«Коренной вопрос всякой революции есть вопрос о власти в государстве» [Ленин, 1969: 145]. Перефразируя В.И. Ленина, можно сказать: коренной вопрос всякой современной социальной теории есть вопрос о власти везде и всюду. Можно констатировать своего рода одержимость многих социальных теоретиков концептом власти, и прежде всего такой его базовой разновидностью, как господство (доминирование). Цель статьи – проанализировать существенные аспекты главенствующей роли и безграничной экспансии идеи «власти-господства» на концептуальное пространство социологической и социальной теории, а также интеллектуальные и практические истоки и следствия этого явления.

Парадигма власти-господства? В социальной и политической науке господство рассматривается как специфическая форма власти, отличающаяся от других ее форм. Классическая трактовка этих двух категорий М. Вебером известна. Согласно ему, «власть – это любая вероятность реализации своей воли в данном социальном отношении даже вопреки сопротивлению, на чем бы эта вероятность ни основывалась», а «господство – это вероятность того, что определенные люди повинуются приказу определенного содержания…». Он утверждал: «ситуация господства» предполагает только непосредственное наличие господствующего, но не обязательно – «штаба» или «союза» господства [Вебер, 2016: 109].

Разумеется, Вебер признавал также значение «права сильного», насилия и сопротивления в подобных ситуациях. Но в общетеоретическом плане он делал акцент на двусторонней взаимосвязи господства и повиновения, рассматривая ее как своего рода взаимообмен. Вебер обращал внимание на то, что повиновение может вызываться не только слабостью и беспомощностью повинующихся, но и их рациональной и практической заинтересованностью или оппортунистическими мотивами. Отсюда его повышенный интерес к легитимному господству, основанному на признании повинующимися, к формам этого господства [Вебер, гл. 1, §3; гл. 3].

В отличие от веберовской интерпретации, в современных трактовках власти как господства часто подчеркивается ее принудительный и ограничительный характер. Выражая такую позицию, С. Льюкс утверждает: «Власть как господство есть способность ограничивать выбор других, используя принуждение или добиваясь согласия с их стороны через создание препятствий жить, как требуют их собственная природа и суждения» [Льюкс, 2010: 126]. Далее он развивает и усиливает это утверждение: «Власть как господство будет присутствовать там и тогда, где и когда она служит интересам власть имущих или не наносит им ущерба, а также негативно отражается на интересах тех, кто ей подчинен» [Льюкс, 2010: 126].

В качестве специфической особенности господства иногда подчеркивают устойчивость и постоянство власти одних групп и индивидов над другими [Кола, 2001: 78; Scott, 2006: 16; Ледяев, 2007: 508–509].

Нередки сугубо негативно-оценочные взгляды на господство. В этом случае оно, по существу, отождествляется с такими явлениями, как тирания, деспотия и авторитаризм, и оцениваются как признак социальной патологии. Резюмируя подобные взгляды, авторы исследования политических представлений современных россиян, проведенного исследователями Института социологии ФНИСЦ РАН (руководитель С.В. Патрушев), выделяют следующие характерные признаки господства: 1) несправедливый вид социальных отношений; 2) нормативно-нежелательная форма «власти для»; 3) воспроизводство на структурной основе ингибиторов свободного осознанного выбора; 4) произвол власти: ее субъект по желанию устанавливает контроль над объектом и набором его возможностей; 5) структурно и процедурно обеспеченные возможности субъекта власти ограничивать, искажать возможности выбора ее объекта; навязывание субъектом в своих интересах норм и правил социальных отношений; установление статуса участников взаимодействия без учета интересов объектов власти [Патрушев и др., 2021: 141–143].

Очевидно, в таких трактовках господства оно выступает как явление, которое, будучи «патологическим», во-первых, встречается относительно редко, во-вторых, может, и должно, быть немедленно ликвидировано там, где оно все-таки существует, что, очевидно, вряд ли возможно.

Более широкую трактовку господства мы встречаем у П. Бурдье, который приписывал ему чрезвычайно важную роль. Специфику социальных классов он видел в том, какое место они занимают в структуре господства, в свою очередь базирущегося на экономическом, культурном, социальном и символическом видах капитала. Особое значение Бурдье придавал «символической власти», «символическому насилию» и «символическому господству», утверждая, что эти явления основаны на «символическом капитале». Сам процесс производства символов в его интерпретации есть инструмент господства. Символическая власть – это «власть учреждать данность через высказывание, власть заставлять видеть и верить, утверждать или изменять видение мира и, тем самым, воздействие на мир» [Бурдье, 2007: 95].

Бурдье подчеркивал, что «символическая власть есть превращенная, т.е. неузнаваемая, преображенная и легитимированная форма власти, подчиненная другим формам власти» [Бурдье, 2007: 95]. Важное значение он придавал такому явлению, как «натурализация господства», т.е. репрезентации господства определенных групп как «естественного» результата легитимации, якобы укорененной в природе вещей и будто бы не проистекающей из действий самих господствующих (см., в частности: [Бурдье, 2005]).

В некоторых интерпретациях господства можно найти сочетание негативно-оценочных и описательных оценок этого явления. Американский философ политики И. Шапиро характеризует господство пятью его отличительными признаками. 1) Оно «представляет угрозу для чьей-то свободы», если люди «попадают во власть других людей». 2) Это «вид несвободы», при которой господствующие могли бы ее уменьшить или устранить, по крайней мере в принципе. 3) Степень господства может быть различной в зависимости от важности для людей определенных ресурсов и возможности доступа к ним, – безопасность, питание, здравоохранение, образование и т.д. Чем важней ресурсы, чем больше нужда в них, тем уязвимее они для потенциального господства. 4) Это «тип несвободы, несущий в себе дыхание беззакония», иными словами, когда власть предержащие «каким-либо образом используют свою власть незаконно». 5) Оно – особого рода партикуляризм, скрытый внутри коллективных соглашений [Шапиро, 2019: 52–60].

В нашу задачу не входит рассмотрение всех аспектов проблематики власти и господства; на эту тему существует множество трудов¹. Мы хотим лишь продемонстрировать наблюдаемую в настоящее время тенденцию придания власти, и прежде всего господству как ее разновидности, первостепенного значения в социальной жизни. «Власть-господство» составляет теперь своеобразный концептуальный симбиоз, призванный объяснить если не все, то почти все, внутри обществ и между ними. Социальные отношения все чаще рассматриваются как главным образом/исключительно отношения власти и господства.

Сегодня власть, включая господство, является далеко не только понятием политической социологии, как, в соответствии с традицией, считают Э. Гидденс и Ф. Саттон [Гидденс, Саттон, 2018: 296–305]. Она занимает важное место в понятийном аппарате таких областей социологического знания, как общая теория, социология семьи, гендера, сексуальности, организаций, знания и многих других.

Тема власти и господства – в центре внимания популярных и влиятельных социальных теорий последних десятилетий, так или иначе находящихся под влиянием марксизма и постмарксизма, постмодернизма и постпостмодернизма, анархизма и постанархизма, постколониализма и деколониализма. Часто они сосредоточены в университетах, но тесно связаны с социальными движениями, борющимися за справедливость, равенство и освобождение от разнообразных форм угнетения: расового, классового, гендерного и трансгендерного, идентификаторного и т.д. и т.п.

Важный вклад в трактовку «власти-господства» в качестве главного понятия социологии внесли представители Франкфуртской школы, Л Альтюссер и многие другие неомарксисты. Помимо Фуко, чемпиона по числу цитирований и приверженцев, которого можно считать родоначальником подобного подхода, среди этих теоретиков Э. Лаклау (Лакло) и Ш. Муфф («дискурсивная» теория гегемонии, опирающаяся на воззрения А. Грамши) [Лакло, Муфф, 2000], Дж. Агамбена (концепции «суверенной власти» и «чрезвычайного положения») [Агамбен, 2011а; Агамбен, 2011b], Дж. Батлер (теория «субъекции») [Батлер, 2002], С. Ньюмана (постанархистские интерпретации «несуществования власти» и «восстания») [Ньюман, 2021: 101–122, 166–169.] и т.д.

В отличие от ранних этапов развития социологии не власть рассматривается как социальное явление, а наоборот, общество, социальные институты трактуются как властные явления. Мы наблюдаем постоянную озабоченность, даже одержимость господством в социальных науках, заставляющую видеть его везде и всюду. Можно с полным основанием утверждать, что произошла своего рода узурпация теоретической власти концептом власти: концепт господства сам стал господствующим. Наряду с собственно «властью-господством», ту же роль играют «соседние» понятия, – «сила», «насилие», «угнетение», «авторитарность», «манипуляция», «подавление», «принуждение», «гегемония»² и т.п.

Вместе с тем антонимы терминов, как и симметричные следствия различных проявлений господства, также получили широкое распространение. Речь идет о словах «подчиненность», «повиновение», «субординация», «зависимость», «автономия», «сопротивление», «несогласие», «не-господство», «не-власть» и т.п. Связующим звеном между этими двумя рядами понятий, также обретающих популярность, оказываются категории «борьба», «освобождение», «восстание», «бунт» и т.п.

В отличие от предыдущих периодов истории социального знания, господство и власть все реже рассматриваются как explanandum, объясняемое явление, и все чаще – как explanans, как то, что в объяснении не нуждается и выступает как объяснительный принцип если не всех, то многих социальных явлений. Господством и властью, с легкой руки М. Фуко и его последователей, стали объяснять идентичность, гендер, сексуальность, тело, душу, субъективность, познание, в том числе научное, медицину, особенно психиатрию, и т.д. и т.д. И не просто объяснять, а редуцировать эти последние к первым, рассматривая их как своего рода эпифеномены господства-власти. «Господство» в такой интерпретации поглощает разнообразные социальные явления и процессы. Значительная их часть, которая, в сочетании с прилагательным «социальный», ранее описывалась в качестве самостоятельных важных элементов социальной жизни терминами отношения, связи и взаимосвязи, действия и взаимодействия, влияние, контроль, институты, принадлежность, идентификация и самоидентификация, социализация и т.д., полностью или частично стали рассматриваться как продукты господства или формы его проявления.

Отсюда знаменитый понятийный гибрид Фуко «власть-знание». В принципе, продолжая процесс гибридизации и выражая ход мысли Фуко и его приверженцев, можно говорить и о «власти-гендере», «власти-сексуальности», «власти-субъективности», «власти-медицине», «власти-здоровье» и «власти-болезни»; список этот может быть сколь угодно длинным. «Власть-господство» нередко не просто соседствует и соединяется с другими понятиями, а поглощает и вытесняет их. Происходит безудержная экспансия этого концепта на понятийное пространство социальной теории, точнее – завоевание им этой теории. Многочисленные энтузиасты такого подхода, «начиная с Мишеля Фуко, …впитали идею того, что общество – это не бесконечно сложные системы доверия и традиций, развивавшиеся с течением времени, а что-то, что воспринимается исключительно через призму «власти» [Мюррей, 2021: 93–94].

Мы сталкиваемся с одной из упрощенных и вульгарных форм детерминизма и редукционизма, при которой вся социальность трактуется как властное явление. При таком подходе не власть и господство рассматриваются как порождение общества (группы и т.п.), а, наоборот, последнее считается продуктом первых. Не власть рассматривается как социальное явление, а общество как властное. Обязательным атрибутом этой позиции является громогласно декларируемая забота о необходимости беспощадного «разоблачения» тех или иных видов «господства», «освобождения» от них и достижения невиданной «социальной справедливости».

Теоретические истоки: объяснение господства и объяснение господством. Разумеется, у отмеченных представлений существуют давние, устойчивые истоки. Их можно обнаружить в донаучной, вненаучной, «фольклорной» социологии, содержащейся в культурных традициях разных обществ. Испокон веков обладателю властью, «господину», будь то вождь, монарх, правитель, рабовладелец, руководитель, хозяин, начальник, лидер, командир, босс, патрон и т.п., приписывалось важнейшее значение в жизни людей, что отражало реальное положение вещей. С подобными представлениями связаны идеи божественного происхождения власти и народного суверенитета, наделяющие власть и тех, кто ее осуществляет, сакральными свойствами и могуществом. Соответственно, упадок, деградация общества в народной традиции связывались с негативными качествами властителя, что нашло выражение в известной поговорке «Рыба гниет с головы» (в первоначальной версии, приписываемой Плутарху, – “Piscis primum a capite foetat” – «Рыба начинает пахнуть с головы»).

Что касается социологии, с самого возникновения она в значительной мере исходила из противоположного представления, согласно которому власть, как и государство, – это явления безусловно важные, но вторичные по отношению к обществу и его институтам. Она стремилась видеть за властью, а вместе с ней - за государством и государственными институтами, другую реальность, более глубокую и влиятельную, хотя скрытую, а именно реальность социальную: социальные институты, механизмы, традиции, коллективные волевые стремления и т.п. То есть, с возникновением социологии в ХIX в. прежняя причинно-следственная связь оказалась перевернутой явно и неявно: не общество таково, какова власть, а власть такова, каково общество! Именно последнее мы должны познать и усовершенствовать, если хотим сделать более совершенной власть и вместе с ней – государственные и политические институты.

Огюст Конт, в отличие от Сен-Симона и его последователей-утопистов, полагал, что хотя в обществе преобладает солидарность, тем не менее, социальная иерархия, неравенство и власть в нем неуничтожимы. При этом, общество в его понимании – реальность главным образом не экономико-политическая, а морально-религиозная. Соответственно, в его доктрине экономико-политическое господство уступает по значению морально-религиозному авторитету.

В отличие от Сен-Симона и Конта, Г. Спенсер, последовательный либерал, не был склонен к утопическим прожектам. Но, как и Конт, он исходил из того, что власть, управление и формы господства вечны, неуничтожимы. С одной стороны, он считал, что правительство злом, хотя и неизбежным, и там, где можно обходиться без государства, лучше обходиться без него; в противном случае общество окажется во власти всесильного бюрократизма (что впоследствии полностью подтвердилось). С другой стороны, в индустриальных обществах потребность во власти и управлении сохраняется, несмотря на угрозы, связанные с их потенциальной бюрократизацией. Поскольку эти общества более сложны, чем «воинственные» (“militant”), постольку власть в них усложняется и дифференцируется структурно и в функциональном отношении.

В работах Маркса господство рассматривается как социальная функция, основанная прежде всего на экономико-политическом неравенстве. В его интерпретации оно носит главным образом классовый характер, идет рука об руку с классовым неравенством и составляет один из аспектов последнего. Социальное неравенство, согласно Марксу, неотделимо от борьбы и насилия. Господствующий класс осуществляет эксплуатацию и подавление других классов, прежде всего класса-антагониста, в сферах от экономической до идеологической. В буржуазном обществе Маркс констатировал противоборство между двумя классами-антагонистами: буржуазией и пролетариатом. Господство класса буржуазии над пролетариатом носит наиболее явный характер и постепенно приобретает форму диктатуры. В противовес ей и для ее преодоления пролетариату необходима собственная диктатура.

Эта диктатура, согласно марксовой утопии, должна привести человечество к коммунизму, обществу без классов и вместе с тем без классового неравенства и всякого господства. Что придет им на смену, Маркс представлял себе довольно смутно, отчасти воспроизводя сен-симонистские утопические конструкции всеобщего равенства, стирания социально-групповых различий и торжества самоуправления после победы коммунизма. Именно его собственное учение, по Марксу, позволяет раскрыть «тайну» классового господства, которое господствующий класс камуфлирует разного рода идеологическими мифами.

Сказанное не означает, что с возникновением и развитием социологии идея власти-господства как своего рода первопричины, всемогущей и вездесущей силы, исчезла: в какой-то мере она сохраняла свое присутствие. Это относится, в частности, к теориям элит Г. Моски и В. Парето, олигархического правления Р. Михельса, мифа и насилия Ж. Сореля, «культурной гегемонии» А. Грамши и другим. При этом, «власть-господство» в подобных теориях все же трактовалась хотя и как важнейший, но все же элемент социального целого, зависящий во многом и от других элементов, и от самого этого целого.

Кроме того, идея власти-господства как первопричины продолжала существовать в философских теориях; более того, получила в них новый импульс. В данном отношении особое значение приобрела философия жизни с ее акцентом на жизненной силе и волевом начале. Представление о человеке как о существе, одержимом стремлением к господству, желанием господства, страстью, которую Блаженный Августин называл libido dominandi (стремление к господству), так или иначе и выдвигалось на первый план.

Особый резонанс вызвала ницшеанская идея человека как существа, так или иначе находящемся во власти «воли к власти», которая безраздельно управляет его поведением. Ницше не просто возродил и актуализировал представление о libido dominandi, но превратил его в основополагающее для философской антропологии. Именно в его творчестве – первоисточник нынешнего представления о всеобъемлющем характере, вездесущности и всесилии власти-господства в социальной теории. С точки зрения Ницше, «…жизнь и есть воля к власти» [Ницше, 1990: 381]. Сегодня мы во многом наблюдаем осуществление лозунга, который он сформулировал так: «Вместо «социологии» – некоторое учение о структурах господства» [Ницше, 2016: 319].

С Ницше начинается беспредельно широкая трактовка власти и господства, сохраняющаяся по сей день. Помимо явных видов «воли к власти», он обнаруживал и «замаскированные» ее виды. К ним Ницше относил «требование свободы, независимости, а также паритета, мира, сотрудничества», «стремление существовать вообще», «подчинение», «любовь – как окольный путь к сердцу того, чья власть больше, – чтобы властвовать над ним», а также «чувство долга, совесть», «хвала, благодарность» и т.д. [Ницше, 2016: 490–491].

Идея безраздельного и беспредельного господства «господства» нашла продолжение главным образом в работах М. Фуко; благодаря ему она реализована и в значительной мере воцарилась в современной социальной теории. На разных этапах своей жизни он испытывал огромное множество разных, в том числе взаимоисключающих, идейных влияний. Впрочем, от многих из этих влияний он легко отказывался. Но ницшеанцем, субъективно и по существу, Фуко, вероятно, оставался всегда. Именно он первым реализовал призыв Ницше превратить социологию как таковую в учение о власти и господстве.

Мишель Фуко: власть повсюду! Фуко – один из самых влиятельных мыслителей современности. Популярность его идей не знает себе равных. В разных странах мира его труды переиздаются, цитируются и исследуются; число продолжателей, поклонников его творчества в философии, социальных и гуманитарных науках, в тесно связанных с ними социально-политических движениях огромно. С 2004 г. издается журнал “Foucault Studies”, существует сайты (см. напр.: URL: https://michel-foucault.com ), посвященные изучению, развитию, пропаганде и применению идей Фуко [Руднев, 2015: 48].

Нет сомнений, что популярность идей Фуко вызвана тем, что они соответствуют некоей фундаментальной социально-политической потребности и в ряде аспектов играют в высшей степени стимулирующую роль. Но было бы наивным, на мой взгляд, полагать, что масштабы его влияния связаны с истинностью или убедительностью его концепций и выводов: многие из них признаны ошибочными или сомнительными специалистами областей знания, которыми он занимался. Его воззрения чрезвычайно расплывчаты, путаны и противоречивы; впрочем, в эпоху постмодернизма и «постистины» это не считается недостатком. Наоборот, этими отличительными чертами, а также скандальными особенностями его биографии, эпатажем и политическим активизмом объясняется их популярность. Можно согласиться с мнением, что дискурс Фуко изначально в высшей степени «пропагандистское творение», и «хотя формально он мог проистекать из методологических сфер философии и литературной критики, его практическая сила заключалась в его чисто политико-инструментальном характере» [Preparata, 2007: 106].

Выдвинув какое-то положение, Фуко на протяжении ряда лет его прояснял, уточнял, дополнял и даже опровергал; таким образом, он, по-видимому, сам пытался понять смысл сформулированного им ранее тезиса. При этом, его попытки прояснить свои воззрения нередко делали их еще более расплывчатыми и туманными и вместе тем, благодаря этому, сверхпопулярными.

Интерпретация концепций Фуко превратилась в увлекательную игру, в разгадывание своего рода теоретических ребусов. Этой игрой занято множество аналитиков и составителей аналитико-герменевтических исследований, введений, ридеров и словарей, посвященных истолкованиям его творчества и неологизмов. Впрочем, эти толкования зачастую так же многозначны, противоречивы и расплывчаты, как само его творчество. Есть основания полагать, что необходимость в столь масштабной экзегетике во многом вызвана не научной сложностью его воззрений, а их путанностью, многозначностью и противоречивостью: Фуко – автор не столько сложный, сколько темный. И чем темней, загадочней становился этот теоретик, тем больше обожателей у него появлялось.

Воззрения Фуко чрезвычайно ситуативны, контекстуальны и изменчивы. Многие его высказывания следует понимать в тесной привязке к дате этого высказывания. Если он выдвигал некий тезис, скажем, в январе 1974 г., это не значит, что он готов был отстаивать этот тезис в феврале того же года: велика вероятность, что в его глазах данное суждение к тому времени вполне можно было считать неверным, недействительным и неуместным.

Данная особенность связана у Фуко с «презентизмом» его мировоззрения, доминирующей ориентаций на настоящее, независимо от того, какая историческая эпоха находится в центре внимания познающего или действующего субъекта. «Презентизм» носит у него программный и открыто декларируемый характер; он касается социальной науки и политической деятельности³. «Эпистемологические разрывы», которые он, вслед за Г. Башляром, Ж. Кангийемом и Луи Альтюссером, считал свойственными процессу научного познания как такового, прежде всего характерны для его собственной познавательной деятельности: она представляет собой ряд таких «разрывов». Учитывая отмеченные обстоятельства, понятно, что для многих аналитиков победоносно распутать противоречивые и туманные воззрения Фуко, представить их в более или менее связном виде оказывается в высшей степени соблазнительной и амбициозной задачей.

Сказать, что в расшифровке творчества Фуко достигнуты большие успехи, нет оснований: существующие его интерпретации часто так же противоречивы и туманны, как оно само. В иных случаях обнаруживается, что его воззрения либо ошибочны, либо, как ни удивительно, банальны, хотя банальность скрывается как раз за отмеченной запутанностью (иногда преднамеренной) или радикализмом, эпатажностью и экстравагантностью суждений: именно последние черты часто принимаются за оригинальность.

На мой взгляд, понять Фуко невозможно, если, как это часто происходит, его чересчур «академизировать» и рассматривать его воззрения в отрыве от его биографии и политического активизма. Не случайно наиболее адекватные и глубокие исследования его воззрений встречаются именно в тех трудах, которые увязывают его социально-научные взгляды с его жизнью и внеакадемической деятельностью. При этом, подобный подход полностью соответствует его собственным взглядам на анализ социально-научного творчества, в том числе своего собственного⁴.

Фуко трактовал власть и господство как явления всеохватывающие и вездесущие⁵. Он любил повторять (перефразируя высказывание Клаузевица война есть продолжение политики другими средствами), что «политика – это продолжение войны другими средствами» [Фуко, 2002]. Социальные отношения, в толковании Фуко, сводятся к властным отношениям, к реализации власти, к ее удержанию, борьбе за нее, к борьбе против нее и т.п. Явно или тайно, власть так или иначе действует везде и повсюду. Каждая группа, каждый индивид, в меру своих возможностей, осуществляет власть, либо сопротивляется ей, борется с ней, с тем, чтобы ее отнять и присвоить. Он подчеркивал ее дисперсный, рассредоточенный, многообразный характер, ее нетождественность политической или государственной власти. Многообразие власти, в его интерпретации, касается как макро-, так и микроуровня: отсюда значение механизмов так называемой «микрофизики власти» и ее «капиллярных» проявлений⁶.

Учитывая изложенное, Фуко видел свою главную цель в том, чтобы выявлять и разоблачать тайные структуры и механизмы власти, господства и «дисциплинирования», с тем чтобы «освободить» от них угнетаемое человечество. По-видимому, он не очень задумывался над тем, что вслед за очередным «освобождением» может наступить другое, еще худшее порабощение. «За каждой практикой, институтом и за самим языком стоит власть, а цель Фуко – разоблачить эту власть и тем самым освободить ее жертв», - справедливо отмечает британский философ Р. Скрутон [Скрутон, 2021: 155]. Он же подчеркивает и некоторые другие важнейшие черты мировоззрения Фуко: «То, что его труды обнаруживают мифоманию и даже паранойю, я думаю, очевидно. Но то, что они содержат пропаганду и систематически фальсифицируют описываемые явления, установить гораздо сложнее» [Скрутон, 2021: 168].

В первом томе «Истории сексуальности» (1976) Фуко, рассматривая сексуальность как один из «диспозитивов» власти, излагает некоторые основы своего понимания этой последней. Власть в современных обществах характеризуется пятью признаками. 1) Она есть не то, что приобретается, делится, удерживается или упускается, она осуществляется «из бесчисленных точек и в игре подвижных отношений неравенства». 2) «…Отношения власти не находятся во внешнем положении к другим типам отношений» (экономическим, познавательным, сексуальным и т.д.), «но имманентны им…». 3) Власть исходит снизу; она рассредоточена в различных группах и институтах, в которых постоянно происходит множество локальных столкновений. 4) «…Отношения власти являются одновременно интенциональными и несубъектными»; никакой индивидуальный или коллективный субъект «не управляет всей сетью власти, которая функционирует в обществе (и заставляет его функционировать)…». 5) «…Там, где есть власть, есть и сопротивление…; сопротивление никогда не находится во внешнем положении по отношению к власти; …сопротивления «являются другим полюсом внутри отношений власти; они вписаны туда как некое неустранимое визави» [Фуко, 1996: 195–197]. Власть в его истолковании не только принуждает и ограничивает: она выступает как продуктивная, креативная сила, в частности, она творит субъективность. Будучи повсеместной, она, оказывается, далеко не всесильна; Фуко любил подчеркивать нестабильный, зыбкий и эфемерный характер этого явления, в котором субъекты и объекты подчинения могут легко меняться местами.

Наряду с понятиями власть и господство Фуко использует ряд других понятий, которые должны были конкретизировать, иллюстрировать и расширить его положение о том, что вся социальная жизнь – это сфера властных отношений, их орудия и механизмы. К ним относятся, в частности», «сила», «насилие», «борьба», «дисциплина», «дисциплинирование», «дисциплинарное общество», «управление», «управленчество» (“gouvernementalité”)⁷, «нормализация», «контроль», «капиллярные власти», «микрофизические власти» и т.д.

В качестве наиболее адекватной модели общественного устройства Фуко рассматривал тюрьму, изучению которой посвящен его труд «Надзирать и наказывать. Происхождение тюрьмы» (1975) [Фуко, 2019]. Эта модель, согласно ему, лежит в основе других социальных институтов, - школа, армия, промышленное предприятие, университет и клиника; последнему институту он уделил особое внимание.

Фуко подчеркивал важнейшее значение «медикализации», под которой понимал вторжение врачей и медицины в области, на которые в добуржуазную эпоху их власть не распространялась, – в телесные и душевные практики для целей их капиталистической эксплуатации. Внутри «медикализации» он сосредоточил исследовательское и политическое внимание на феномене «психиатрической власти» как одном из главных в его глазах «диспозитивов» современного «дисциплинарного общества» [Фуко, 2007]. Можно утверждать, что, следуя той же логике, он мог бы так же пространно рассуждать не только о психиатрической, но о «кардиологической власти», «гинекологической власти» или «стоматологической власти», если бы на стоматологов у него был такой же зуб, как на психиатров⁸.

Вполне вероятно, у продолжателей Фуко подобные штудии разновидностей медицинской власти имеются. Более того, может существовать целая область плодотворных исследований властных отношений в отдельных отраслях медицины и здравоохранения, как и в других профессиональных сферах. Возможно, такие исследования существуют. В таком случае, мы имеем дело с парадоксальной, но нередкой, ситуацией, когда заведомо банальные, ложные или бредовые идеи, в частности, благодаря факту своей эпатажности и популярности, могут стимулировать развитие серьезных перспективных научных исследований.

В сущности, у Фуко речь идет о становлении и развитии национальных систем здравоохранения, с одной стороны, и институционализации медицинских профессий, с другой. Последняя, как известно, была составной частью и следствием таких фундаментальных процессов, как рационализация, индустриализация и, в связи с этим, институционализации и дифференциации профессиональной сферы. В результате, естественно, соотносительная социальная роль профессий существенно трансформировалась, что проявилось и в изменении значения присущих им властных функций.

«Медикализация» явилась одним из проявлений названных общих процессов, затронувших медицину, здравоохранение и множество других сфер и институтов. Оставаясь в рамках логики всевластия властных отношений, господства и «дисциплинирования», Фуко мог бы так же пространно и глубокомысленно теоретизировать по поводу «финансиализации», «инженеризации», «юридификации», «сьянтификации», «эдюкализации» и т.п., имея в виду историческое возвышение профессий финансиста, инженера, юриста, ученого или преподавателя-воспитателя в современных индустриальных и постиндустриальных обществах, а вместе с тем, - и о соответствующем усилении их роли в системах власти и власти внутри них. Данные процессы многократно исследовались историками и социологами до, после и независимо от Фуко; это делалось более или менее успешно, хотя не столь туманно и запутанно, громогласно и эпатажно.

(продолжение см. в следующем номере)