В.Н. Шубкин известен прежде всего как исследователь процессов перехода молодежи от образования к труду, трудоустройства и выбора профессии, соотношения аспираций молодежи и потребностей рынка труда. На этом фоне сравнительно скромно выглядит другая область его интересов и социологических штудий – катастрофическое сознание. Она появилась в связи с его старинным другом – Владимиром Эммануилович Шляпентохом (1926–2015), с которым он был знаком еще по новосибирскому Академгородку, до того как Шляпентох эмигрировал в 1970-е в США.

Следует подчеркнуть, что В.Н. Шубкина всегда интересовал широкий круг вопросов, связанных с воспроизводством социального порядка. В этом плане разнообразные реальные и воображаемые страхи и тревоги, которые явно или подсознательно переживает, испытывает человек, выступают в социологической перспективе как важные мобилизационные (мотивирующие) либо демобилизационные (демотивирующие) факторы его поведения. Они играют роль механизмов оценки определенных событий и планов социального взаимодействия, способов противостоять опасностям или, наоборот, скрываться от них, «прятать голову в песок».

Произошедшие на рубеже 1980–1090-х гг. на территории постсоветского пространства изменения породили совершенно новую структуру социальных взаимоотношений. Если в дореформенное время «человек советский» был хорошо знаком с основными аспектами устройства социального порядка и уверен в его стабильности, то в переходный период его представления о мире сначала зашатались, а затем рухнули. Им на смену пришли другие механизмы как стабилизации повседневного непосредственного опыта, так и способы понимания и оценки событий, происходящих за пределами его «жизненного мира». Последние доставлялись и предоставлялись ему средствами массовой коммуникации, общением с авторитетными поставщиками мнений, реже – непосредственным наблюдением. Результатом явилось бурное развитие всевозможных переживаний в отношение явных или мнимых опасностей и ожиданий наступления соответствующих последствий. Это естественным образом вылилось в специфическую структуру катастрофического сознания, присущего «пореформенному советскому человеку».

Именно изучению разнообразных страхов (прежде всего на постсоветском пространстве), а также их сравнительному исследованию был посвящен международный проект «Катастрофическое сознание в современном мире», инициированный в 1990-е гг. профессором американского Университета Штата Мичиган (Michigan State University) В.Э. Шляпентохом. В рамках проекта предполагалось проанализировать сами понятия страхов и катастрофизма применительно к массовому сознанию, сопоставить структуры страхов в различных регионах России, а также в странах, которые присоединятся к проекту.

Основным направлением у американских социологов являлось изучение теоретических аспектов катастрофического сознания. В российском же Институте социологии РАН, напротив, главный упор был сделан на разработке методики, проведении эмпирических исследований, анализе и интерпретации их результатов. С этой целью в институте был создан Центр международных исследований проблем катастрофического сознания (далее – Центр), директором которого стал В.Н. Шубкин.

Изучение страхов было начато в России и в США в 1995 г.; позднее к проекту присоединились литовские, украинские и болгарские специалисты. В России эмпирические исследования проводились трижды силами сотрудников Центра – в 1996, 1999 и 2003 гг. (причем в последнем году по несколько измененной методике). В 1997 г. Центром изучения рынка и общественного мнения «VILMORUS LTD» (г. Вильнюс, Литва) были опрошены респонденты по той же методике. В том же 1997 г. по несколько измененной анкете, адаптированной к местным особенностям, проводились массовые полевые исследования в Болгарии под руководством президента Болгарской социологической ассоциации П.Э. Митева. В 1998 г. к этому международному проекту подключились и украинские социологи под руководством директора Киевского международного института социологии В.И. Паниотто.

Результатом явился огромный массив информации, включавший теоретические и эмпирические данные, проанализированные в ряде статей и монографий. Остановимся на тех научных работах, автором (или соавтором) которых был Владимир Шубкин.

<strong>Исторические предпосылки катастрофизма в России</strong>. В самом начале 2000-х гг. Центром под руководством В.Н. Шубкина была подготовлены коллективная монография «Страхи и тревоги россиян» [Шубкин, Иванова, 2004], где были подытожены результаты исследований катастрофического сознания на постсоветском пространстве. Описанию и анализу эмпирических данных российских исследований 1996 и 1999 гг., а также их сравнению с литовскими и украинскими данными, Шубкин предварил большой теоретический материал. В нем ученый сосредоточился на исторических предпосылках воспроизводства страхов и тревог в России.

Исходя из исторической канвы сосуществования русского народа и российской государственности, автор указывал, что «в ходе тысячелетней истории России происходил, с одной стороны, процесс развертывания страхов: новые конкретно-исторические условия порождают новые формы опасения и тревог. С другой стороны, все более обнаруживается, что существует группа сквозных типов страха, которые практически сохраняют свою силу и влияние на протяжении всей истории» [там же: 28]. Исследователь отметил живучесть страхов второго типа, которые могут столетиями сохраняться в подсознании народа и неожиданно выплескиваться, становясь важнейшим фактором поведения людей. К числу таких страхов Шубкин отнес как природные/биологические факторы (например, опасения неурожая), так и социальные – в первую очередь воспроизводящийся из поколения в поколение страх перед иноземным нашествием.

Большое значение Шубкин также уделил личности правителей, стоявших в разное время у руля власти в нашей стране, и тому, насколько «шизофренические тревоги» некоторых из них сказывались на подданных. Возникавшее при этом отчуждением элиты от «нижних этажей» порождало у простых людей ощущение полного произвола и беззакония. В некоторые эпохи этот тип страха становился доминантой поведения населения России. Ключевыми фигурами в этом плане В.Н. Шубкин полагал Ивана Грозного и Петра I.

Советский период отечественной истории породил, утверждал автор, не менее, если не более существенные страхи. «Население испытало на себе за эти годы полный набор всех мыслимых и немыслимых ужасов и способов насилия. Здесь катастрофическое сознание – постоянное состояние миллионов и миллионов людей. И, пожалуй, наиболее точное определение нашей страны в этот период – империя страха» [там же: 43]. Послевоенный период породил новые формы катастрофического сознания: страх перед третьей мировой войной, ядерной бомбой, самоуничтожением человечества.

Вместе с перестройкой и прекращением холодной войны эти угрозы если не исчезли вовсе, то страх перед ними существенно снизился. Вместе с тем, отмечал В.Н. Шубкин, как порождение гласности и возможности обсуждать любые запретные темы и скрываемые прежде факты, возникли новые страхи – боязнь экологических катастроф, химического заражения воды и почвы, а также роста преступности и общей криминализации страны. Последнее в особенности стало беспокоить россиян на фоне резкого увеличения дифференциации доходов. Ученый отмечал, что данное обстоятельство существенно повлияло на восприятие населением перестройки и происходивших в 1990-е реформ. По данным социологических мониторингов, писал Шубкин, если отношения к переменам и надежды на будущее до конца 1993 г. улучшались, то потом они резко ухудшились [Шубкин, Иванова, 2004: 56].

Следует подчеркнуть, что суждения и выводы автора следует соотносить с реалиями времени, когда готовилась монография. В то же время они отнюдь не поверхностны, поскольку опираются как на исследования отечественных и зарубежных обществоведов, так и на эмпирические данные проекта.

<strong>Эмпирическое исследование страхов и тревог россиян </strong><strong>в </strong><strong>1996 г</strong>. Как уже говорилось, первое массовое исследование катастрофического сознания было проведено в России в 1996 г. под руководством В.Н. Шубкина. Объем выборки составил 1350 человек. Вся территория страны в соответствии с программой исследования была разделена на пять метарегионов: Центр (Москва и С.-Петербург); Север и Северо-Запад; Юг и Юго-Запад; Поволжье и Урал; Сибирь и Дальний Восток. Выборка также была соотнесена со статистически достоверной половозрастной структурой и образовательным уровнем населения регионов с национальным составом, основными занятиями респондентов, их отраслевой занятостью, среднемесячным доходом [Шляпентох и др., 1999: 122–123].

Важным результатом эмпирического исследования оказалась дифференциация уровня катастрофического сознания по гендерному признаку: в наибольшей степени страхам были подвержены представительницы женского пола. Их ответы демонстрировали почти двойное превышение мужских страхов.

Наибольшее количество тревог и страхов в ответах исследования 1996 г. оказалось связано с химическим и радиационным заражением воды, воздуха и продуктов. На втором месте присутствовало снижение жизненного уровня, обнищание общества. Также достаточно высоко люди опасались беззакония и криминализации общества. Замыкали пятерку самых распространенных страхов массовые эпидемии, распространение СПИДа и других смертельных заболеваний [Шляпентох и др., 1999: 127–128].

Специальная группа вопросов, указывал В.Н. Шубкин, была посвящена изучению готовности в той или иной степени предотвратить грозящую катастрофу или смягчить ее последствия. Анализ показал, что больше половины отвечавших планировали ограничиться лишь обсуждением своих страхов с родными и близкими, около трети же отвечали, что все бесполезно и ничего сделать нельзя. Тем не менее в случае того, если какая-либо катастрофа произойдет, более 40% респондентов выразили намерение что-либо предпринять. Остальные же были убеждены, что от их действий ничего не зависит [Шляпентох и др., 1999: 130].

Важные особенности выяснились при изучении географии страхов. Как и следовало ожидать, самый большой уровень катастрофизма в конце 1990-х был характерен для респондентов, проживающих в регионе Юга и Юго-Запада – в регионах с высокой тогда межэтнической напряженностью (включая граничащие с самопровозглашенной Чеченской Республикой Ичкерия, где с 1994 г. шли военные действия). Он превышал уровень катастрофизма самого «спокойного» в данном отношении региона Севера и Северо-Запада более чем в два раза. Из 43-х вовлеченных в анализ угроз и опасностей регион Юга и Юго-Запада по 31-му дал максимальный для всех регионов России процент респондентов, переживавших сильную тревогу и постоянный страх, на второе место после химического и радиационного заражения вышли опасения полного беззакония.

На втором месте среди регионов России по распространенности страхов находились тогда Поволжье и Урал, на третьем – Центр, который лидировал лишь по восьми видам угроз и опасностей. Жители Поволжья и Урала больше других регионов опасались лишь одного – наступления конца света (напомним, что накануне 2000 г. во всем мире были популярны апокалипсические высказывания о «конце времен»). Для живущих в столичных мегаполисах главными страхами являлись приход к власти радикальных коммунистов, преобладание мигрантов и сокращение рождаемости. Сибирь и Дальний Восток опережали другие регионы по опасениям перед истощением природных ресурсов, ядерной войной и кризисом семейных ценностей. Лишь ответы представителей Севера и Северо-Запада показали, что здесь нет ни одной опасности или угрозы, которой респонденты страшились бы больше, чем в других регионах.

Таким образом, подчеркивал В.Н. Шубкин, эпицентром страхов и тревог в России в 1996 г. выступал географический Юг и Юго-Запад – традиционно богатейшие территории нашей страны. «Нужны были какие-то чрезвычайные обстоятельства, чтобы привести население… в состояние паники» [Шубкин, Иванова, 1999: 64]. Видимо, заключал автор, в этом сказалась близость этих регионов к Кавказу, который на тот момент был средоточием этнических конфликтов и войн, что неизбежно порождает высокую интенсивность тревог, страхов, катастрофического сознания [Шляпентох и др.,1999: 141].

Главной неожиданностью первого российского исследования 1996 г. стали данные, что наибольшую тревогу и страх вызывает возможность экологических катастроф. Следом за ней шли ожидаемые опасения социального характера: снижения жизненного уровня, обнищания населения, полного беззакония, криминализации общества, распространения массовых эпидемий и массовой безработицы.

<strong>Страхи на посткоммунистическом пространстве</strong><strong>.</strong> С самого начала проект изучения катастрофического сознания предполагался как международный.

Когда первые работы по нему были в 1995 г. начаты одновременно в России и США, американские участники под руководством В.Э. Шляпентоха сосредоточились преимущественно на теоретических аспектах катастрофизма. Однако параллельно с этим в 1996 г. в Нью-Йорке и Бостоне производились опросы среди недавних иммигрантов из СНГ. Поскольку выборка была нерепрезентативной, это не позволило в дальнейшем полностью сопоставить российские и американские данные. Впрочем, некоторые ориентировочные выводы все же удалось сделать [Шубкин, 1997: 69]. Бросается в глаза, указывал В.Н. Шубкин, что россияне безусловно превосходят иммигрантов своими тревогами и страхами практически по всем позициям. Из всего перечня опасений иммигранты лидируют лишь по четырем показателям – геноцид, ислам, неонацизм и коммунизм. Их страхи в основном связаны с бедствиями, порождаемыми «враждебными силами», где у россиян, напротив, оказались в исследовании 1996 г. самые низкие показатели, особенно по сравнению со страхами перед социально-экономическими потрясениями и экологическими катастрофами [Шубкин, 1997: 71].

В 1997 г. по методике, несколько измененной по сравнению с российской, было проведено исследование катастрофического сознания в Литве. Эта постсоветская страна была выбрана потому, что переживала на тот момент несколько иные проблемы, связанные с переходом от советской к европейской модели построения экономики и общества, что предоставляло весьма интересные возможности для сравнения. Объем представительной выборки в Литве составил 1017 респондентов.

Исследование выявило доминирование у литовцев страхов прежде всего социального характера. На первое место в числе наиболее сильных тревог в Литве вышли опасения массовых эпидемий, распространения СПИДа и других смертельных заболеваний. Эти явления отметили более половины интервьюируемых. Меньший уровень опасений вызвали массовая безработица, снижение жизненного уровня и обнищание населения. Таким образом, с точки зрения литовских респондентов, эпидемиологическая угроза представлялась б<em>о</em>льшей, нежели экономический кризис. В этом, как отмечали В.Н. Шубкин и В.А.Иванова, сказалось влияние процесса встраивания Литвы в мир глобальной экономики и возрастающих связей между государствами и континентами, когда никто не может быть застрахован от того, чтобы назавтра не оказаться в эпидемиологической ситуации [Шубкин, Иванова, 2004: 156].

При сравнении массовых форм страха в Литве и России исследователям бросилось в глаза, что их интенсивность в балтийской стране оказалась куда ниже, чем в нашей. По основным показателям она была схожа с той, что демонстрировали американские респонденты. Единственной опасности, которой литовцы страшились больше, нежели россияне, – это преобладание мигрантов, не желающих или не способных усвоить литовскую культуру, язык и образ жизни. По мнению исследователей, источником этого феномена явился исторически усвоенный жителями Литвы экзистенциальный страх перед воображаемой угрозой гибели национальной общности в результате лишения ее государственной самостоятельности вследствие поглощения более мощным агрессивным соседом, который был с 1991 г. перенесен на Россию [там же: 161]. Выявилась также достаточно высокая степень самоорганизации литовского общества для противостояния опасностям. При возникновении таковых половина респондентов планировала предпринять определенные контрдействия.

Украинскими коллегами-социологами эмпирические исследования катастрофического сознания проводились в 1998 г. по российской методике. Объем выборки составил 450 респондентов. При анализе основных страхов и тревог, присущих украинцам, четко просматривалась их близость российским показателям, но имелись и отличия.

Прежде всего, у жителей Украины выявился куда больший уровень тревожности, нежели у россиян. Ситуация в этой стране, отмечали В.Н. Шубкин и В.А.Иванова, граничила с паникой [там же: 165]. Наиболее сильную тревогу и постоянный страх у украинских респондентов вызывала в конце 1990-х перспектива снижения жизненного уровня, обнищания населения. При этом возможность химического и радиационного заражения вышла лишь на второе место среди всех страхов, хотя память о чернобыльской катастрофе 1986 г. была еще свежа. Далее шли опасения наступления полного беззакония, массовой безработицы, распространения СПИДа и других смертельных болезней. Что характерно, украинцев четверть века назад сильно волновала проблема катастрофического неурожая. По частоте упоминания бедствия, которого бы интервьюируемый опасался больше всего, оно находилось у украинцев на шестом месте, в то время как в ответах российских респондентов оно вообще не звучало [Шубкин, Иванова, 1999: 161].

Исследователи также отмечали, что чрезвычайно высокая интенсивность страха в Украине сочеталась с крайне низким уровнем способности населения к самоорганизации для противостояния вероятной опасности. На вопрос, какие меры респонденты намерены предпринять в борьбе с безработицей, преступностью и экологическими катастрофами, процент ответивших «Не знаю» и «Это меня не касается» был среди украинцев выше, чем среди россиян [там же: 162].

В 1997 г. в рамках международного проекта «Катастрофическое сознание в современном мире» Болгарская Социологическая Ассоциация под руководством П.Е. Митева тоже провела ряд социологических исследований (стандартизированные интервью, контент-анализ прессы и т.д.), включая репрезентативный опрос с объемом выборки в 1040 человек. При этом некоторые вопросы шубкинской анкеты были изменены, а сама анкета дополнена вопросами, которые касались опасений по поводу этнических, религиозных и межнациональных конфликтов как в самой Болгарии, так и на Балканах в целом.

В целом для болгарских респондентов оказалась характерна высокая степень неуверенности в будущем, сравнимая с той, что высказывали российские респонденты в исследовании 1996 г. Также выяснилось, что жители Болгарии опасаются в первую очередь социально-экономических бедствий – снижения жизненного уровня и обнищания, криминализации общества, наступления полного беззакония, коррупции властных структур, массовой безработицы. По уровню опасения этих катастрофических событий болгары оказались сходны с россиянами [Шляпентох и др., 1999: 240].

Отличия проявились в намерениях респондентов противостоять различным опасностям. В этом плане болгары оказались сопоставимы скорее с литовцами, чем с россиянами. В случае наступления катастрофических событий около половины интервьюируемых в Болгарии были намерены предпринять какие-либо активные действия. Оказалось, что катастрофы, ставящие народ на грань выживания, стимулируют в Болгарии своеобразный микроколлективизм: «Сплачиваются семьи для коллективного выживания, улучшаются отношения между родителями и детьми, то есть на этом уровне происходит своеобразное объединение людей» [Шляпентох и др., 1999: 304].

<strong>Смена лидеров факторов страха в исследовании 1999 года</strong>. Результаты исследования 1996 г. показали, насколько изучение страхов позволяет судить о «состоянии умов» населения страны. Полученные данные, однако, представляли собой хотя и многогранный, но одномоментный срез катастрофического сознания, не позволяя судить о его динамике [Шубкин, Иванова, 2001: 349]. Поэтому было принято решение о проведении повторных исследований, и в 1999 г. по той же анкете и сопоставимой выборке в России было проведено анкетирование 1007 респондентов.

Результаты показали, что за несколько лет уверенность россиян в своем будущем снизалась и, напротив, возросла неуверенность. Кроме того, в 1999 г., как и следовало ожидать после тяжелого кризиса 1998 г., появился новый лидер причины страха – обнищание. Следующие четыре позиции рейтинга выглядели так: массовая безработица, полное беззаконие, криминализация общества, коррупция властных структур. Итак, теперь среди основных причин страха стали доминировать социально-патологические, связанные с общим ощущением бесправия, что явилось косвенным свидетельством аномии, прогрессирующей в российском обществе к концу 1990-х [Шубкин, Иванова, 2004: 67–69].

Интересным результатом исследования также стало гендерное выравнивание уровней катастрофизма. Если в опросах 1996 г. российские женщины демонстрировали почти вдвое больший уровень катастрофического сознания, нежели мужчины (соответственно 86 и 47%), то спустя три года в среднем тревожность женщин снизилась (до 78%), а мужчин возросла (до 59%). Также равно значимыми в 1999 г. для обоих гендеров стали социальные проблемы – обнищание, безработица, криминализация общества, беззаконие и коррупция. Значительные различия полов наблюдались лишь в оценке угрозы войны и утраты традиций, которыми женщины были обеспокоены в два раза больше, нежели мужчины.

Эмпирические данные 1999 г. также показали, что региональные различия продолжают сказываться на уровне тревожности населения. В то же время отчетливо проявила себя урбанизационная переменная: у респондентов, проживавших в крупных городах, уровень катастрофизма оказался в целом вдвое меньше, нежели у жителей райцентров, небольших городов и сел [там же: 73].

Как и в исследованиях 1996 г., респондентам задавали вопросы об их действиях в случае опасности наступления катастрофического события. Результаты показали снижение социальной активности населения: доля тех, кто намерен был предпринять какие-либо меры, чтобы предотвратить либо ослабить опасность, за 1996–1999 гг. снизалась с 2/5 до 1/3. Соответственно увеличилась доля полагающих, что от их действий ничего не зависит. В то же время опасности бытового уровня, которые могут затрагивать человека лично, его семью и близкое окружение, в 1999 г., как и три года назад, готовы были предотвратить 2/3 респондентов. В этом плане уровень солидарности в малых группах остался неизменным [там же: 84–87].

В исследовании 1999 г. также задавались вопросы о тяжелейших периодах в отечественной истории как до революции 1917 г., так и после. Что касается дореволюционного периода, здесь результаты сравнительно с опросом 1996 г. не поменялись: почти треть респондентов самой крупной катастрофой называла Первую мировою войну, 1/5 – Отечественную войну 1812 г. Зато изменился рейтинг послереволюционных катастрофических событий. Как и три года назад, треть отвечавших ставила на первое место Великую Отечественную войну. Но в исследовании 1999 г. выявилось изменение отношения респондентов к перестройке и реформам 1990-х гг. За три года почти вдвое увеличилась доля тех, кто считал этот период одним из самых тяжелых в отечественной истории, так что он вышел в рейтинге на второе место. Напротив, значение сталинских репрессий как катастрофического события уменьшилось. Совсем ушли из списка тяжелейших периодов нашей истории коллективизация и голод в 1920-1930-е гг., но в нем появились войны в Чечне в 1990-е и в Афганистане в 1980-е.

В целом полученные в 1999 г. результаты авторы исследования интерпретировали тогда так, что произошло снижение способности населения к самоорганизации для противостояния опасностям: каждый теперь «стремится решить насущные проблемы в одиночку или объединившись с родственниками» [там же: 91].

<strong>Последнее исследование </strong><strong>Владимира </strong><strong>Шубкина</strong>. В 2003 г. в рамках уже другого исследовательского проекта – «Дезинтеграция российского общества и перспективы движения к солидаризации» под руководством В.Н. Шубкина – Фондом «Общественное мнение» был проведен общероссийский опрос населения по репрезентативной выборке в 100 населенных пунктах 44 республик всех экономико-географических зон России [Иванова, Шубкин, 2005]. Размер выборки составил 1500 респондентов; дополнительно был произведен опрос населения Москвы (объем выборки – 600 респондентов, 100 из которых вошли и в общероссийскую выборку). Кроме того, в рамках этого проекта состоялись четыре дискуссионные фокус-группы в Москве, Санкт-Петербурге, Воронеже и Новосибирске. Респондентам снова было предложено выразить свое отношение к опасностям, которые тревожат их в настоящий момент, назвать проблемы в жизни российского общества, с которыми оно способно или не способно справиться. Задавались вопросы и о причинах тревог, о том, как намерен вести себя человек, если его опасения сбудутся.

По результатам массового опроса было выявлено три ведущие группы страхов, которые в 2003 г., уже при новом политическом режиме, присутствовали в сознании россиян. Список наиболее тревожных явлений действительности возглавили различные проявления социальной девиации в обществе: наркомания, преступность, бандитизм, терроризм, коррупция и ситуация в Чечне. Вторая группа угроз оказалась связана с проблемами социальной и экономической адаптации: низкий уровень жизни, безработица, инфляция, экономический кризис, экономический упадок. Третья группа – природные и военные катаклизмы как масштабные проблемы, не поддающиеся контролю не только со стороны отдельного человека, но даже часто и государству.

Если сравнивать с результатами предыдущего эмпирического исследования 1999 г., оказалось, что со сменой режима принципиально катастрофическое сознание наших сограждан не изменилось: основные страхи все так же связывались с усугублявшимися социальными проблемами. В.Н. Шубкин и В.А. Иванова интерпретировали это явление так: пессимистическое в<em>и</em>дение социальной реальности служит для многих социальных слоев психологическим защитным механизмом адаптации к своему неудовлетворительному положению в изменившихся социальных условиях, поскольку при этом ответственность целиком перекладывается на внешние обстоятельства, в частности на власть, не контролирующую ситуацию [там же: 25]. Отмечалось, что мотив убежденности в необходимости патерналистской опеки граждан со стороны государства прослеживается во многих опросах. Постоянно звучит, что власть обязана не только защищать граждан, но и создавать им благоприятные социальные и экономические условия, укреплять их благосостояние.

Осуществленные в 2003 г. под руководством В.Н. Шубкина опросы показали, что подавляющее большинство отечественных респондентов, испытывавших различные страхи, не видели никакой причины или возможности лично делать что-нибудь, чтобы предотвратить опасности, грозящие обществу в целом. Хотя многие из опрошенных заявляли о своей готовности делать что-нибудь, чтобы защитить свою семью, лишь малая часть декларировала намерение проявить какую-либо активность, чтобы отвести опасности от страны в целом.

При подведении итогов проведенного в 2003 г. исследования констатировалось, что анализ проблемы страхов россиян позволяет говорить о существовавшей на тот момент глубокой дезинтеграции российского общества. Практически ни одна из проблем не воспринималась б<em>о</em>льшей частью населения как общая, требующая сочувствия и мобилизации усилий всех россиян.

Проект «Катастрофическое сознание в современном мире» стал, к большому сожалению, последним крупным исследованием, проведенным Владимиром Николаевичем Шубкиным, поскольку в последние годы жизни он тяжело болел. Заслуживает глубокого сожаления, что мониторинг катастрофического сознания россиян оказался прерван, поскольку изучение страхов позволяет определить социальное самочувствие общества. Подобное самочувствие, справедливо отмечал ученый, «свидетельствует о состоянии способности общества, конкретного сообщества, группы решать постоянно возникающие проблемы, сохранять, улучшать свое положение среди других сообществ, либо его неспособности решать эти проблемы, и соответственно деградировать» [Шляпентох и др., 1999: 309]. Многие современные острые социальные проблемы, включая военный конфликт с Украиной, и сложные отношения со странами Балтии, имеют истоки именно в проанализированных В.Н. Шубкиным и его коллегами страхах 20–25-летней давности.