В январе нынешнего года исполнилось 30 лет начала радикальных экономических реформ в России. Это событие прошло почти незамеченным для российского общественного дискурса, так как на первый план вышли острые геополитические проблемы, которые заслонили все остальные. В то же время нынешние драматические события (военные действия на Украине, ужесточение антироссийских санкций, падение жизненного уровня россиян) во многом предопределены реформами 1990-х гг. Именно тогда началась стремительная деиндустриализация страны, падение ее международного престижа, превращение в сырьевой придаток не только Запада, но теперь уже и Востока. Были разрушены многие ведущие отрасли промышленности, в том числе авиационная, станкостроительная, энергомашиностроительная, медицинская. О том, как это случилось, подробно исследовано Р.Х. Симоняном (см., напр.: [Симонян, 2022]).

30 лет – достаточно длительный период, чтобы осмыслить итоги реформ и объективно оценить произошедшие тогда события, определившие траекторию развития России. Именно в 1990-х гг. стало очевидно, что выбранный способ реформирования будет постоянно препятствовать модернизации российской экономики. В этой связи возникает вопрос: мог ли быть по-другому совершен переход от директивной экономики к рыночной. Ответ на него лежит, как мне представляется, в диалектике объективных и субъективных факторов общественного развития того периода.

Помимо природных богатств страны, объективные факторы развития России – это, во-первых, российская индустрия, которая несмотря на наметившееся в позднесоветский период отставание от передовых стран, сохраняла ведущие мировые позиции в целом ряде областей производства. Во-вторых, научный потенциал, сконцентрированный в многочисленных академических и отраслевых институтах, в наукоградах, расположенных вокруг индустриальных центров страны, где трудились талантливые ученые, представляющие общепризнанные научные школы, в том числе математическую. В-третьих, весьма приличная по тогдашним международным критериям система народного образования, чьи многочисленные выпускники успешно трудятся в развитых странах. В-четвертых, к объективным факторам следует отнести инициированную Михаилом Горбачёвым перестройку и вызванный ею духовный подъем, охвативший во второй половине 1980-х гг. население страны. Привыкшие к материальным трудностям и имеющие уникальный опыт их преодоления жители России были готовы к новым испытаниям ради построения современного демократического государства с эффективной экономикой.

К этому следует добавить благоприятные международные условия: мировая, и прежде всего европейская общественность после окончания холодной войны смотрела на нашу страну с надеждой на ее присоединение к сообществу развитых демократических стран. Тем более что важные шаги в этом направлении были уже сделаны благодаря горбачевской перестройке: к концу 1980-х гг. в стране царила свобода слова, преодолены монополия КПСС и изоляция страны от внешнего мира, разрешен валютный обмен, отменена цензура, проведены выборы народных депутатов на основе свободного волеизъявления граждан, разрешены массовые собрания и общественные объединения. Особую готовность к переменам проявлял средний класс, состоящий из квалифицированных рабочих и интеллигенции, масштабы которого наглядно показали митинги в Москве, Ленинграде и других крупных промышленных центрах страны. Исключительно важное значение имело восстановление института частной собственности с последующим появлением частных предприятий, фондовых бирж, рынка ценных бумаг и других атрибутов рыночного хозяйства.

Субъективный фактор – это сознание и воля людей, их способности изменять объективный мир. В марте 1990 г. группой авторитетных экономистов-рыночников во главе с С. Шаталиным, Н. Петраковым и Г. Явлинским была подготовлена программа дальнейшего движения к рыночной экономике под условным названием «500 дней». Тщательно проработанная, дополненная 20 проектами законов программа в течение шести месяцев активно обсуждалась на различных уровнях, прошла экспертизу и была одобрена научным сообществом, нашла поддержку у представителей общественных движений, руководителей предприятий, зарубежных экспертов. Без всякого преувеличения можно сказать, что она всколыхнула надежды страны. 11 сентября 1990 г. программа была принята Верховным Советом РСФСР. Что особенно важно подчеркнуть, приватизация – ядро программы – должна была начаться с незначительных активов (земельные участки, магазины, предприятия общественного питания и бытового обслуживания). Затем предприятия легкой промышленности с постепенным переходом к средним, а позднее к крупным промышленным предприятиям. Причем сначала должны были перейти в частные руки нерентабельные или малорентабельные предприятия. Либерализация цен предусматривалась только после демонополизации производства товаров повседневного спроса.

Были разработаны и другие серьезные программы перехода к рыночной экономике, в том числе подготовленные под руководством Н. Рыжкова и Л. Абалкина. Но по общему признанию, программа «500 дней» – плавного перехода от директивно-распределительной экономики к рыночной, с сохранением связей между хозяйственными субъектами распадающегося Советского Союза, была наиболее оптимальной.

В тот исторический момент России как самой большой и самой богатой стране, правопреемнице СССР, имевшей наиболее высокий статус среди других постсоветских государств, представлялся серьезный шанс стать экономическим и организационным стержнем нового демократического федеративного государства на евразийском континенте. Этот шанс был упущен. Почему?

В книге Р.Х. Симоняна приводятся мотивы выбора Е. Гайдара в представлении близкого к Ельцину круга людей [Симонян, 2022]. Так, М. Полторанин, В. Костиков, В. Чичканов, П. Авен и А. Кох считают, что кандидатуру Гайдара усиленно продвигал Г. Бурбулис, который, зная, что будет вторым лицом в руководстве страной – Государственным секретарем и первым вице-премьером, не хотел приглашать известного экономиста, чей авторитет был бы для него помехой, а предпочел неизвестного в ту пору Гайдара. По мнению А. Илларионова, Гайдар обошел Явлинского потому, что Ельцин не мог согласиться c его вполне разумным условием заключить экономический договор между постсоветскими государствами, что давало шанс на сохранение нового союзного государства конфедеративного типа, а М. Горбачёву остаться политически значимой фигурой, с чем не мог согласиться Ельцин, которому нужна была только полная власть, даже ценой разрушения исторически сложившегося единого экономического пространства. И Гайдар в этой ситуации занял ельцинскую позицию. В одном из разговоров со мной он тогда ясно дал понять, что кроме Латвии, Литвы и Эстонии остальные постсоветские страны это failing states, то есть несостоявшиеся государства, которые без России не выживут и должны будут смириться с ее опекой. Так что он был искренне заинтересован в Беловежском сговоре .

В книге Симоняна [2022] указан еще один мотив, повлиявший на назначение Гайдара. Автор приводит историческую аналогию: И. Сталин, как впоследствии и Н. Хрущёв, возвысили Т. Лысенко только потому, что тот обещал быстрый результат, чего, естественно, не мог позволить себе Н. Вавилов, ибо, как подлинный ученый, знал, что так не бывает. Гайдар же уверил Ельцина не просто в быстрых, а чрезвычайно быстрых успехах реформ – через полгода, т.е. к осени 1992 г., что дало тогда основание президенту торжественно обещать россиянам «лечь на рельсы» в случае неуспеха.

6 ноября 1991 г. Гайдар официально назначается руководить проведением экономических реформ. Было сформировано правительство во главе с Ельциным и двумя вице-премьерами – Бурбулисом (отвечавшим за политические вопросы) и Гайдаром (отвечавшим за экономическую реформу). 3 декабря Ельцин подписан указ о предстоящей либерализации цен, что побудило торговые организации придержать товары. 2 января 1992 г. произошел единовременный отпуск цен. Этот день считается началом реформ: пустые полки в торговых залах оказались заполненными широким ассортиментом товаров, но уже по резко возросшим ценам.

В принципе вопрос об очередности демонополизации экономики и либерализации цен и тогда, и сейчас является предметом дискуссии. Полагаю, что демонополизация вряд ли могла бы состояться при сохранении государственно фиксируемых цен. Но совершенно очевидно, что команда ельцинских реформаторов практически ничего не сделала для предотвращения раскручивания инфляционной спирали цены – зарплата – цены после почти тотальной либерализации цен. А ведь это бездействие, собственно, и привело к чудовищному скачку розничных цен в 1992 году, когда инфляция, составив 2600% (!), полностью обесценила все сбережения россиян, о чем предупреждали реформаторов многие экономисты. Советские руководители, проводя денежные реформы в 1947 и 1956 гг. обеспечивали компенсацию потерь для менее состоятельных вкладчиков. А российские реформаторы начали свою деятельность с изъятия денежных сбережений населения России без каких-либо компенсаций. «Народ еще только подходил к рынку, а его уже ограбили»¹. По данным, проведенного в октябре 1992 г. ВЦИОМом исследования, 78% россиян оказались или за гранью бедности или еле сводили концы с концами. Как говорила моя бабушка, сначала мы были бедными, а потом нас обокрали.

Но особенно мощным фактором ускорения перехода россиян от обожания капитализма к его отвержению стала проведенная ельцинскими реформаторами приватизация государственной собственности. О том, что она была криминальная, написано немало. Стоит напомнить, что это была самая стремительная в мире передача государственной собственности в частные руки под лозунгами «справедливое распределение собственности», «появление массового слоя акционеров» и т.п. Много лет спустя, А.Чубайс признался, что «обещанная стоимость ваучера, равная стоимости двух автомобилей «Волга», была всего лишь «пропагандистским обеспечением. Как-то надо же было, – говорил он в интервью, – заставить население приобрести ваучеры»², а научный руководитель Высшей школы экономики Е. Ясин 12 июня 2007 г. в интервью радиостанции «Эхо Москвы» разъяснил: «Хорошо, что собственников оказалось немного, ибо большое их количество является препятствием эффективному управлению экономикой».

Деятельность российских реформаторов по разгосударствлению собственности резко отличалась как от постсоциалистических стран Европы, так и от постсоветских республик Прибалтики, где общественность имела возможность постоянно отслеживать все этапы и детали прохождения этой сложной и длительной процедуры [Симонян, 2006, 2007]. Во-первых, отключением механизмов социального контроля: население с самого начала было отстранено от этого процесса. Если к дорожной карте программы «500 дней» был свободный доступ, то в планы реформаторов не были посвящены даже члены правительства. Об этом свидетельствует Полторанин, министр информации: «Не очень-то они желали распространяться о том, что задумали» [Полторанин, 2011: 240]. Во-вторых, беспрецедентной поспешностью. «Такого нигде в мире не было… С огромной скоростью, почти мгновенности ее, врасплох… раздели за бесценок наши благословенные недра: нефть, цветные металлы, алмазы, уголь, производство. Ограбили до нитки Россию» [Солженицын, 2009: 22]. В-третьих, исключительно низким экономическим эффектом. Доход от приватизации в России – 9,2 млрд долл. оказался даже скромнее, чем в маленькой Венгрии – 12,8 млрд. Причем страны, в которых государственная собственность в экономике никогда не преобладала, получили от ее реализации в 1990-1998 гг. несопоставимо больше, чем Россия, где она была доминирующей, а в промышленности – единственной. Так, до России приватизация прошла в Бразилии, где в частные руки были проданы 279 предприятий [Окунева, 2008: 198]. В России было продано более 126 тыс. предприятий, а доход государству оказался в 8,5 раз меньше. В-четвертых, сначала были приватизированы не малоэффективные производства и нерентабельные предприятия, как это планировалось в программе «500» дней, и как это было сделано в других постсоциалистических странах, а самые доходные, за счет которых формировался бюджет.

Приступая к приватизации, члены гайдаровского правительства постоянно подчеркивали, что их не интересуют источники появления новых русских собственников, главное – создать класс собственников, что по существу означало отмену морали. Академик А. Некипелов в этой связи отмечает, что «реформаторы подвели общество к мысли о том, что хороши любые средства, если они продвигают страну к рыночной экономике» [Некипелов,1996: 306]. Академик Д. Львов назвал это «призывом к общественному одичанию» [Львов, 1996: 171].

Спрашивается: «Чья ответственность больше, у государственного чиновника, продающего предприятие, или у частного лица, покупающего это предприятие за бросовую цену?» [Симонян, 2022]. Вот интервью К. Бендукидзе: «Захватить «Уралмаш» оказалось легче, чем склад в Москве. Мы купили этот завод за тысячную долю его действительной стоимости»³. Дешевизна купленных в ходе приватизации основных фондов сделала экономически бессмысленным инвестиции в строительство новых предприятий, владельцы которых оказывались в заведомо проигрышном положении по сравнению с теми, кому активы достались за копейки. Это одна из причин, почему в России за прошедшие годы не построено практически ни одного нового крупного предприятия. Получение огромной прибыли от продажи природных ресурсов лишило заинтересованности производить высокотехнологическую продукцию. Поэтому нынешний российский капитал прочно осел в офшорах.

Российские адепты «чикагской школы» М. Фридмана непозволительно проигнорировали европейский опыт социальных государств, прежде всего наших соседей – Северных стран, общее свойство народов которых – генетическое стремление к равенству. В советское время широко употребляемый термин «шведский социализм» подчеркивал эту особенность. Но стремление к равенству не только присуще русскому социальному мышлению, в нашей ментальности – это одна из базовых ценностей. Социальная справедливость у нас означает, по существу, тот же феномен равенства, только в более категорическом, можно сказать, даже сакральном выражении. Факт, который вызывает глубокое недоумение выбором модели капитализма – американской, ультралиберальной, совершенно чуждой российскому менталитету, в то время как рядом, по соседству успешно функционировала социал-демократическая модель, психологически близкая и приемлемая для России.

Приватизация создала в России новых собственников и новые отношения собственности, которые являются базовыми, определяющими все основные отношения общества: социальные, экономические, политические, правовые, культурные, морально-этические. Всероссийский опрос населения, проведенный в докризисном 2011 г., в канун 20-летия реформ Институтом социологии РАН совместно с Фондом Ф. Эберта, показал, что «самым распространенным по частоте его переживания является <em>чувство несправедливости всего происходящего вокруг.</em> Это чувство свидетельствует о нелегитимности в глазах россиян самого миропорядка, сложившегося в России в результате реформ. Это чувство периодически испытывают свыше 90% россиян, при этом 48% испытывают его часто, а 77% испытывают чувство стыда за нынешнее состояние своей страны». Авторы исследования зафиксировали «неприятие населением России нынешнего жизненного уклада, который представляется людям не только несправедливым, но и позорным» [Двадцать лет…, 2011: 64, 66].

Самыми отрицательными характеристиками социальной структуры постсоветской России являются массовая бедность и резкое имущественное расслоение. По данным Росстата, в первом квартале 2022 г. 20,9 млн россиян (14,3%) жили за чертой бедности (имели доход ниже 12 916 руб. в месяц), что означает провальный результат реформации, ибо столь масштабная социальная поляризация за 30 лет после реформ – чрезвычайно редкое явление в новейшей истории. Но бедных значительно больше, чем утверждает официальная статистика, а социальная поляризация постоянно увеличивается, бедные становятся беднее, богатые богаче. В 2002 г. было восемь официальных долларовых миллиардеров, в 2022 г. их стало 29.

При этом собственность в нынешней России не является надежным социальным субстратом. Рейдерские захваты даже крупных предприятий, не говоря уже о средних, – набивший оскомину сюжет в свое время российских массмедиа. По существу, российский собственник беззащитен. Ни о какой его самостоятельности и устойчивости не может быть речи, он не может быть социально-экономической опорой общества. По уровню защиты прав собственности в мировом рейтинге 129 стран в 2021 г. Россия занимает 81 место между Тунисом и Филиппинами⁴. В рейтинге некоррумпированных стран Россия, по данным Transparency International за 2021 г., занимает 136 место из 180⁵, позади только Африка. Может ли чиновник, берущий взятки, или предприниматель, дающий их, или, скорее вынужденный их давать, считаться представителем среднего класса? Разумеется, нет, потому что и тот, и другой не обладают ни самостоятельностью, ни устойчивостью. Отсутствие представительного среднего класса – результат реформ. При этом делаются попытки обозначить статистическую категорию «средний потребительский слой» (естественный атрибут любого, даже самого неразвитого общества), в качестве политэкономической категории «средний класс», наличие которого отличает только гражданское общество, в котором он является социальным фундаментом. «У нового режима должна появиться своя социальная опора – средний класс. Если его нет, то его следует создать, а если не получается – то, в крайнем случае, придумать» [Галкин, 1999: 85].

По сравнению с государственной частная собственность регулируется законами рынка, что снижает удельный вес чиновников в социальной структуре общества. В России наоборот, реформы вызвали бурный рост бюрократии. На этот парадокс обратил внимание Г. Маркузе, который подчеркнул, что «конфликт между производственным потенциалом общества и его деструктивным использованием неизбежно ведет к увеличению государственного аппарата» [Маркузе, 1994: 46]. Бюрократия за 30 лет настолько и численно, и экономически, и политически усилилась, что название «чиновничий капитализм» сегодня вполне логично заменяет «олигархический капитализм».

Таким образом, выбор именно такого анархо-феодального дизайна русского капитализма определили весьма далекие от общественных интересов соображения или, лучше сказать, мотивы ельцинского разлива, которые никак не связаны с какими-либо историческими закономерностями.

Здесь очень уместно, на мой взгляд, вспомнить слова великого Джона Мейнарда Кейнса, который еще в середине прошлого века остроумно заметил, что «сумасбродные политики, стоящие у власти, имеют гораздо большее значение в истории, чем об этом принято думать» [Кейнс, 1993: 518]. О чем откровенно сообщает и сам Ельцин: «Помню, как мы с Львом Сухановым впервые вошли в кабинет Воротникова, бывшего до меня Председателем Верховного Совета РСФСР. Кабинет настолько огромный, что Лев Евгеньевич изумленно сказал: «Смотрите, Борис Николаевич, какой кабинет отхватили!» ... Ну и что? – подумал я. Ведь мы не просто кабинет, целую Россию отхватили!» [Ельцин,1994: 33].

Да, они отхватили Россию и сделали все возможное, чтобы опорочить ценности свободы в глазах населения. Происходившее в России в 1990-е гг. вызывало в общественном мнении нарастающее негативное, даже враждебное отношение и к ценностям свободы, и к самому понятию демократия. По существу, оно стало синонимом воровства и коррупции, а либеральная идея оказалась настолько скомпрометированной, что в стране быстро созрели реальные предпосылки для возврата к авторитарному режиму [Гринберг, 2019: 58-60].

Основной вывод из моих размышлений сводится к тезису, который в марксистской интерпретации выглядел бы как «нынешняя политическая надстройка логически безупречно венчает экономический базис, созданный за годы, в сущности, антигуманных реформ». Остается лишь добавить, что российская автократия, подавившая ельцинскую полуанархию, а заодно и благотворную политическую и экономическую конкуренцию полностью заблокировала модернизацию страны. А ведь именно она чуть ли не с начала века является национальным стратегическим приоритетом.

За рубежом российская реформация вызывает большой интерес, в Китае и США работают целые институты, изучающие как позитивный, так и негативный опыт нашей страны. Но нам самим он особенно важен. Знание ошибок прошлого, освоение его уроков, несомненно, понадобится новым реформаторам, которым рано или поздно вновь придется предпринять попытку очеловечивания отечества. В этом безусловная ценность нового издания книги.