<h3><strong>Капитализм или модерн? Кризис </strong><strong>проблематизации</strong><strong> в российской общественной науке. </strong></h3>

До недавнего времени в российской социологии понятие капитализм имело определенную рамку применения, капиталистическими считались страны так называемого Запада, Россия же и страны развивающиеся к числу капиталистических, как правило, не относились. Процесс перехода, начавшийся в конце 1980-х – начале 1990-х гг., предлагалось считать транзитом от развитого социализма к рынку, хотя само это описание содержало явные логические нестыковки. По сути, оно полагало смещение акцентов с общества и его состояния на сугубо экономический порядок. Выход из этих смысловых коллизий был найден социологами, включая российских, благодаря новейшим теориям модерна, получившим распространение в 1990-е гг. Речь идет о социологических эпистемах, причудливо соединяющих спекуляции о возможных последствиях технологических новаций с новыми состояниями глобализирующихся обществ. Эти теоретические конструкции стали камертоном всей общественной науки, включая и тех ученых, которые жили и работали в незападных странах. Увлеченность новомодными теориями модерна и некритическое их заимствование создало немалые проблемы для российской науки, перед которой встала задача исследовать российский вариант капитализма с характерной для него «пиратизацией» ресурсов, архаизацией общественного сознания. В данной статье делается попытка ещё раз критически взглянуть на теоретические посылы современной российской социологии и определить причины наблюдаемого в ней кризиса теоретизирования.

<h3><strong>Поздний модернизм: проект Э. Гидденса</strong><strong>. </strong></h3>

В последнее три десятилетия западная общественная наука прилагает немалые усилия, чтобы понять, что представляет собой новая стадия эволюции общества, – западного, разумеется, прежде всего. Если раньше, в 1950-е гг., в моде были системные подходы, подчеркивавшие стабильность общественных отношений и механизмов общественного воспроизводства, то в конце XX в. концепции, заявляющие о качественной трансформации общества, стали появляться одной за другой. Сложно сказать, кто первым открыл «шлюзы» и подстегнул тем самым процесс социальной рефлексии. Вероятнее всего, в первых рядах находились адепты постмодернизма, настаивавшие на том, общество вошло в состояние, когда уже невозможна гранд-теория – большая теория, представляющая общество как тотальность социальных отношений, выстраивающая на этой основе целостное понимание линии общественного развития. В постмодернистской логике общество должно быть представлено как совокупность отдельных, «компартментальных» областей жизни, генерирующих равноправные дискурсы в том эфемерном пространстве, которое в былые времена именовалось общественным сознанием. Важную роль в стихийном движении к новому пониманию общества сыграл Энтони Гидденс, идеолог позднего модерна, не создавший, возможно, собственной научной школы, но вдохновивший многих оппонентов и подражателей.

Отвечая на вопрос, почему именно Гидденс, а не, к примеру, Хабермас оказался на перекрестке разных течений в современной общественной науке, Ш. Местрович подчеркивал его способность агрегировать постмодернизм с устоявшимися представлениями классической, академической социологии: «Гидденс в каком–то смысле признавал ограничения проекта Просвещения. Он, конечно же, неглубокий философ, но он оценил значение эмоций (искусственных, надо сказать) для идентичности и существования общественной жизни. Он мог принять подход некоторых постмодернистов и прийти к выводу о том, что эмоции превращают идентичность и социальную жизнь в хаос. Но это именно та точка зрения, по отношению к которой он встал в жесткую оппозицию. Вместо нее Гидденс делает неожиданный кульбит и возвращается к модернизму. Он призывает к рационализации, механизации, колонизации и производству искусственных эмоций. Никто из сторонников теории модерна или постмодернистов не мог даже подумать о таком повороте» [Mestrovic, 1998: 6]. В концепции Гидденса общество воспроизводится благодаря существованию агента – действующего рефлексирующего человека. Именно поэтому Гидденса не интересовали традиционные общества, которые даже на рубеже веков численно превосходили общества западные. Его мысль двигалась в том направлении, которое полагало социальную эволюцию однонаправленной и закрепляло за одними обществами статус наиболее развитых, достигших пределов современности, а за другими – отстающих, признающих силу социальных фактов в ущерб агенту. И это было то, что отличало его от социологов марксисткой традиции, внимательно изучавших общества разных типов, искавших в них агента изменений, а, кроме того, общие признаки социальности, указывающие на её статику и динамику

Обращение к классической социологии рассматривалось Гидденсом исключительно как риторический прием, служащий единственной цели – показать, насколько глубоки основания предлагаемой им концепции общества: «Я соглашаюсь с Яном Крейбом, который находит Гидденса “лисоподобным”, а потому сложным для понимания. В действительности Гидденс подобен ртути или движущейся мишени. Он делает утверждение о Конте или Дюркгейме, а затем, на следующих страницах вводит ограничения, изменения и противоречит самому себе. Он делает утверждение о современности, а затем вводит в него коррекции. Он быстро скачет от темы к теме, совсем как пчела от цветка к цветку, обесценивая собственные утверждения. Когда он обращается к другим интеллектуалам – Эрвингу Гоффману, Зигмунду Фрейду, Эрику Эриксону или Фрэнисису Фукуяме, создается впечатление, что он преследует узкую цель подтвердить с их помощью свою теорию» [Mestrovic, 1998: 6].

Фрустрации Местровича и других социологов по поводу теорий Гидденса заслуживали бы меньше внимания, если бы сам Гидденс не стал в результате примером для многих других обществоведов, если его методология «облегченной персонализированной социологии» не стала бы популярной и не побудила многих социологов к попыткам повторить его несомненный успех. Повторим кратко основные методологические пункты, на которых базируется его теоретизирование. <em>Первое</em>. Не рвать окончательно с социологической традицией, не отвергать с высокомерием, как это делали некоторые постмодернисты, наследие прошлого, а превратить его в «википедию», из которой можно при желании заимствовать некоторые положения для обоснования собственных идей. <em>Второе</em>. Обращаться исключительно к «передовому» опыту, к тем тенденциям, которые проявлены в развитых странах и которые, конечно же, будут в конце концов утверждать себя в странах отсталых, застрявших в прошлых эпохах. Если же в объекте исследования одно общество, то и в нём необходимо отыскивать признаки «прогресса», фокусируя внимания на тех сторонах жизни, которые наиболее изменчивы по отношению к базовым характеристикам современности. И, наконец, <em>третье</em>. Рассматривать «смелый новый мир» исключительно как надежду, как прекрасное, хотя и сложное будущее, которое потребует новых «искусственных», по выражению Местровича, человеческих качеств и новой толерантности. Гидденс безусловно подразумевал конструирование общества с учётом заявленного им его желательного состояния. Неслучайно именно ему принадлежит идея «третьего пути» – тропы, проложенной между капитализмом и его возможным немезисом, хотя в чём мог бы состоять «третий путь», выяснить сложно. Никакой подробной экспликации этого понятия, кроме стандартного пожелания развивать демократию и зеленую повестку, он не оставил.

<h3><strong>Новые теории капитализма? </strong></h3>

Важное наследство, которое Гидденс передал следующим поколениям социологов, – это, по сути, полное тождество между понятиями «капитализм» и «модерн» в разных его изводах. До некоторой степени подобное тождество выглядит как попытка объемного представления наблюдаемой реальности в смычке рынка и общества. Капитализм – это явное смещение акцентов в сторону экономики, отражение тех её черт, которые можно охарактеризовать как существенные, а модерн – это общество и свойственные ему изменения, которые в чём-то являются проекцией экономики, а чём-то имеют самостоятельный статус. Отождествление капитализма и модерна сделало возможным переход к так называемой сильной культурной программе, в которой состояние общества и экономики сделались производными от изменений в сфере культуры. Можно долго размышлять о том, как стало возможным столь радикальное упрощение. Безусловно, сыграло роль наследство франкфуртской школы и вся критическая социология, берущая начало в исследованиях культуры, её критике. В работах социологов франкфуртской школы культура понималась расширительно – и как проекция психокомплексов в область политического, и как производство духовного, как искусство в разных его формах, и как образцы поведения, обеспечивающие процессы общественного воспроизводства. Левая критика буржуазной культуры выросла в полноценное направление – «культурный марксизм», объяснявший противоречия в обществе, исходя из постулата культурного господства. Окультуриванию подверглась в конечном счёте и классовая теория: в схеме Бурдье классы определялись через концепцию габитуса как продукты определенной среды со свойственными ей культурными предпочтениями и как структура классов, выделяемых по культурным признакам [Bourdieu, 1979].

Сильная культурная программа строилась с опорой, с одной стороны, на марксистское наследие, особенно в той его части, которая относилась к критике культуры, а с другой – на постмодернистский дискурс, подразумевающий отказ от любой завершенной схемы, любой законченной логики. Э. Лакло, к примеру, настаивал на том, что машина производства смыслов обрела едва ли не полную самостоятельность по отношению к экономическому базису и в настоящее время работает в режиме перепроизводства, наполняя общественное сознание многочисленными химерами, слабо соотносящимися с реальными обстоятельствами жизни [Laclau, 2014]. Американский философ Ф. Джеймсон рассматривал постмодернизм как «неизбежный продукт массовой культуры», который, в свою очередь, формирует идеологические установки, используемые капитализмом для установления режима гегемонии [Jameson, 1991: 4]. В мире постмодерна гегемония подразумевает принятие ряда исходных пунктов, среди которых отрицание историчности, порядка, самой возможности локализации во времени и пространстве. Отрицание историчности – это закрытие проекта развития в том виде, в котором он довлел над общественной мыслью в предыдущие эпохи, невозможность телеологии в любой иной форме кроме милленаризма. Старый мир, чей порядок определялся идеями эпохи Просвещения, приказал долго жить, а новый порядок формировался летучими образами культуры и в этом контексте рождал те «легковесные» конструкты, назначение которых состояло лишь в том, чтобы создавать стимулы для интеллектуальной, языковой игры, интригующей образованные слои общества.

За модой на глобализацию, глокализацию и «цифровой капитализм» последовал «gig капитализм», «капитализм платформ» и уже в настоящее время «капитализм блогов», определяющий классы через обладание славой и влиянием. Эту идею выдвинул П. Димадджио (P. DiMaggio), один из адептов сильной культурной программы и неоинституционализма, для которого именно в культуре можно отыскать и реальные механизмы общественного воспроизводства, и подлинные основания общественной жизни. Анализируя состояние современной общественной науки, Л. Болтански и Э. Кьяпелло в известной работе «Новый дух капитализма» выделили в корпусе социологических идей два основных направления, слабо между собой связанных, – критику культуры и социальную критику [Boltanski, Chiapello, 2005]. В центре внимания первого направления оказалась культура и её превращения под влиянием новых технологий и практик потребления, а в предметной области второго – неравенство, эксплуатация и бедность. Первое направление подчеркивало изменчивость, текучесть новой эпохи, второе – консерватизм существующих структур, барьеры, которые мешают реализовать политику равенства. В поле зрения первого направления находились и находятся прежде всего развитые страны, а развивающиеся если и упоминаются, то лишь как благодарные реципиенты новых культурных образцов. В поле зрения второго – глобальное неравенство и типы капитализма в странах с разным уровнем развития. С первым направлением всё более или менее понятно: поток новых броских мемов вряд ли иссякнет в ближайшее время, особенно если учесть, что многие из старых, надежных концептов, таких как «глобализация» и «сеть», теряют, полностью или частично, свою актуальность и привлекательность. Ожидаемо новые обозначающие должны быть связаны с «зелеными» технологиями, постматериальным потреблением (sharing), социальным предпринимательством и общинной (community) жизнью. Предсказать появление новых культурных капитализмов в рамках сильной культурной программы несложно: некоторые из них уже обозначили своё присутствие в социально-философском дискурсе. Можно предвидеть, что и далее будет идти по восходящей линии «технологический» дискурс, делающий предметом обсуждения дальнейшую роботизацию и автоматизацию производства, а также властное вмешательство искусственного интеллекта в управление обществом.

Второе направление анализа, менее броское, имеет тем не менее свой теоретический фундамент и, в отличие от социофилософских спекуляций, опирается на данные многочисленных исследований, экономико-статистических и социологических. Эти данные в сумме говорят о том, что термин «капитализм» (как и многие другие универсальные понятия, используемые в общественных науках) покрывает собой разное, иногда качественно различающееся состояние экономик и обществ. На эти различия обращал внимание М. Вебер, различавший капитализм производящий и рынок в его докапиталистическом состоянии. Российский философ Ю.Н. Давыдов на этой теоретической основе предложил теорию «двух капитализмов» – производящего и торгового [Давыдов, 1999]. Первый возник и получил развитие в странах Европы, второй был вездесущ и возникал в разных формах во всех обществах, где велась какая-то хозяйственная деятельность. В дальнейшем капитализм распространился за пределы европейского континента, но в каждой стране он принимал собственное обличье вровень с той культурой и теми традициями, которые сложились в ней до наступления новой эпохи. В одних странах он базировался на протестантской идеологии, в других – на католическом мировоззрении или на исламских традициях. Природа капитализма определялась, кроме всего прочего, историческими и географическими факторами. На севере Европы капитализм развивался на национальной почве, на фоне развивающейся индивидуации, в других частях света капитализм был привнесен извне, оказывался частью колониального наследия и в постколониальном мире принимал ту форму, которая отвечала и уровню развития рынка, и существовавшим прежде социальным институтам. Вебер полагал, что производящий современный капитализм не мог появиться там, где для этого не сложились подходящие условия и где сама культурная парадигма жизни отторгала любые формы преобразующей деятельности. В Индии, к примеру, современный капитализм не мог возникнуть потому, что на протяжении многих веков людям внушалась вера в реинкарнацию, в повторные рождения, благодаря которым терпеливость и благочестие в этой жизни получают достойное вознаграждение в будущем. В Китае современное по формам государственное управление сложилось раньше, чем рынок, а в общественном сознании утвердилась идея иерархического устройства мира и общества. Всё это не означает, что капитализм в этих странах невозможен, это капитализм с иным экономическим и общественным профилем, чем тот, что утвердился на европейской почве.

Идея разных капитализмов получила наиболее полное воплощение в теории «мир-системы» И. Валлерстайна [Wallerstein, 2004]. В той мировой хозяйственной системе, которая формировалась начиная с XVI в., возникли зоны хозяйственной деятельности – центральная, полупериферийная и периферийная - и три соответствующих типа общества. Теория Валлерстайна хорошо известна как социологам, так и экономистам, поэтому не имеет смысла повторять основные её положения. Из его рассуждений следует, что внутри мир-системы капитализмов по меньшей мере три, а на самом деле много больше. Если проблема формулируется подобным образом, то необходимо дать ответ на три ключевых вопроса. Первый очевиден: если капитализмов несколько и если они интегрированы как неотъемлемая часть мир-системы, то что их отличает друг от друга? В чём различия, к примеру, между капитализмами американским и нигерийским? Даже поверхностный взгляд на эти два общества, две экономики не оставляет сомнений в том, что различия огромны и что речь идет о совершенно разных явлениях, под которыми сложно подвести общий знаменатель. Но если различия столь велики, то каковы последствия этого для общества, для современности в том её понимании, которое предложено в работах Гидденса? Можно ли, анализируя состояние нигерийского общества, говорить о наполненных рефлексией процессах общественного воспроизводства, об агентах, способных менять существо общественных отношений и делать общество ещё динамичнее? И что роднит нигерийское общество, периферийное по своей природе, с другими обществами, находящимися в той же нише хозяйственной мир-системы?

Второй, не менее сложный вопрос, на который должен быть дан ответ: возможно ли для нигерийского общества развитие? Может ли оно в обозримой исторической перспективе достигнуть того уровня развития институтов рынка и общественной жизни, который позволит ему войти в ядро развитых государств? В теории Валлерстайна на оба эти вопроса дается отрицательный ответ и тому есть, полагал он, исторические доказательства. До настоящей эпохи ни одно государство периферии не показало себя способным к выращиванию институтов, которые могли бы вывести его за границу той ниши, в которой оно в настоящее время находится. Аналогичный ответ дается на эти вопросы и в «теории зависимостей», объясняющей текущее состояние стран третьего мира той непреодолимой экономической и технологической зависимостью, в которой они оказались по итогам колониального периода своей истории [Pete, Hartwoick, 2015].

Третий вопрос можно считать уточнением первого: что представляют собой периферийные и полупериферийные общества в социальном плане? Как устроена социальная жизнь в таких обществах и какие из социальных институтов обеспечивают её воспроизводство? Об институтах следует вести отдельный разговор. Социальная наука, начиная с середины прошлого века, именно конфигурацию и качество институтов определяет как один наиболее важных из факторов, влияющих на общество и его способность к развитию. Одна из проблем, с которой столкнулись многие из бывших колоний после обретения независимости, заключалась в неустойчивости социальных и экономических институтов, их «капитуляции» перед неформальными нормами, сужающими дистанцию доверия и взаимодействия между акторами. Серьезная проблема подобных неформальных институтов состояла в том, что они в большинстве случаев были контекстуально вписаны в традиционные родовые, клановые или племенные отношения. Именно поэтому одним из парадоксальных итогов распада колониальной системы стала архаизация обществ в этих странах, их вступление в фазу непрекращающихся конфликтов и войн. Сыграли свою роль и бывшие колониальные державы, увидевшие в хаосе в этих странах возможность сохранять свой контроль над ними. Но все же главной проблемой была неспособность местных племенных элит договориться об общих правилах игры и строго их придерживаться. О каждом из этих случаев следовало бы говорить отдельно, потому что в каждой стране культурный контекст, нормативный базис жизни имел собственную специфику, но общей для большинства таких стран была примитивизация экономической жизни, ущербность политических процессов и разгул насилия на фоне беззакония и произвола властей. Революции, которые эпизодически происходили в этих странах, мало что меняли в устройстве экономики и общества, вместо одного клана к власти приходил другой со схожими ориентациями на удержание власти и быстрое обогащение. В таких обществах можно отыскать следы глобализации, какие-то из отраслей экономики, как правило сырьевые, интегрировались в мировые производственные цепочки в качестве самого нижнего, зависимого от остального звена. Общий подъем потребительских технологий позволил в этих странах приобщиться к некоторым из благ современной цивилизации – приобрести мобильные телефоны или телевизоры. Однако, в большинстве случаев на качество жизни большинства населения в них эти изменения не оказали заметного влияния. Большинство населения стран периферии по-прежнему не может рассчитывать на передовые услуги здравоохранения, качественное образование на том уровне, который в развитых странах считается нормой. Сохраняется зависимость периферийных стран от развитых в ключевых вопросах общественного воспроизводства – поставке продовольствия, лекарств, оборудования для предприятий добывающей промышленности, строительства и транспорта.

<h3><strong>Неолиберализм как идеология сохранения глобального неравенства. </strong></h3>

Говоря о втором направлении, о том языке, который используется в нём для описания современного капитализма, невозможно обойти вниманием понятие «неолиберализм» и его производные. В общественных науках сосуществуют и даже конкурируют между собой несколько определений неолиберализма. Один из исследователей этого концепта М. Иглтон-Пирс открыл множество областей жизни, в которых этот термин активно используется в значениях, которые соприкасаются между собой по касательной. «Если и есть связующая нить между значениями термина в разных контекстах, то она относится к вопросу о том, как мы понимаем капитализм, или, как это часто говорят, “рыночную экономику”. Авторы, которые используют этот термин, часто фокусируют внимание на влиянии бизнеса, идеологических положениях, таких как “свободная торговля” или связанные с ней общественные тренды, оказывающие влияние на общество и индивидуальное поведение» [Eagleton-Pierce, 2016: 9]. М. Буравой, соглашаясь с тем, что строгого определения неолиберализма не существует, полагал, что схватить его суть можно по тем наблюдаемым последствиям, которыми отметилось его проникновение в область экономических и социальных отношений [Буравой, 2015]. Общим в этих наблюдаемых последствиях стал кризис социального государства, ликвидация некоторых из его важнейших функций, монетарные формы экономического регулирования и ускоренная коммерциализация общественных отношений. В отличие от либерализма в его классических формах, неолиберализм опирается на институты государства и медиа, которые активно вовлекаются в процесс дискредитации его возможных оппонентов. Любая альтернатива неолиберального устройства брендируется как «неприемлемая», «отжившая», «реакционная», «неэффективная» в зависимости от той конкретной ситуации и агента, её продвигающего.

За последние два десятилетия неолиберализм вырос в тотальный проект, который охватывает собой не только экономику, но и то, как функционируют национальные государства и каковы должны быть внушаемые пропагандой смыслы жизни. «Почти все государства – от новообразованных в результате коллапса Советского Союза до старых демократий и социальных государств, таких как Новая Зеландия и Швеция, подчинились, иногда добровольно, а иногда в ответ на принуждение, неолиберальной теории и переопределили политику и практики управления соответствующим образом. Южная Африка, избавившаяся от апартеида, быстро перешла к неолиберальной политике, даже современный Китай движется в этом направлении. Сторонники неолиберализма оказывают значительное влияние на образование (в университетах и «мозговых центрах»), в средствах массовой информации, корпоративных органах управления и финансовых институтах, таких как МВФ, Мировой банк и ВТО. Короче говоря, неолиберализм установил собственную гегемонию как главный дискурс нашего времени. Он проник в образ мысли и превратился в тот «здравый смысл», посредством которого многие из нас действуют, интерпретируют и понимают тот мир, в котором мы живем» [Harvey, 2005: 3].

Д. Харви полагал, что первый эксперимент по созданию неолиберального режима был реализован в Чили после свержения левого режима Сальвадора Альенде и прихода к власти генерала Пиночета. Приватизация экономики, в интересах иностранного капитала, демонтаж социального государства, вывоз капитала за рубеж в развитые страны, подавление любых попыток создавать национальные производства, причем вполне сознательное, благословляемое международными институтами, – все эти составляющие либеральной программы прошли апробацию в Чили после военного переворота. То, что именно военная диктатура понадобилась для реализации неолиберальной программы реформ, не было случайностью. В всех случаях неолиберальные реформы приводили к сокращению государственных трансферов, падению уровня жизни населения, неравенству и, если речь шла о странах периферии и полупериферии, о быстром формировании компрадорского правящего класса, получавшего входной билет в мировую элиту в том случае, если он содействовал доминированию транснациональных корпораций над национальной экономикой. Неолиберальный эксперимент, который проводился в Чили, привел в первые два года к экономическому росту, который затем остановился, экономика вошла в состоянии кризиса вровень с общим долговым кризисом латиноамериканских государств в конце 1970-х – начале 1980-х гг.

В дальнейшем неолиберальная экономическая программа в этой стране подверглась серьезной институциональной коррекции. Другим странам она предлагалась в смягченном варианте, но от этого суть неолиберализма не изменилась. Истинное назначение неолиберальных реформ в периферийных странах заключалось в том, чтобы превратить их в поставщиков сырья для стран «золотого миллиарда», сконцентрировать на своей территории предприятия с большой долей ручного труда, часто вредные как для работников, так и для местного населения. При этом не предполагалось, что население этих стран будет богатеть и подбираться к стандартам жизни развитого мира, только удержание населения в состоянии постоянной борьбы за физическое выживание наилучшим образом сохраняет, согласно гипотезе Токвиля, политическую стабильность в обществах с высоким уровнем неравенства и политическими институтами, обслуживающими интересы правящего класса.

<h3><strong>Капитализм российского образца. </strong></h3>

Российская разновидность капитализма рождалась в особых обстоятельствах перехода от реального социализма к капитализму. Как это ни парадоксально, но реформаторы, направлявшие переход и ведущие страну в «рынок», в теоретическом плане оставались приверженцами марксизма. Разворот к капитализму они мыслили как уничтожение институтов, которые поддерживали государственное здание в советский период. Одной из важных, если не главных задач реформ они считали трансформацию социальной структуры общества за счет добавления к ней новых агентов – крупной и мелкой буржуазии в результьате ускоренной приватизации государственных активов. По «счастливой» случайности, эти активы оказывались в собственности у лиц, наиболее приближенных к власти, или у самих реформаторов.

Напрасно Дж. Сакс, создатель концепции неолиберальной экономики и по совместительству советник правительства реформаторов, убеждал «молодых либералов» отказаться от приватизации предприятий топливно-энергетического сектора, способного держать государство на плаву в переходный период [Sachs, 2012]. Реформаторы двигались в русле неолиберальных идей, но внутри этого направления явно отдавали предпочтение образцам, которые уводили экономику и общество всё дальше от стандартов западного капитализма, в сторону того варианта, который Валлерстайн относил даже не к полупериферии, а к периферии. Конструировалась не просто экономика, работающая по правилам свободного рынка, а так называемый «дикий капитализм», игнорирующий правила и институты, – как это происходит в тех странах, где вследствие коллапса институтов государство не может состояться, а рынок оказывается, полностью или частично, под контролем неформальных полувоенных формирований и возглавляющих их полевых командиров.

Один из видных специалистов по России М. Голдман назвал процесс становления российского капитализма «пиратизацией» (созвучие с приватизацией). Молодые реформаторы, став бенефициарами реформ, не имели ни силы убеждения, ни чувства ответственности за дело, которые им было поручено [Голдман, 2004]. Они полагали, что формируют новые экономические элиты из «подручного материала» и что в дальнейшем эти «бароны-грабители» в полном соответствии с идеей первоначального накопления капитала породят следующее поколение цивилизованных, ответственных собственников. В реальности конструировались не элиты, а тип капитализма со свойственными ему родовыми изъянами, способный при этом воспроизводить и защищать себя, и если надо, то с применением крайних форм насилия. Комментируя происходящее в постсоветской России, отнюдь не левый американский социолог Т. МакДэниел писал: «Положение новой капиталистической элиты сочетает в себе многие худшие качества новой и старой систем. Из диктаторских традиций коммунистической номенклатуры новая элита унаследовала ориентацию на собственный узкий интерес, стремление монополизировать информационные и другие ресурсы только для обеспечения собственных эгоистических интересов. Когда им задают вопросы о социальной ответственности, они выдают готовый ответ: мы находимся на этапе первоначального накопления. Соображения социальной справедливости, безопасности труда, загрязнения окружающей среды, закона и других прекрасных достижений развитого капитализма нужно отложить до какого-то момента в будущем. А пока у нас выживают сильнейшие, и эти сильнейшие в конце концов создадут великую, процветающую страну, которая станет соперником США» [McDaniel, 1996: 164]. В истории России случился очередной этап борьбы с варварством варварскими средствами, который не мог дать в итоге ничего другого, кроме варварского, дикого капитализма в худших традициях постколониальной эпохи.

Именно поэтому на российской почве все пересаживаемые рыночные или государственные институты мутируют, доводя до крайности те пороки, которые изначально присущи неолиберальной программе преобразований. Финский социолог Маркку Кивинен предложил модель анализа, базирующуюся на дюркгеймовской дихотомии «сакрального» и «профанного» [Кивинен, 2002]. «Сакральные» планы реформ, имеющие в основе идеальный проект «свободного», «демократического» рыночного общества, в процессе воплощения претерпевают качественные изменения под воздействием исторически сформированной социальной почвы, включающей в себя, кроме всего прочего, тоталитарные и авторитарные матрицы управления. Продукт подобной гибридизации радикально отличается от той идеальной схемы, которой он якобы должен следовать. На вопрос о том, почему после внедрения Болонской системы нагрузка преподавателей в российских вузах в два, а то и три раза выше, чем в университетах Европы, чиновница тогда еще Минвуза ответила коротко и точно: потому, что здесь у нас не Европа. И это действительно так, в европейских вузах даже после проведения неолиберальных реформ нормы труда регулируют нагрузку, с тем чтобы у преподавателей оставалось время на восстановление сил, на творческую, научную работу. В российском контексте преподаватели находятся на нижней ступеньке вертикали «господства-подчинения» и поэтому не имеют “рыночной власти», позволяющей им настаивать на тех условиях труда, которые наилучшим образом соответствуют их академическому призванию.

<h3><strong>Социологическая мода и проблема описания текущих состояний. </strong></h3>

Каким образом теории капитализма, слабо коррелирующие с российской действительностью, обретают благодарную аудиторию в среде российских социологов, объектом исследования которых, по идее, должно быть прежде всего то общество, в котором они живут и которое понимают лучше других? Отчасти это связано с тем кризисом, в котором оказалась российская общественная наука на рубеже 1990-х, когда старые объяснительные схемы потеряли актуальность, а новые приходили в основном из зарубежных научных центров и часто пересаживались на российскую почву без должного критического обсуждения. Комплекс «ученичества» – когда все то, что генерируется зарубежной социологией, считается важным, достойным, основательным, не преодолен до настоящего времени. Говоря о господстве западной социальной теории и необходимости преодоления комплекса зависимости от неё, необходимо сделать важную оговорку: речь не идет о желании оборвать связи, как правило, продуктивные между российской и западной общественной наукой, об изоляции российской общественной науки от тех ключевых направлений, который становятся актуальными в глобальном контексте. Современная социологии имеет прочный методологический и методический фундамент, в строительство которого внесли вклад не только европейские, но и российские социологи и социальные философы. Однако здание, которое строится на этом фундаменте, строится из материала, добываемого внутри конкретного общества по планам, релевантным по отношению к его прошлым и текущему состояниям.

Отчасти острый интерес к зарубежному теоретизированию и желание немедленно применить его к России является продуктом социологической моды. О том, что в социологии, как других общественных науках, существуют модные тренды, миновать которые многим социологам затруднительно, подробно написал А.Б. Гофман: «Социология сама по себе, как таковая, в прошлом бывала в моде; к сожалению, сегодня – уже или пока – этого сказать нельзя. Тем не менее внутри самой социологии мода сегодня существует и присутствует очень зримо и активно. И у меня складывается даже впечатление, что чем меньше мода на социологию, тем больше моды внутри социологии»¹. Гофман выделяет девять признаков того, что теоретизирование подчиняется законам моды и, в числе прочих, такие как «антипозитивизм», то есть объявление логической связанности предлагаемой теоретической схемы несущественной, и мода на эпатаж, достигаемый, как правило, гипертрофированной парадоксальностью суждений. Последняя часто подразумевает теоретический «кунштюк», заимствованный практически без изменений у одного из зарубежных авторов, объявляемый универсальным свойством современности в какой бы то ни было части земного шара он о себе ни заявлял.

Приверженность моде, как правило, освобождает её адептов от необходимости проблематизировать состояние, в котором находится общество. Во главу угла, в предметную область исследований ставятся неподлинные вопросы, проблемы, которые либо маргинальны, либо вовсе незначимы для изучаемой сферы. Возможно, в каких-то случаях такое «отклонение» помогает избежать тяжелых вопросов и, нередко, сложной дискуссии, в которой, кроме всего прочего, можно навлечь на себя гнев власть имущих. Однако, привыкая к подобным «антидепрессантам», социология явным образом отходит от тех действительно значимых задач по осмыслению и улучшению жизни, которые она должна решать и которые без неё, без проводимых ею исследований, решить будет крайне непросто.

Говоря о капитализме в России, важно различать его существенные и несущественные характеристики, подлинное и неподлинное в его описании. Можно, разумеется, приложить к российскому обществу модель капитализма gig или капитализма 24/7, предъявить социальную структуру, состоящую из креаторов insta и их подписчиков, но определяемый подобной моделью выбор показателей будет характеризовать текущее состояние общества по касательной, ставить несущественные признаки выше существенных. В описании состояния современного российского общества статика невозможна без динамики, без исторической обусловленности наблюдаемых явлений в измерениях власти и собственности, господства и подчинения. Только так современная общественная наука окажется способной участвовать в определении ближайших и долговременных целей социального развития.

<h3><strong>Признаки существенные и несущественные. </strong></h3>

Важный и очевидный вопрос, который в этом месте должен поставить поклонник новомодных теорий капитализма, мог бы звучать следующим образом: что есть существенное в социальной жизни? Заняв его точку зрения, следовало бы в предлагаемом описании применить здесь слово «оптика». Ведь объект нашего социального наблюдения есть не что иное, как продукт нашей «оптики»: вот это мы видим, а вот это не видим, и это тот ракурс, на который мы, как исследователи, имеем безусловное право. Социологическому солипсизму вторит социологический конструкционизм: мир есть броуновское движение социальных частиц, мы лишь в целях большей для нас самих ясности конструируем его, задаем порядок его рассмотрения. И это, разумеется, принципиальные вопросы, вопросы о свободе исследователя заявлять свой предмет и объект. Эволюционным образом в современную общественную науку вкралась разрушительная идея абсолютной свободы социолога, освободившего обозначаемое от обозначающего, то есть от реального объекта, взятого как целостная система социальных отношений. Однако, как утверждает К. Герген, один из наиболее влиятельных сторонников теории конструкционизма, каждая социологическая конструкция имеет свой предел «мечтательности»: «И если бы конструкционист увидел, что его дом горит, и закричал «Бегите, пожар», он вряд ли захотел бы, чтобы его семья посмотрела на него с подозрением и ответила «Ох, это всего лишь твоя конструкция происходящего» [Герген, 2016: 42]. Конструкция только тогда обретает почву, когда базируется на «реализме», то есть обнаруживает ту или иную степень гомологии по отношению к наблюдаемому явлению и может быть основанием для его объяснения.

Методологические основания проблематизации зыбки, если исключают телеологию, если в той системе координат, которую выбирает исследователь, отсутствует понимание общих целей, и не социологии, а общества. В первом, основополагающем докладе ООН по проблемам человеческого развития, изданном в 1990 г., М. Уль Хак сформулировал эти цели следующим образом: «Настоящая ценность любой страны – это люди. Цель развития заключается в том, чтобы создать ту среду, в которой люди смогут прожить долгую, здоровую жизнь, наполненную творчеством. Эта простая, но понятная всем истина часто забывается, когда ставятся цели накопления материальных и финансовых богатств». [UN Human Development Report, 1990: 9]. М. Нуссбаум, соавтор концепции «предельных возможностей» (capability approach) подчеркивает, что ориентация на благополучие людей не тождественна утилитарной идее, поскольку люди склонны к «адаптации предпочтений», то есть к привыканию к униженному состоянию, в котором игнорируются не только их реальные витальные потребности, но и достоинство [Nussbaum, 2011]. Справедливость, как она понимается сторонниками упомянутого подхода, подразумевает серьезные коррекции распределительных норм и практик, характерных для периферийных капитализмов. Справедливость – это не полное, а потому недостижимое равенство, а обоснованное неравенство, в рамках которого преимущество отдается тем, кто строит новые современные предприятия, производит продукты питания по приемлемым ценам, лечит и образовывает население, создает новые технологии. Речь идет не об обществе «полюсов», базирующемся на ренте, получаемой от продажи за рубеж природных ресурсов, а об обществе созидательного среднего класса, многочисленного, одаренного, способного существенно улучшать среду обитания.