Со времен Демокрита с его идеей атомов как материальных (прото)форм бытия стремление человеческого гения к поиску универсальных и примордиальных концептов, объясняющих происхождение всех вещей, видимых и невидимых, на протяжении тысячелетий неумолимо воспроизводит дискурс эссенциализма, требующий обоснования неизменных первородных сущностей или их качеств. Уже Аристотель, переворачивая материальный эссенциализм Демокрита, противопоставляет материю форме, сделав последнюю имманентным источником «чтойности» (субстанции) бытия и подлинным предметом метафизики и каузального анализа. Но и в демокритовской, и в аристотелевской версиях эссенциализм закрепляется в последующем развитии науки как главная цель познания – либо через идею первоэлементов, либо через поиск причинных законов, «природы», «подлинной реальности», «чистых типов» или даже конечных причин. Однако если в естественных науках и даже в теологии такая ориентация познавательного интереса вполне закономерна в виду признаваемой нетранзитивности (онтологической автохтонности) объекта познания, то в контексте социальности эссенциалистская научность сразу сталкивается с проблемой субъекта, а значит и гносеологическим проклятием транзитивности (релятивности) познаваемого.

Новая книга И.А. Шмерлиной является еще одним свидетельством того, что проблема научности знания в области социологической теории до сих пор остается напряженной эпистемической дилеммой, т.к. вопрос онтологии explanandum’a здесь каждый раз упирается в герменевтические апории. Как с самого начала утверждает автор, имеющиеся в социологии и субъективистские, и объективистские парадигмы, решая главный онтологический вопрос, дают неудовлетворительные ответы на то, что считать реальным объектом познания – человека или общество. Имея в названии скрытую аллюзию на работу Б. Латура «Пересборка социального: ведение в акторно-сетевую теорию» (2005) [2020], автор ставит столь же амбициозную задачу реконцептуализировать эпистемологические основания социологического мышления, но в отличие от Латура не трансформировать их в радикально иную теоретическую плоскость, а скорее воссоздать утраченную целостность социологической теории как дискурса о <em>реализме</em> социального.

Неудовлетворенность неизбывным антиномическим характером базового для социологии нарратива, противопоставляющим структуру участию, разрешается автором, возможно, излишне лапидарной констатацией «психологического вырождения» субъект-ориентированных стратегий, не вовлекающих внесубъектные категории анализа. Какие именно теории и подходы здесь имеются в виду, специально не оговаривается, но с учетом текста подготовленной автором докторской диссертации именно они провозглашаются сегодня господствующими в социологии. Однако, сам этот тезис, если за ним скрывается спектр конструктивистских и прагматистских идей, так или иначе подчеркивающих рефлексивный или автономный характер акторного и корпорального участия, может быть оспорен в виду большой разнородности таких концепций (см.: [Лок, Стронг, 2021]). Так или иначе, выбор в пользу социологии социальных форм видится Шмерлиной как оправданный и эпистемологически единственно возможный горизонт имплементации проекта каузального объяснения социального с учетом того, что данное направление «в целом не реализовало свой теоретический потенциал и осталось на периферии социально-научной мысли» (с.7)¹. Последующие главы разделы книги разворачивают перед нами широкую картину эвристически богатых и одновременно метонимически ускользающих интерпретаций социальных форм и попытку реконструкции формальной социологии в истории науки на основе собственных авторских обобщений и выводов, несомненно заслуживающих пристального внимания специалистов в области социальной и социологической теории.

Как известно, предшествующим понятию социальной формы в социологии следует считать термин «жизненная форма» (forma vivendi), который активно применялся еще в Средневековье для описания образа жизни людей (см.: [Ионин, 2004: 222–224]), а позднее в XIX в. разрабатывался в немецкой неокантианской философии и психологии (Г. Риккерт, Э. Шпранглер). При этом один из основателей философии жизни Г. Риккерт указывал на Г. Зиммеля как наиболее точного выразителя идеи «формы жизни» в его понятиях «более-жизнь» и «более-чем-жизнь» [Риккерт, 1998: 328]. Все, что делали и до сих пор делают социологи в области теории, можно обозначить как движение в сторону экспликации «оформленных» сторон жизни. По сути, «формальность» в социологии как ориентация на поиск реляционных или самотождественных социальных сущностей отражает ее уникальный специфический статус в ряду других социальных наук.

Но изучение социальных форм в рамках формального подхода грозит столкнуться либо с проблемой эпистемологической тавтологии, когда анализ оборачивается максимальной «формализацией» в худшем смысле этого слова, либо с (дескриптивным) выхолащиванием самого понятия, имплицитно стремящегося охватить любые внесубъектные референты. Поэтому методологическая позиция Шмерлиной неизбежно потребовала переопределения границ самой формальной социологии. Семантическое напряжение в самом слове «форма», на которое указывает автор (с. 70-71), где можно выделить внутреннее-содержательное и формально-логическое значения, сказывается и на структуре книги, призванной удержать рамки не слишком узкого («содержательного») и не слишком широкого («формального») понимания самого формального подхода в социологии.

Как указывает в заключении автор, изложенные ею идеи и подходы «эксплицируют интуиции, присутствующие в социологии Г. Зиммеля и Н. Элиаса, АСТ и “культурфилософии” Х. Фрайера, “типологической социологии” Г. Гурвича, критическом реализме Р. Бхаскара и М. Арчер» (с. 115). Несомненно, такой подход ближе к содержательному выбору, иначе не объяснить отсутствия некоторых классических идей, имеющих отношение к теме исследования. Фрейм-анализ Бэйтсона-Гофмана, теория полей (от П. Бурдье до Н. Флигстина и Д. Макадама), теории социального обмена и социальной сети (от Дж. Хоманса до К. Кук), объективирующие элементарные и структурные формы социального поведения – первое, что приходит в голову здесь. Также отметим, что в работе почти не упоминается К. Маркс, который еще до теории общественно-экономических формаций концептуализировал понятие формы, став, на наш взгляд, его научным пионером. Так, еще в рукописной «Немецкой идеологии» (середина 1840-х гг.) речь шла о формах собственности – племенной, античной и феодальной – как прообразах будущих «формаций», а также о «формах общения» (Verkehrsformen) – то, что впоследствии стало называться «производственными отношениями». Этот термин включал в себя и материальное, и духовное общение индивидов, социальных групп и целых стран. Как подчеркивали комментаторы, Маркс и Энгельс в этой работе показывают, что материальное общение, и прежде всего общение людей в процессе производства, является основой всякого иного общения [Маркс, Энгельс, 1955: 590]. В работе же Маркса «Формы, предшествующие капиталистическому производству», которая является частью «Экономических рукописей 1857-1861 гг.» (Grundrisse), выделялись различные формы общества (общины) на основе соответствующих отношений собственности (античный, азиатский, германский типы) [Маркс, Энгельс, 1968: 461-508]. В итоге поздний марксов концепт формации можно трактовать как историко-материалистическую социальную форму, которая структурируется как институциональный тип и одновременно стадия общественного развития. Однако, если предположить, что Маркс не входит в круг интересов автора в рамках формальной социологии, то активное привлечение концептуального аппарата акторно-сетевой теории должно было бы обратить внимание читателей на теоретическое наследие Г. Тарда, к которому в своих поздних работах обращается и сам Б. Латур. Речь идет о малоизвестной, но уже изданной на русском языке работе Тарда «Монадология и социология» (1893), где представлена оригинальная и, по сути своей, трансцендентальная версия социологии социальных форм, построенная на других концептуальных основаниях, нежели известная нам теория подражания этого французского классика. В качестве элементов изотропной социальности здесь выступают особые взаимопроникающие силы или «сферы действия», обозначенные Тардом как монады, которые, в отличие от лейбницевских, не герметичны, не атомизированы, а открыты друг другу, образуя среду вселенского масштаба. В итоге любые объекты, включая людей, планеты, молекулы, организмы, можно представить здесь как ассоциацию монад, где нет привычного деления на макро- и микромир, а есть только внутренние отношения взаимного владения «каждого всеми, принимающее самые разнообразные формы» [Тард, 2016: 60]. Социология предстает как самая универсальная наука о мире как об обществе монад. Это та же самая идея социальной формы как «особого рода субъектности», к которой стремится И. А. Шмерлина, но обоснованная другими концептуальными средствами.

В этом смысле, наибольший интерес для развития социологический мысли представляет именно авторская разработка формального подхода с позиции критического реализма, развернутая во второй главе книги. Социальная форма понимается И.А. Шмерлиной как «реализуемый во взаимодействиях инвариантный комплекс позициональных и смысловых (семиотических) отношений» (с. 63). Структурно социальные формы занимают промежуточное, связующее положение между внешним ресурсным контекстом (возможными диспозициями) и конкретной человеческой деятельностью. Форма «смешивает» реляционные статусные позиции и семиотические значения, выраженные «через соответствующий рисунок поведения и через вещи, несущие агентную или символическую нагрузку» (с. 68). В этом отношении формы существуют в четырех общественных сферах, которые конституируют социальный порядок, – в области отношений по поводу (материальных) ресурсов, отношений по поводу воспроизводства структуры, отношений по поводу распределения социальных ролей (иерархии) и отношений, направленных на поддержание социального единства, что, как признается автор, воспроизводит классический системный анализ Т. Парсонса. При этом социальная форма трактуется как дискретное внесубъектное образование, каждое в отдельности имеющее свои границы и свою собственную телеологию. Чтобы легитимировать специфический подход, автор еще раз прописывает, что понятие «формы» не тождественно понятию «структуры». Если структуру можно разломать на другие (микро)структуры, то сама «форма» определяет целостность и качественную определенность конкретного реляционно-семиотического комплекса, сближаясь с психологическим процессом образования гештальта в восприятии объекта (с. 71–72).

Тем не менее здесь опять возникает вопрос, чем «формы» онтологически отличаются от «фреймов», «полей» и «сетей», где также в той или иной степени задействуются статусно-реляционные и смысловые связи. Очевидно, что проблема в определении онтологического статуса социальной формы возникает из-за нерешенности вопроса о стратификационных уровнях самой изучаемой реальности. Парсонс, в частности, решая этот вопрос, намеренно отказался от понимания теории действия как инструмента открытия содержательных эмпирических закономерностей и занял позицию максимально абстрактного наблюдателя, трансцендирующего изучение конкретных явлений в область сугубо «аналитического реализма» культур-детерминистского типа. Если в своей предыдущей книге «Биологические грани социальности» Шмерлина помещала каузальные комплексы человеческого поведения в «первый» мир природы [<em>Шмерлина,</em> 2013], то в рецензируемой – склоняется к трансцендентальному пониманию человеческих социальных форм, помещая их в «третий мир» К. Поппера, где автономно самоорганизуются реифицированные символические системы (с. 101). Таким образом, классическая проблема типологизации изящно решается автором с точки зрения видовых различий: этологические<em> </em>«природные» формы универсальны для всех социальных животных на контактном эмпирическом уровне (семья, дружба, иерархия и др.), институциональные – специфичны только для человека как надсубъектные «реальные» сущности «третьего мира», обладающие своей собственной феноменологической и каузальной субъектностью. Институты закономерно рассматриваются как сложные идеально-материальные комплексы, включающие идеи, нормы, правила, процедуры, организации, но конкретных примеров, отличных от этологических форм, автор не приводит. Однако, как известно, сам Поппер признавал наличие третьего мира и у животных, в том числе наличие у них языка и институтов (в виде существования паттернов строительства гнезд, нор, плотин, паутин, троп) [Поппер, 2008: 130]. Существуют ли, действительно, институты у животных, требует отдельного рассмотрения, но то, что некоторые виды более социальны (т.е. более сплоченны, иерархичны и альтруистичны), чем человек, уже вполне доказано десятилетиями исследований в области социобиологии [Hölldobler, Wilson, 2008], а значит и социальные формы у них более развиты. Но здесь важнее указать, что попперовская концепция третьего мира редукционистски сказывается на понимании именно человеческих социальных форм. Между первым бессубъектным природным миром и третьим надсубъектным институциональным миром образуется ригидная связь, либо инструментализирующая субъекта действия, либо вовсе элиминирующая субъективно-интенциональное измерение из замкнутого круга семиотического автопойезиса. Выводя субъекта из мира институтов и социальных форм в целом (во внешнюю среду), автор, на наш взгляд, упирается в типичную функционалистскую проблему – как объяснять аффективные и креативные действия, девиации, риски, травмы и устойчивое существование бастардных (немодальных) [Хьюз, 2009] и неформальных институтов. Неспроста И.А. Шмерлина подчеркивает, что, например, коррупция – это не совсем институт, т.к. она нелегитимна с точки зрения доминирующих ценностей [Шмерлина, 2016], а дружба и любовь вообще не институты, поскольку «не сопряжены с ресурсами» (с. 97). Однако, что касается дружбы, то известно, что в античности дружеские отношения устанавливались в ритуально-обрядовой форме, были связаны реципрокными обязательствами и даже имели правовые последствия для самих друзей и третьих лиц (например, рабов), а позднее нашли организационное воплощение в институте «amici Augustin» (друзья принцепса) – прообразе императорского двора (см.: [Дождев, 1996: 135-159]). В рамках структурного подхода дружба в социологии также может анализироваться как социальная организация, имеющая социальную форму (shape) т.н. промежуточного (интерстициального) института со своими особыми связями (зависимостями), внутренней структурой (аффективной, лидерской, коммуникационной) и собственной культурой (от норм взаимности до дружеских неологизмов) (см.: [McCall et al., 2010]). Любовь же как сфера интимных отношений также исторически эволюционирует с институциональной точки зрения. Э. Гидденс, в частности, напрямую трактует модернизированную интимность как разновидность демократии на основе институционализации принципа автономии в сфере сексуальных, дружеских и родственных отношений [Гидденс, 2004]. С другой стороны, история России (как и ее современность) наглядно показывают, как целые институты (государство и др.) могут оказываться <em>во власти</em> персоналистских режимов, наделяющих индивидуальных субъектов институциональными чертами.

Для обоснования рационально-умеренной позиции в рамках реалистской программы исследования более релевантным по сравнению с попперовским подходом была бы, на наш взгляд, актуализация именно концепции трех миров Р. Бхаскара, на которого также опирается И.А. Шмерлина, но, скорее, в трактовке М. Арчер. В оригинальном виде сама сфера постигаемой действительности у Бхаскара предполагает три онтологических уровня – «реальное», «актуальное» и эмпирическое» [Bhaskar, 2008: 2]. Последний включает в себя индивидуальный переживаемый опыт, второй – независимые от сознания события, объекты, вещи, а первый – каузальные механизмы (законы), выявляемые наукой. Институты, как и общество в целом, здесь не принадлежат сугубо трансцендентальной сфере «реального», но, скорее, пронизывают все уровни. Как писал сам Бхаскар, «общество не существует независимо от человеческой деятельности (ошибка реификации). Но оно и не продукт ее (ошибка волюнтаризма)» [Бхаскар, 1991: 229]. Предсуществующие социальные формы реализуются не сами по себе, а в практике их <em>производства</em> людьми, сознательно преобразующими социальные условия своего существования внутри, а не снаружи институтов, хотя сами институты не сводятся к людям. Другими словами, идеи и представления людей о сути своей деятельности неотделимы от институциональных социальных форм. И эта позиция не является конструктивистской, так как разделяется «критическим натуралистом» Бхаскаром, как он себя называл. Неслучайно, сам английский философ постоянно обращался к наследию Маркса, в котором видел первый образчик социологии социальных форм как исторически и практически фундированной науки.

Идея о том, что общество на уровне социальности не состоит из людей, а, скорее, люди состоят из общества (социальных и социобиологических структур), является важным достижением социологической реалистской мысли, но будущее реализма, на наш взгляд, не в новом движении в сторону парсонианского эссенциализма, неизбежно ведущего к подмене онтологии эпистемологией, но в учете ситуативных, когнитивных и корпоральных аспектов социальности. Примером этому является теория полей Н. Флигстина и Д. Макадама, в которой анализируется связь социальных навыков индивидов к стратегическому (квалифицированному) действию на микроуровне c их встроенностью в различные социальные поля на макроуровне, выступающие как система взаимосвязанных институтов [Флигстин, Макадам, 2022].

В свое время Р. Мертон, критикуя Парсонса, писал, что время для создания гранд-теорий в социологии еще не пришло, но с тех пор было представлено достаточно макросоциологических идей, общим местом которых является стремление к обоснованию интегральных концепций социального на стыке герменевтического и нормативного, культурцентристского и биологического подходов. Свой вклад в этом направлении делает и И.А. Шмерлина, что особенно отрадно в ситуации поколенческого разрыва в российской теоретической социологии. Новую монографию И.А. Шмерлиной отличает не только глубина и систематичность проработанного материала, как и все ее работы, но и интеллектуальная смелость, направленная на разгребание тяжелых концептуальных завалов в социологии, и воодушевляющая не только автора, но и читателя бросать вызов идеям классиков и современников теории, тем самым не давая забывать, что социология – еще молодая наука, требующая не благоговейного признания заслуг и теоретического успокоения, а, наоборот, постоянных усилий по ее перенастройке, пересборке и движению вперед.