, и их предвиденные и непредвиденные последствия.

Целью моделирования взаимодействия демографической сферы и ее внешней среды в ходе кризиса является обнаружение уязвимости в структурах, ответственных за быстрое реагирование на кризисы, а также групп населения, находящихся в зоне наибольшего риска. Сам процесс моделирования при этом целесообразно разделить на два этапа. На первом из них создается концептуальная модель такого взаимодействия (попытка обрисовать ее в самых общих чертах была предпринята выше), на втором – разрабатываются модели (эконометрические, имитационные и др.), позволяющие получить на выходе количественные оценки каскадных эффектов, уязвимостей, рисков и потерь, связанных кризисами. В силу обилия петель обратной связи демографические переменные в таких моделях попеременно выступают в качестве зависимых и независимых.

В настоящее время появилась возможность для предварительных количественных оценок способности демографической сферы противостоять кризисам (табл. 1). Эти оценки далеко не столь оптимистичны, как казалось всего несколько десятилетий тому назад. По данным ВОЗ, в мире в целом пандемия COVID-19 к концу августа 2022 г. унесла уже почти 6,5 млн человеческих жизней, при этом около 1,5 млн смертей пришлось на 2022 г.¹ Впервые за многие десятилетия непрерывный рост продолжительности жизни в развитых странах сменился ее снижением, особенно сильным в 2020 г. В 2021 г. в некоторых странах падение продолжительности жизни сменилось слабым ростом, однако докризисный уровень в подавляющем большинстве стран так и не был достигнут, а перспективы достижения этого уровня в 2022 г. остаются неясными.

<em>Таблица 1</em><em>. </em><strong>Влияние пандемии </strong><strong>COVID</strong><strong>-19 на демографическое развитие</strong><table class="docx-publication-table"><tr><td class="docx-publication-cell"> </td><td class="docx-publication-cell"> Суммарный коэффициент Рождаемости</td><td class="docx-publication-cell"> Изменение ожидаемой продолжительности жизни, лет</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> </td><td class="docx-publication-cell"> 2009</td><td class="docx-publication-cell"> 2019</td><td class="docx-publication-cell"> 2020</td><td class="docx-publication-cell"> 2021*</td><td class="docx-publication-cell"> 2020 к 2109</td><td class="docx-publication-cell"> 2021 к 2020</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Австрия</td><td class="docx-publication-cell"> 1,40</td><td class="docx-publication-cell"> 1,48</td><td class="docx-publication-cell"> 1,46</td><td class="docx-publication-cell"> 1,47</td><td class="docx-publication-cell"> -0,7</td><td class="docx-publication-cell"> 0</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Бельгия</td><td class="docx-publication-cell"> 1,84</td><td class="docx-publication-cell"> 1,57</td><td class="docx-publication-cell"> 1,52</td><td class="docx-publication-cell"> 1,54</td><td class="docx-publication-cell"> -1,3</td><td class="docx-publication-cell"> 1,1</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Венгрия</td><td class="docx-publication-cell"> 1,32</td><td class="docx-publication-cell"> 1,49</td><td class="docx-publication-cell"> 1,58</td><td class="docx-publication-cell"> 1,62</td><td class="docx-publication-cell"> -0,8</td><td class="docx-publication-cell"> -1,2</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Германия</td><td class="docx-publication-cell"> 1,36</td><td class="docx-publication-cell"> 1,54</td><td class="docx-publication-cell"> 1,52</td><td class="docx-publication-cell"> 1,54</td><td class="docx-publication-cell"> -0,2</td><td class="docx-publication-cell"> -0,2</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Дания</td><td class="docx-publication-cell"> 1,84</td><td class="docx-publication-cell"> 1,7</td><td class="docx-publication-cell"> 1,67</td><td class="docx-publication-cell"> 1,71</td><td class="docx-publication-cell"> 0,1</td><td class="docx-publication-cell"> -0,2</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Испания</td><td class="docx-publication-cell"> 1,38</td><td class="docx-publication-cell"> 1,23</td><td class="docx-publication-cell"> 1,19</td><td class="docx-publication-cell"> 1,22</td><td class="docx-publication-cell"> -1,6</td><td class="docx-publication-cell"> 0,9</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Италия</td><td class="docx-publication-cell"> 1,45</td><td class="docx-publication-cell"> 1,29</td><td class="docx-publication-cell"> 1,26</td><td class="docx-publication-cell"> 1,24</td><td class="docx-publication-cell"> -1,3</td><td class="docx-publication-cell"> 0,6</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Нидерланды</td><td class="docx-publication-cell"> 1,79</td><td class="docx-publication-cell"> 1,57</td><td class="docx-publication-cell"> 1,55</td><td class="docx-publication-cell"> 1,63</td><td class="docx-publication-cell"> -0,8</td><td class="docx-publication-cell"> 0,1</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Португалия</td><td class="docx-publication-cell"> 1,34</td><td class="docx-publication-cell"> 1,43</td><td class="docx-publication-cell"> 1,42</td><td class="docx-publication-cell"> 1,35</td><td class="docx-publication-cell"> -0,8</td><td class="docx-publication-cell"> 0,1</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Россия</td><td class="docx-publication-cell"> 1,54</td><td class="docx-publication-cell"> 1,50</td><td class="docx-publication-cell"> 1,49</td><td class="docx-publication-cell"> 1,50</td><td class="docx-publication-cell"> -1,8</td><td class="docx-publication-cell"> -1,4</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> США</td><td class="docx-publication-cell"> 2,00</td><td class="docx-publication-cell"> 1,71</td><td class="docx-publication-cell"> 1,64</td><td class="docx-publication-cell"> 1,65</td><td class="docx-publication-cell"> -1,9</td><td class="docx-publication-cell"> -0,4</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Финляндия</td><td class="docx-publication-cell"> 1,86</td><td class="docx-publication-cell"> 1,35</td><td class="docx-publication-cell"> 1,47</td><td class="docx-publication-cell"> 1,47</td><td class="docx-publication-cell"> -0,1</td><td class="docx-publication-cell"> 0</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Чехия</td><td class="docx-publication-cell"> 1,51</td><td class="docx-publication-cell"> 1,71</td><td class="docx-publication-cell"> 1,72</td><td class="docx-publication-cell"> 1,78</td><td class="docx-publication-cell"> -1,0</td><td class="docx-publication-cell"> -0,9</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Швеция</td><td class="docx-publication-cell"> 1,94</td><td class="docx-publication-cell"> 1,71</td><td class="docx-publication-cell"> 1,67</td><td class="docx-publication-cell"> 1,68</td><td class="docx-publication-cell"> -0,8</td><td class="docx-publication-cell"> 0,8</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Южн. Корея</td><td class="docx-publication-cell"> 1,15</td><td class="docx-publication-cell"> 0,92</td><td class="docx-publication-cell"> 0,84</td><td class="docx-publication-cell"> 0,84</td><td class="docx-publication-cell"> 0,2</td><td class="docx-publication-cell"> …</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> Япония</td><td class="docx-publication-cell"> 1,37</td><td class="docx-publication-cell"> 1,36</td><td class="docx-publication-cell"> 1,35</td><td class="docx-publication-cell"> 1,31</td><td class="docx-publication-cell"> 0,3</td><td class="docx-publication-cell"> …</td></tr></table> <em>Примечание</em>. *Оценка автора на основе данных <em>Human</em><em> </em><em>Fertility</em><em> </em><em>Data</em><em> </em><em>Base</em>. Данные за 2021 г. для Чехии, США и Японии за январь-июнь, Италии, Португалии и Южн. Кореи за январь-август, остальных стран за январь-сентябрь (дата обращения: 26.08.2022).

<em>Источники</em>: Социально-экономические показатели Российской Федерации в 1990–2020 гг. / Росстат. URL: <a target=_blank href="https://rosstat.gov.ru/folder/210/document/13396;">>>>></a> <a target=_blank href="https://www.humanfertility.org/cgi-bin/stff.php;">>>>></a> <a target=_blank href="https://ec.europa.eu/eurostat/web/products-eurostat-news/-/ddn-20220506-2;">>>>></a> <a target=_blank href="https://ec.europa.eu/eurostat/databrowser/view/DEMO_MLEXPEC/bookmark/table?lang=en&bookmarkId=eb24a8d3-8cc6-483a-b320-b7b0f55064f9;">>>>></a> <a target=_blank href="https://data.oecd.org/healthstat/life-expectancy-at-birth.htm">>>>></a> (дата обращения: 26.08.2022).

Причины значительной межстрановой вариации смертности от COVID-19, и в том числе ее высокого уровня в России требуют отдельного анализа. В любом случае, однако, эта вариация свидетельствует о том, насколько сильной является в период кризиса зависимость демографической сферы от состояния здравоохранения, его экономических ресурсов и способности быстро реагировать на возникновение экстремальных ситуаций, политической культуры, в том числе законопослушности населения и способности государства эффективно использовать потенциал ограничительных мер и т. д.

В отличие от смертности, влияние пандемии на рождаемость в развитых странах оказалось, вопреки ожиданиям, относительно слабым. Изменения рождаемости, зафиксированные в первые шестьдевять месяцев 2021 г., были незначительными, небольшой рост наблюдался даже чаще, чем небольшое снижение. Можно предположить, что в большинстве развитых стран потенциал снижения рождаемости был исчерпан еще в 2010-е гг. Дальнейшего спада показателей рождаемости, и без того находящихся на очень низких отметках, не произошло в силу институциональных причин – поддержки государства и сохраняющих силу даже в драматической ситуации представлений о том, что в «нормальной» семье должен быть хотя бы один ребенок.

<strong>После кризисов: уроки истории для теории. </strong>Эмпирические данные о влиянии кризисов на демографическое развитие, подкрепляя аргументы в пользу одних теорий, опровергают или ограничивает претензии на общность других. Демографические теории, хотя и не всегда явно, представляют собой проекции на демографическую сферу более широких обществоведческих концепций, вследствие чего аргументы в пользу тех или других взаимосвязаны. Соотнесению кризисов и теоретической дискуссии способствует анализ кризисов в пространстве бинарных оппозиций (табл. 2).

<em>Таблица 2</em><em>. </em><strong>Кризисы в пространстве бинарных оппозиций</strong><table class="docx-publication-table"><tr><td class="docx-publication-cell"> Движение между полюсами бинарных оппозиций в период кризисов </td><td class="docx-publication-cell"> Демографические аспекты изменений </td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> От определенности и предсказуемости будущего к его неопределенности и непредсказуемости </td><td class="docx-publication-cell"> Впервые после Второй мировой войны снизилась продолжительность жизни населения наиболее развитых стран. В Европе возникли многомиллионные потоки беженцев, вызванные военными конфликтами.</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> От внутренней однородности общества к его неоднородности </td><td class="docx-publication-cell"> Потоки беженцев увеличивают численность депривированных групп населения. Различия в системах ценностей иммигрантов и принимающего населения, конфликты вокруг иммиграционной политики.</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> От дискурса сотрудничества к дискурсу конфронтации</td><td class="docx-publication-cell"> Ковид-диссидентство и «национальный эгоизм» при передаче вакцин другим странам; политизация их сертификации. Появление дискурса «оружия массовой миграции».</td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> От «минимального государства» к усилению роли государства</td><td class="docx-publication-cell"> Снижение смертности достигается путем легитимного насилия государства (локдауны и ограничение свободы перемещений). Государственные фонды играют важнейшую роль в помощи вынужденным мигрантам. Государственная помощь семьям с детьми как инструмент противодействия дальнейшему снижению рождаемости, вызванному кризисами. </td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> От «постматериалистической» системы ценностей к «материалистической»</td><td class="docx-publication-cell"> Увеличение доли депривированных групп в общей численности населения ведет к повышению значимости «материалистических» факторов рождения ребенка или отказа от рождения. </td></tr><tr><td class="docx-publication-cell"> От определенности повседневной жизни к ее прекаризации </td><td class="docx-publication-cell"> Низкий уровень рождаемости как результат нарастающей тревоги. </td></tr></table>

У разочарований в «историях успеха», рассказанных Ф. Фукуямой, А. Омраном и теорией демографического перехода в ее гомеостатической версии, есть общий знаменатель – скепсис в отношении жесткого исторического детерминизма, подкрепляемый кризисами последних лет. В их зареве становится очевидным, что спор между «государственниками» и сторонниками минимального государства, поспешившими объявить о скорой кончине гоббсовского Левиафана, все так же далек от разрешения. Защита личности и семьи от вмешательства государства быстро отступила под угрозой полной потери контроля над пандемией, а помощь беженцам без участия государства и его финансовых ресурсов оказалась просто немыслимой. Социальная база «культурной эволюции» по Р. Инглхарту и производной от нее теории второго демографического перехода Д. Ван де Каа и Р. Лестага сжимается под воздействием прекаризации занятости, а вслед за ней и других сфер жизни [Шевченко, Шевченко, 2022]. Миллионы беженцев, руководствуются в своем демографическом поведении вполне материалистической мотивацией, далекой от «постматериализма».

Последействие кризисов проявляется на протяжении многих лет после их окончания. Рано или поздно показатели рождаемости могут вернуться к докризисным трендам, возобновится и рост продолжительности жизни. На какое-то время, как это произошло после миграционного кризиса 2015 г. в Евросоюзе, могут стабилизироваться и показатели миграции. Однако шрамы, оставленные кризисами, останутся. Дискурс конфронтации, порожденный кризисами, не исчезает с их окончанием.

Болезни приходят и уходят, но подозрения в использовании вирусов в качестве биологического оружия остаются. Традиционный дискурс миграции как и ранее фокусирует внимание на том, что успешная интеграция мигрантов в принимающее общество стабилизирует не только политическую, но, благодаря омоложению населения и притоку рабочей силы, и экономическую сферу. Однако наряду с ним набирает силу дискурс дестабилизирующей миграции. Появляется термин «оружие массовой миграции» [Greenhill, 2010], сначала использованный западными авторами для обвинений Турции в его применении против Евросоюза [Jennequin, 2020], а затем и Белоруссии, принявшей в 2021 г. иракских граждан, пытавшихся проникнуть в ЕС.

Вынужденные мигранты становятся не только объектом гуманной заботы, но и эксплуатации, а также резервуаром человеческих ресурсов для будущих вооруженных конфликтов. Миллионы людей, травмированных необходимостью экстренно поменять место жительство, искалеченных и потерявших близких в ходе военных конфликтов, становятся фактором, способным вновь дестабилизировать международные отношения, внутриполитическую и экономическую сферы. Дискурс последствий кризиса перетекает в дискурс общества травмы.

Век многих феноменов, возникающих на стыке демографической и других социальных систем, недолог – этим и обусловлена подвижность мира демографических теорий, одни из которых «входят в моду, другие забываются, некоторые меняются до неузнаваемости» [Andreev, 2019: 8]. Снижение рождаемости в большинстве развитых стран в 2010-е гг. перечеркнуло, например, надежды на то, что «развитие обращает спад рождаемости вспять», высказанные в [Myrskylä et al., 2009] на основе анализа данных за 2005 г. Та же судьба – опять-таки из-за снижения рождаемости в 2010-е гг., ожидала и теорию дивиденда гендерной справедливости. Не успела она появиться на свет [Anderson, Kohler, 2015], как растаял феномен, лежащий в ее основе – активное участие отцов в семейных заботах в скандинавских странах в сочетании с более высокой по сравнению с другими развитыми странами рождаемостью.

Кризисы, при всем их трагизме – лишь часть истории. По их окончанию движение между полюсами одной или нескольких бинарных оппозиций могут менять свое направление на противоположное. «Перерывы постепенности» в развитии завершатся либо возвращением к прежнему тренду, либо переходом развития на новую траекторию, либо, что представляется наиболее вероятным, гибридными вариантами дальнейшего хода событий, новыми в одной своей части и старыми – в другой.

Историческому, следовательно, и демографическому развитию, свойственны непериодические колебания, иногда не совсем точно именуемые маятниковыми. Метафора, уподобляющая исторический поток реке с блуждающим руслом, хотя и не нова, но по-прежнему актуальна. Течение блуждающей реки не вполне произвольно и меняет свое направление лишь в определенных пределах. Однако игнорировать возможность таких блужданий крайне опасно – они способны смывать с берегов целые поселения.

<strong>Заключительные замечания</strong>. В отличии от социологии, для которой всегда была свойственна множественность теорий, демография долгое время выстраивалась вокруг стержня, сформированного стадиальными теориями демографического и эпидемиологического перехода. Постепенно, однако, становится очевидно, что демографическое развитие слишком сложно для того, чтобы описывать, объяснять и прогнозировать его, опираясь только на эти теории. Кризисы, рассмотренные в данной статье, стали дополнительным и весьма мощным аргументом в пользу этого вывода.

Это начинают ощущать и сами демографы. Э. Дзагени, анализируя кризис, вызванный пандемией COVID-19, справедливо замечает, что в фокусе демографических теорий оказывается возникновение порядка из хаоса, тогда как возникновение хаоса из порядка остается без должного внимания [Zagheni, 2021]. Ф. Биллари говорит о «парадигме медленной демографии, культивирующей взгляд на динамику населения как на инерционный, предсказуемый и автономный процесс» и указывает на потребность наряду с «медленной» развивать и другую, «быструю», демографию, способную реагировать на неожиданные повороты событий [Billari, 2022: 9]. По мнению М. Ливи-Баччи, «неладно что-то в нарративе истории населения в Европе» [Livi-Bacci, 2021: 579]. В этом нарративе, полагает он, доминируют темы демографической революции, прогресса в области здоровья и продолжительности жизни, но уделяется мало внимания травмам и кризисам.

В период кризисов стадиальные концепции демографического развития теряют объяснительную силу и практическую полезность. Получить адекватное теоретическое отражение кризисов, оставаясь в рамках взгляда на демографическую сферу как на в высокой степени автономную от остальных социальных сфер становится невозможным, поскольку ее зависимость от внешней по отношению к ней среды в период кризисов резко усиливается. Ключевое значение приобретают петли обратных связей и каскадные эффекты, адекватное отражение которых требует междисциплинарного подхода. От теории требуется оценка уроков кризиса и рекомендации по достижению обществом и его отдельными системами способности быстро и эффективно адаптироваться к шоковым воздействиям.

Некогда популярный взгляд на демографическое развитие как на движение из «царства необходимости» в «царство свободы», инициированное первым демографическим переходом, а затем ускоренное вторым, плохо согласуется с сегодняшней кризисной реальностью. Ей более соответствует представление об истории, а значит и демографическом развитии как о нелинейном и изобилующим смертельно опасными кризисами процессе.