В.А. Гиляровский считал, что задача изобразить старую Москву в одной книге практически невыполнима: “Подумайте, Москва 80-х годов! Да это десятки томов. И дайте мне десятки лет, я не могу написать Москву 80-х годов” (<em>Митрофанов </em>2008: 25). Тем не менее ему это все-таки удалось, и в 1926 г. впервые была опубликована книга “Москва и москвичи”, которая, по словам К.Г. Паустовского, “написана с совершенно доскональным знанием старой Москвы” (<em>Паустовский</em> 1969). К.Г. Паустовскому вторят и исследователи творчества писателя, отмечающие, что “В.А. Гиляровский был не только… московской легендой”, но и “летописцем старой Москвы” (<em>Морозов </em>1963: 6). «“Москва и москвичи” – своего рода памятник тому городу, который все стремительнее уходит в прошлое», – писал современник В.А. Гиляровского Л. Никулин (<em>Никулин</em> 1957).

Все произведения Гиляровского отличались документальной точностью, хотя, без сомнения, некоторые факты автор приукрашивал, нередко сразу же признаваясь в этом. Тем не менее, если тексты о Москве этого “исключительного”, по мнению А.П. Чехова, репортера могут быть историческим источником, повествующим о повседневной жизни города и горожан, почему же мы оставляем “за скобками” лишенных возможности высказаться других обитателей Москвы – тысяч и тысяч животных? Вопрос не случаен: обладавший огромным репортерским и писательским опытом “В.А. Гиляровский был живой памятью Москвы” (<em>Лидин</em><em> </em>1965); в этой памяти нашлось место и нечеловеческим обитателям города. Возможно, современному читателю покажется, что их присутствие на страницах “Москвы и москвичей” не так уж и заметно; и правда, в произведении нет отдельных историй о животных – но они во множестве населяют страницы этой книги, как населяли каждый московский дом и каждую улицу. Несомненно, В.А. Гиляровский не ставил своей задачей показать читателям типичных нечеловеческих жителей Москвы, но в его описании старой столицы они занимают значительное пространство, которое также требует изучения. На страницах “Москвы и москвичей” мы встречаем лошадей, собак, кошек, птиц, грызунов, насекомых и даже червей, нужно только присмотреться внимательнее, и перед нами предстанет портрет Москвы как зооантропного города, т.е. города, где люди и животные существуют в неразрывной связи (<em>Miltenberger</em><em> </em>2006: 78).

Зооантропным любой город становится сразу – с момента появления, т.к. на протяжении всей своей истории люди взаимодействуют с животными, используют их, проводят селекцию в собственных интересах. Эти отношения носят взаимный характер, поскольку человек также меняется, сосуществуя с представителями других видов, потребляя продукцию их тел и их труда; в результате переплетения антропологического и зоологического город становится зооантропным.

Самое известное произведение В.А. Гиляровского – книга “Москва и москвичи” – может использоваться в качестве самостоятельного исторического/антропологического источника. “Благодаря Гиляровскому мы теперь много знаем о московских банях, а также о трактирах, парикмахерских, хитровских притонах и мастерских художников, знаем, что и сколько стоило, что пили-ели и что пели”, – говорит литературовед И.Н. Сухих (<em>Сухих</em> 2004: 233), а зооантрополог мог бы добавить, что теперь мы знаем, кого ели, на ком ездили и кого держали в качестве рабочих животных или животных-компаньонов. Конечно, речь идет не о рассказах о животных – субъектность нечеловеческих существ, и так слабо выраженная в исторических источниках, в произведениях о городах не только снижается (по сравнению, напр., с описаниями отношений крестьянина и его домашней скотины), но и – в конце концов – нивелируется. В крупных городах исчезает индивидуальность и животных, и людей, последние превращаются в обывателей, народные массы, горожан, представителей сословий и т.п.

Очевидно, что то, как автор подходит к изображению нечеловеческих обитателей Москвы, которые являются не более чем фоном бурлящей жизни города, накладывает огромные ограничения на возможность анализа “истории животных” в России того периода. С другой стороны, практически все источники будут иметь этот недостаток, т.к. о том, что думает или хотя бы чувствует нечеловеческое существо, задумывались немногие – обычно ученые зоологи или этологи. Попытки воссоздания мышления животных, когда рассказ ведется как бы от их лица, предпринимались в тот период лишь в художественной литературе и представляли собой ярчайшие примеры антропоморфизации, когда мысли или действия нечеловеческого существа возникают в канве повествования для того, чтобы донести до читателя какую-либо мысль автора (см., напр., Саша Черный “Дневник Фокса Микки”, 1927 г.; Толстой Л.Н. “Холстомер”, 1886 г.).

Данная проблема существует и в современной историографии <em>a</em><em>nimal</em><em> </em><em>s</em><em>tudies</em>, т.к. животные не оставили людям свидетельств своего взгляда на собственную историю. Конечно, нужно учитывать, что человек не может полностью освободиться от антропоморфизации, отринуть свои методы восприятия реальности. Но, работая с источниками, необходимо максимально аккуратно отслеживать свое желание “объяснить” тот или иной факт или придумать мотивацию животного. Необходимо, насколько это возможно, ввести животное в диалог как равноправного актора, как субъекта, а не пассивного участника дихотомии <em>human</em>–<em>non</em><em>-</em><em>human</em>. Французский историк Э. Баратай призывает исследователей, оставив антропное восприятие, “перейти на сторону животного”, взглянуть на общение с людьми с его стороны (<em>Baratay</em> 2015).

В современном мире значительно продвинуться на пути освобождения от свойственных своему биологическому виду предубеждений <em>Homo</em><em> </em><em>sapiens</em> помогает развитие естественных наук. К примеру, нейробиолог Г. Бернс пришел к радикально новому пониманию функционирования мозга различных млекопитающих. Здесь важно то, что несколько десятков собак были “добровольными” (насколько это может понять человек относительно нечеловека) участниками его экспериментов (т.е. не использовались наркоз или седация, собаки сами заходили в томограф, взаимодействовали с хозяином в процессе). Так у нас появилась возможность действительно заглянуть в собачью голову. Г. Бернс смог составить ментальные карты морских львов, дельфинов и даже вымершего в начале XX в. австралийского хищника тилацина (сумчатого волка), т.е. попробовал разобраться в исторической ретроспективе, о чем же думали животные ранее (<em>Бернс</em> 2018).

На самом деле подобный подход к животным и природе вообще далеко не чужд человечеству. Если, как мы уже говорили, условно западная культурная традиция противопоставляет животное и человеческое, то не менее древняя традиция, отмеченная в т.ч. и в дореволюционной России, наделяет “душой” все на Земле. Речь идет в первую очередь о верованиях аборигенных народов – тувинцев, оленегонных племен Монголии, племен Восточной Сибири и Дальнего Востока, о традициях шаманизма. В этот же период элементы подобных верований отмечались и у крестьян Центральной России.

Герой воспоминаний В.К. Арсеньева о путешествиях по восточным окраинам Российской империи гольд Дерсу Узала называет животных “людьми”: “Все равно люди, – подтвердил он, – только рубашка другой. Обмани понимай, сердись понимай, кругом понимай. – Все равно как люди!” (<em>Арсеньев</em> 1928: 26). А на границе с Китаем участники экспедиции В.К. Арсеньева находят кумирню (часовню), поставленную охотниками и искателями женьшеня. На строении имелась иероглифическая надпись – посвящение “владыке гор и лесов тигру” (Там же: 65). Элементы подобных взглядов бытовали среди крестьян и казаков и в других, более близких к столицам частях империи.

Личные отношения, психоэмоциональная связь возникали между животным и человеком там, где они вместе (командой) должны были противостоять природе или сложностям ситуации: на войне, в походе. Опытные путешественники, такие как В.К. Арсеньев и его спутники, хорошо знали, как важно не перегружать вьючных лошадей, хорошо кормить их, приучать к поклаже минимум за две недели до начала экспедиции. В.К. Арсеньев описывает случай, когда при пересечении реки одну из лошадей стало сносить течением. Увидев это, казак Кожевников стал звать ее, а его конь заржал; тонущая лошадь услышала их, двинулась на звук голосов и спаслась. Из этого примера видно, насколько важно понимать психологию животного, иметь с ним связь.

Несомненно, личные отношения человека и животного гораздо ярче проявлялись в деревне, где существование и тех, и других было тесно связано: без животных выживание крестьянина было бы невозможно. Городские жители также держали хозяйство, однако сам по себе этот факт не говорит об особом взаимодействии людей и животных; как упоминалось ранее, город, очевидно, стирает не только индивидуальность первых, но и персональные особенности вторых, а городская суета не способствует установлению таких связей. Процессы урбанизации превращают животное из спутника жизни (всей жизни или большей ее части) в винтик механизма. “Вы вон когда еще были: тогда у нас сучка щенилась, а теперь уж щенята здоровые выросли”, – пеняет позабывшему ее барину деревенская девушка в мини-рассказе И.А. Бунина “Свидание” (<em>Бунин</em> 2019: 295), таким образом определяя через события в жизни животного события, значимые для себя. В городе же животное воспринимается больше как транспортное средство, как машина, необходимая для достижения цели. “Тот не падает, кто никогда не ездит”, – пишет в модном журнале в отчете о парфорсной охоте корреспондент “Спортсмэн” (Столица и усадьба 1913: 23). С другой стороны, такое долгое взаимопроникающее сосуществование не может не оставить отпечатка в культуре человека.

Однако имеющиеся у нас источники – это наследие людей, и нам остается только внимательно присмотреться к нему, чтобы обнаружить огромное количество других существ, без которых развитие человечества шло бы совершенно по-другому, в т.ч. и история Москвы, да и любого другого города без животных выглядела бы иначе. Что было бы с человеком, если бы у него не было лошадей/волов, чтобы перемещаться самому и перевозить разнообразные грузы, если бы он не употреблял в пищу молоко и мясо, его дом и имущество не охраняли бы собаки, а припасы – кошки? Когда мы говорим об истории Москвы, мы говорим только о людях и событиях, но должны говорить и об огромном количестве животных, населявших город. И если внимательно перечитать книгу В.A. Гиляровского, можно увидеть на ее страницах множество нечеловеческих москвичей, которые играли большую роль в жизнедеятельности огромного города, находящегося на стадии активной урбанизации, и делали Москву зооантропной столицей.

В первую очередь речь пойдет, конечно же, о лошадях. Современному читателю трудно представить то огромное значение, которое имели эти животные для горожанина на рубеже XIX–XX вв. Но любой обыватель в то время сталкивался с ними ежесекундно, их присутствие в картине мира было настолько интенсивным, что упоминать их отдельно не было никакой необходимости. По данным Департамента земледелия США, в 1904 г. Россия занимала первое место в мире по числу лошадей – 21 млн (из 40 млн)(Ветеринарный фельдшер 1904а: 42). Для такого количества животных необходимо было огромное количество конюшен, в Москве они размещались даже в Китайгородской стене (<em>Гиляровский</em> 2019: 102)!

На улицах Москвы “шум, гам, ругань сливались в общий гул, покрываясь раскатами грома от проезжающих по булыжной мостовой площади экипажей, телег, ломовых полков (телег с плоским настилом) и водовозных бочек” (Там же: 37). И во все эти разнообразные средства передвижения были впряжены лошади. Лошади должны были быть привычными не только к суете большого города, но и к большим физическим нагрузкам, т.к. улицы покрывались таким количеством зимой – снега, а осенью и весной – грязи, что иногда “по отвратительным московским мостовым нельзя было проехать ни на санях, ни на колесах” (Там же: 144). В теплое время года ситуация была не лучше:

Летом здесь царит неописуемый грохот окованных железом колес по булыжной мостовой, путаница телег и экипажей, здесь из-за никак не регулируемого движения постоянно происходили столкновения и раздавалась неимоверная ругань; бесконечные вереницы “ломовиков” (грузовых телег), запряженных огромными битюгами, сопровождаемых дико орущими скифами, простые извозчичьи пролетки с мохнатыми лошаденками, крестьянские телеги, легкие элегантные господские экипажи. И между людьми такие же контрасты… Пьяница валился на тротуар, полицейский свистел, подзывая извозчика, чтобы отвезти его в участок; а извозчики – все в одинаковых длинных синих кафтанах – нахлестывали своих лошадок, спеша скрыться в переулок, избегая повинности, которую им никто не оплачивал. Вмиг они исчезали с улицы (<em>Сабашникова</em> 1993: 137), –

вспоминает свое московское детство супруга М.А. Волошина, происходившая из богатой и образованной купеческой семьи Сабашниковых.

Лошади, которых можно было увидеть на улицах Москвы, в массе своей были извозчичьими, т.е. представляли собой общественный транспорт. За январь 1886 г. 2443 извозчика заплатили 3493 руб. акцизов. Выдано 1433 значка на легковой и 1010 на ломовой извозы (Известия МГД-1: 14). Вспоминая первый день после приезда в Москву, В.А. Гиляровский описывает свою поездку на извозчике “из Лефортова… в Хамовники, в Теплый переулок”. У Ильинских ворот на площади первым делом он видит “десятки линеек с облезлыми крупными лошадьми” (<em>Гиляровский</em> 2019: 32). Пока он смотрит, как певчие синодального хора, переругиваясь, усаживаются в линейку, возница просит у него копейку, чтобы “попоить лошадку” на Лубянке. На Лубянке извозчики черпали из фонтанов “грязными ведрами воду и поили лошадей” (Там же: 36). “Пока мой извозчик добивался ведра в очереди, я на все успел насмотреться, поражаясь суете, шуму и беспорядочности этой самой тогда проезжей площади Москвы… Кстати сказать, и самой зловонной от стоянки лошадей” (Там же). О здоровье и комфорте лошадей не заботились до середины 90-х годов XIX в., когда обер-полицмейстер Власовский вывел такую “простоту” (Там же: 227). До того один из крупнейших извозчичьих трактиров “Углич” не имел даже двора для ухода за лошадьми. Животных просто разнуздывали, хозяева насыпали в торбу корм (у кого что было) и привязывали торбу к морде лошади. Извозчики отличались неопрятностью, с которой власти с переменным успехом боролись. Так, в приказе градоначальника Санкт-Петербурга отмечалось, что “конский помет и вообще сор не убираются”, лошади покрыты всегда грязными и рваными попонами, кормятся из торб настолько грязных, что они издают “гнилостный запах и вообще не могут быть использованы по своему назначению” (Известия СПбГД 1896: 179). Автор называет Проломную площадь, где стояли ломовые (т.е. грузовые) извозчики, самой зловонной во всей Москве (см. цитату выше) именно из-за огромной массы лошадей. Вокруг лошадей сновали тысячи воробьев и голубей, можно только представить, сколько же при таком количестве этих животных в Москве было птиц, которые неизменно им сопутствовали.

11 февраля 1886 г. в Думе обсуждался проект постановления “O порядке производства извозного промысла в г. Москве” (Известия МГД-2: 27), согласно которому гужевой транспорт делился на три вида: ломовой – для перевозки грузов, легковой (на 1-2 человек) и многоместные экипажи (линейки, омнибусы, сани) – для перевозки людей. Из общей массы выделялись “скоростные” извозчики, которых называли “голубчиками”. “Голубчики” правили трехместными, окованными железом санями. Тройкой и четверкой в ряд можно было ездить только за городом. Владелец промысла предоставлял полиции для осмотра не только свой экипаж, но и всех своих лошадей. Ему выдавался значок, он платил городской сбор и должен был следить, чтобы “лошади были хорошо выезжены, здоровы и не изнурены”. Запрещалось управлять невзнузданными лошадьми (видимо, из соображений безопасности). Извозчикам должно было быть не менее 17 лет. Эта норма постоянно нарушалась, обер-полицмейстер Москвы отмечал, что “в извозе допускаются мальчики, далеко не достигшие 17 лет, которые, видимо, по малосилию не могут управлять лошадью, подвергая тем опасности как себя, так и седоков” (Известия МГД-3: 10). Лошадей до́лжно было пускать “умеренною” рысью, ехать без обгонов и держаться правой стороны улицы. Уступать дорогу нужно было крестным ходам, похоронным процессиям, пожарным обозам и полиции. Ломовым извозчикам днем запрещалось ездить в центре Москвы: по Тверской улице, Кузнецкому мосту, Сретенке, Петровке и др., ездить через Кремль запрещалась “вовсе” (Известия МГД-2: 32).

И рождение (поездка в больницу или вызов к роженице врача), и последний путь москвича – все происходило с участием лошадей. На Лубянской площади располагалась “биржа наемных экипажей допотопного вида, в которых провожали покойников”. Там же стояло и “несколько более приличных карет”, их нанимали “баре и дельцы, не имевшие собственных выездов” (Там же: 36).

Во время сезона вся улица около ресторана “Яр” по обеим сторонам была уставлена экипажами. Легковые извозчики стояли “мордами к тротуару” и на протяжении почти всей Мясницкой улицы. Чиновники, отвечавшие за организацию извозного промысла в столицах, полагали, что при таком расположении, когда морды лошадей первого и последнего экипажей были развернуты внутрь линии, ни один экипаж сам не сдвинется с места, и никто не пострадает (Известия СПбГД 1896: 179).

Еще одна категория экипажей, а значит и лошадей, – служебные. К примеру, Малому театру принадлежала “облезлая допотопная” карета, кучер которой “дергал веревочными вожжами пару разномастных, никогда не чищенных “кабысдохов”, из тех, о которых популярный в то время певец Паша Богатырев пел… слезный романс: “Были когда-то и вы рысаками / И кучеров вы имели лихих…” (<em>Гиляровский</em> 2019: 39). Были отдельные экипажи и у тюрьмы – политических заключенных перевозили в пролетках с поднятым верхом даже летом, что позволяло обывателям сразу опознавать их.

Запрягать лошадей разной масти в один экипаж считалось крайне неприличным. Исключения, конечно же, бывали, к примеру, у “голубчиков” в трехместные сани запрягались две лошади: “В корню – породистый рысак, а донская пристяжная – враспряжку, чтоб она, откинувшись влево, в кольцо выгибалась, мордой к самой земле” (Там же: 152). Очевидно, что такой способ не мог быть полезен для лошади.

В Москве, как и в любом городе, нередко случались пожары. До появления в 1908 г. у пожарной службы первого автомобиля использовались, конечно же, лошади – “звери, воронежские битюги, белые с рыжим” (Там же: 240). Пожарный обоз состоял из четверок с пожарной командой, оснащенной баграми, тройки с пожарной машиной и вереницы пар с бочками с водой; впереди, “зверски дудя в медную трубу”, ехал верховой с факелом. Таким образом, в тушении одного пожара участвовало больше десятка специально подобранных и обученных лошадей. Согласно бухгалтерской Ведомости старой столицы в январе 1890 г. для пожарной службы города на корм лошадям было ассигновано 8400 руб. и ровно столько же потрачено, на ковку было ассигновано 128 руб., потрачено – 21 руб., на лечение лошадей было израсходовано10 из выделенных 54 руб., а на лечение людей потрачено 50 675 руб. (Известия МГД-4: 94). Это, скорее всего, говорит о том, что лошади непосредственной опасности не подвергались.

Пожарные лошади в Москве были лучшими, и это была заслуга полицмейстера Огарева. В.А. Гиляровский пишет:

…старый кавалерист Огарев, балетоман, страстный любитель пожарного дела и лошадник, организовал специальное снабжение лошадьми пожарных команд, и пожарные лошади были лучшими в Москве… Огарев сам ездил два раза в год по воронежским и тамбовским конным заводам, выбирал лошадей, приводил их в Москву и распределял по семнадцати пожарным частям, самолично следя за уходом. Огарев приезжал внезапно в часть, проходил в конюшню, вынимал из кармана платок – и давай пробовать, как вычищены лошади. Ему Москва была обязана подбором лошадей по мастям… Тверская – все желто-пегие битюги. Рогожская – вороно-пегие, Хамовническая – соловые с черными хвостами и огромными косматыми черными гривами, Сретенская – соловые с белыми хвостами и гривами! Пятницкая – вороные в белых чулках и с лысиной во весь лоб, Городская – белые без отметин, Якиманская – серые в яблоках, Таганская – чалые, Арбатская – гнедые, Сущевская – лимонно-золотистые, Мясницкая – рыжие и Лефортовская – караковые. Битюги – красота, силища! (Там же: 250)

Автор отмечает, что брандмейстеры своих лошадей любили, а некоторые даже ночевали в конюшне. О любви к лошадям свидетельствуют и несколько приведенных в книге эпизодов. К примеру, у знаменитого московского коллекционера М.М. Зайцевского имелось два портрета графа Орлова-Чесменского – на одном он верхом на Барсе, а на втором – в санях, запряженных Свирепым, а рядом “на столе лежит кованая, вся в бирюзе сбруя Свирепого” (Там же: 92). Обращает на себя внимание то, что на портретах указано не только имя графа, но и клички его любимых лошадей. Тем не менее все это не дает нам почти никакой информации ни о самих лошадях, ни об их характерах.

По вечерам к зданию Купеческого клуба на Малой Дмитровке подъезжали «собственные запряжки, и выходившие из клуба гости на лихачах уносились в загородные рестораны “взять воздуха” после пира» (Там же: 149). Запряженные лошади часто ожидали своего хозяина всю ночь. После долгого стояния от лошадей требовали максимальной скорости, дабы продемонстрировать их удаль всей улице. В 1890-е годы барские запряжки на площади перед “Эрмитажем” сменились лихачами в “неудобных санках, запряженных тысячными, призовыми рысаками”. Пользовались почетом даже бывшие лошади сиятельных особ. В.А. Гиляровский рассказывает о том, что кучер богача Мосолова, которому были подарены при увольнении карета и лошади хозяина, очень хорошо зарабатывал: ездить с ним считалось шиком (Там же: 221).

Еще одну, крайне важную для жизнедеятельности города категорию составляли лошади, возившие ассенизационные бочки. Хотя некоторые ушлые, обеспеченные граждане и организовывали из своих домов нелегальные стоки в Неглинку (Там же: 116), основную массу нечистот нужно было вывозить. Ассенизационный обоз (в телеги с бочками запрягалось по “паре кляч”), который называли “ночным брокаром” (по названию парфюмерной компании), приступал к работе, когда город засыпал. Обоз должен был давать дорогу ночным лихачам – извозчикам, бросающимся к подъездам театров и клубов, чтобы забрать уходящих гостей, и не должен был мешать своим “ароматом” обеспеченным горожанам: “Орут на все голоса извозчики, толкаясь и загораживая дорогу публике. Вдруг в этот момент отворяются ворота особняка и показывается пара одров с бочкой… – Куды? Назад! – покрывает шум громовой возглас городового. – А ты куда глядишь, морда? Вишь, публика не прошла!” (Там же: 149).

Тем не менее к лошадям относились по-особому, наиболее ярко это проявлялось 18 (31) августа в День Фрола и Лавра (Лошадиный праздник). “У русских в этот день лошадей кормили в полную сыть и на них не работали, даже на скачках седлать лошадей было не принято” (<em>Усов</em> 1997: 239). В Москве “на широкой Мясницкой улице… маленькая церковка Фрола и Лавра, покровителей лошадей. В день празднования этих святых, здесь можно было видеть множество нарядно убранных лошадей, приведенных для освящения”, – вспоминает М.В. Сабашникова(<em>Сабашникова</em> 1993: 139); после обедни за церковной оградой лошадей кропили святой водой.

Но, конечно, лошади, которых в Москве было огромное количество – даже несмотря на то что в повседневной жизни люди обращали на этих больших животных мало внимания, – не могли не оказывать значительного влияния на экологию, на функционирование города и в целом на формирование его портрета. Это влияние было связано не только с использованием животных в разных ипостасях (городской транспорт, пожарные и ассенизационные лошади), но и с продуктами их жизнедеятельности. В.А. Гиляровский упоминает, что до публики во “Дворце Бахуса” купца Елисеева около Тверской полицейской части нет-нет да и доносился от конюшен запах навозных куч (<em>Гиляровский</em> 2019: 286).

Бытовавшее в те годы неоднозначное отношение к животным было свойственно и В.А. Гиляровскому. Он мог “обниматься с самыми лютыми цепными псами” и в то же время безжалостно бить лошадь. В предисловии к одному из изданий “Москвы и москвичей” рассказывается эпизод, когда он купил необычайно буйную вороную лошадь и не преуспел в ее дрессировке. Он говорил А.П. Чехову, в сарайчике которого и происходила эта борьба, выходя весь в крови от укусов лошади: “Так здорово бил ее, сволочь, по зубам, что даже раскровянил себе руки”. Убедившись в невозможности сладить с животным, В.А. Гиляровский даром отдал лошадь на живодерню (Там же: 12).

Несомненно, и сейчас, и тогда самым популярным домашним питомцем была собака, но отношение к ней весьма различалось. Если некоторые хозяева содержали своих псов в неге и лелеяли их, то для многих других жизнь собаки не значила ничего. Можно привести несколько причин такого отношения: во-первых, ценность жизни вообще была достаточно низкой (только-только было отменено крепостное право); во-вторых, до изобретения двигателя внутреннего сгорания и зарождения движения за гуманное отношение к животным право на жизнь было прерогативой человека, причем, чем более привилегированным было его общественное положение, тем ценнее была его жизнь; в-третьих, собаки нужны были для охоты, где потеря животных была неизбежна и обыденна. Позднее собака станет домашним любимцем и даже членом семьи, но этому будет предшествовать длительный процесс установления личных отношений, возникновения и формирования психоэмоциональной связи между человеком и животным – процесс, занявший не одно столетие; очевидно, что в XIX в. он был еще далек от завершения.

В отношении к охотничьим собакам преобладал утилитарный подход: хорошие условия содержания животных обуславливались необходимостью поддерживать их физическую выносливость; поощрялось достижение цели. Так, в Першине – имении великого князя Николая Николаевича – утром перед охотой борзятники докладывали, что не всех собак, отобранных хозяином, можно взять в поле, “одна захромала, другая что-то вялая” (Столица и усадьба 1914: 4). Упустившие зайца борзые “ласково махали своими пушистыми хвостами, будто извиняясь” (Там же: 5). На псарнях российской элиты жили тысячи охотничьих собак, которые никогда не переступали порога барского дома и не лежали у камина на бархатных подушках. Но бывали и исключения, благодаря которым собаки и смогли перекочевать в жилище человека.

С одной стороны, безусловно, собака считалась самым главным домашним питомцем, наиболее близким к человеку; не случайно она служит своего рода эталоном преданности, прирученности, с ней сравнивают других животных: “ласковая, как собака” и т.п. С другой стороны, часто подчеркивалась ничтожность жизни собаки, а отношение к бродячим собакам было негативным (они вызывали не жалость, а презрение), что также отражалось в соответствующих выражениях. Так, у уличных торговок на Хитровке можно было купить “собачью радость” – зловонную “бульонку”, самую дешевую еду, которую брали только нищие (Там же: 41).

Старая столица, описываемая В.А. Гиляровским, представляла собой массу отдельных домиков, усадеб, окруженных различными службами. В каждом дворе была цепная собака, в доме и в помещениях для хранения припасов – кошка; в конюшнях кроме лошадей держали коз или свиней, в небольших курятниках – домашнюю птицу. Москва того времени представляла собой большую деревню. Вспоминая первую встречу с городом в октябре 1873 г., В.А. Гиляровский пишет:

Мы шли со своими сундучками за плечами Полная тишина, безлюдье и белый снег Мы знаем только, что цель нашего пути – Лефортово Миновали вокзалы, переползли через сугроб и опять зашагали посредине узких переулков вдоль заборов, разделенных деревянными домишками и запертыми наглухо воротами Темь, тишина, сон беспробудный.

Вдали два раза ударил колокол – два часа! – пояснил вожатый. И вдруг запел петухом:

– Ку-ка-ре-ку!..

Мы оторопели: что он, с ума спятил?

И вдруг – сначала в одном дворе, а потом и в соседних ему ответили проснувшиеся петухи. Удивленные несвоевременным пением петухов, сначала испуганно, а потом зло залились собаки

Мой друг Костя Чернов залаял по-собачьи; это он умел замечательно, а потом завыл по-волчьи. Мы его поддержали. Слышно было, как собаки гремят цепями и бесятся (Там же: 32).

Таковы первые впечатления автора о Москве: сонные домики, петухи и цепные собаки. “Огромные цепные собаки” охраняют и лавочки на Старой и Новой площадях, не держали их только в тех дворах, где находились притоны (Там же: 124). Цепные собаки в книге В.А. Гиляровского фигурируют как некая категория, и только однажды автор называет кличку, упоминая персонально “злющую овчарку Енотку”, охранявшую колбасную лавку. Запомнилась Енотка тем, что ненавидела полицейских и рвала в клочья любую забежавшую на двор собаку.

Породистые домашние собаки были привилегией богатых и часто вызывали удивление у простого люда. Если маленьких “мосек” барыни обычно брали везде с собой, то крупные собаки оставались на попечении слуг, которым было свойственно “деревенское” отношение к живности, не приносящей экономической пользы. Увидев принадлежавшего генеральше В. Духовской “ульмского” дога с “волчьими глазами” по имени Тигр, «мужичок отшатнулся и растянулся на льду. Тяжело подымаясь, пробормотал: “Отродясь такого зверя не видал!”» (<em>Духовская</em> 2019: 117). Дрессировка собак была тогда делом новым, и нередко с “серьезной” породой никто не мог сладить. В. Духовская выгуливала своего Тигра на цепи, а в зубах он носил прут для собственного наказания, т.к. любил зайти в чужой двор подраться с другими собаками. В своих воспоминаниях В. Духовская пишет еще об одном доге – Ульме, который изрядно напугал заехавшую в неурочный час с визитом итальянскую оперную певицу В. Ферни. Хозяев не было дома, слуги впустили гостью в гостиную, где она и встретила собаку. В. Ферни выбежала из комнаты и “на полчаса словно приросла к окну в передней”, т.к. не могла объяснить слугам, что собака на нее зарычала (Там же: 335). О бытовании в Москве крупных породистых собак упоминает и В.А. Гиляровский, он пишет, что в подземелье под р. Неглинкой видел “наполовину занесенный илом труп огромного дога” (<em>Гиляровский</em> 2019: 120). Что касается комнатных собачек, то их держали сразу по нескольку, не случайно автор говорит о них во множественном числе. «Окруженная любимыми собачками и двумя верными барыне дворовыми “девками” – тоже старухами» доживает свой век в меблированных комнатах бывшая коннозаводчица Языкова (Там же: 222). О закреплении к этому времени собак в статусе домашних питомцев свидетельствует и обстановка в номере богатого помещика Ознобишина: “В спальне – огромная, тоже красного дерева кровать и над ней ковер с охотничьим рогом, арапниками, кинжалами и портретами борзых собак. Рядом с портретом Александра II в серой визитке, с собакой у ног – фотография Герцена и Огарева, а по другую сторону – принцесса Дагмара с собачкой на руках и Гарибальди в круглой шапочке” (Там же: 223).

Обратим также внимание на то, что собаки-компаньоны именуются просто “собачками”, безо всяких указаний на породу или особенности характера. Но, вероятно, собак, содержащихся в домах обеспеченных москвичей, к этому времени было достаточно много. Об этом свидетельствует, к примеру, объявление на кофейне Филиппова: “Собак не водить” и “Нижним чинам вход воспрещается” (Там же: 266). Собаки, по всей видимости, не допускались и в дорогие меблированные комнаты, т.к., рассказывая о доходном доме “Семеновский” на Сретенском бульваре, автор упоминает, что в дешевые “меблирашки” допускались жильцы с собаками (Там же: 280).

Были у москвичей и “нетривиальные” домашние питомцы. Так, у сыщика Смолина жила “состарившаяся вместе с ним большущая черепаха, которую он кормил из своих рук, сажал на колени, и она ласкалась к нему своей голой головой с умными глазами” (Там же: 81). Еще одним ярким примером привязанности между человеком и животным может служить и весьма экзотическая история, рассказанная В.А. Гиляровским: прославившийся своими кутежами московский купец Миша Хлудов в юности отправился в Среднюю Азию в г. Верный и увлекся там охотой на тигров. “Ходил он всегда в сопровождении огромного тигра, которого приручил, как собаку”. По возвращении в Москву Миша “снова безудержно загулял”, а женившись, стал задавать знаменитые пиры в своем Хлудовском тупике, и “всегда при нем находилась тигрица, ручная, ласковая, прожившая очень долго, как домашняя собака” (<em>Гиляровский</em> 2019: 154). В последний раз В.А. Гиляровский видел Мишу в 1885 г. на собачьей выставке в Манеже: “Огромная толпа окружила большую железную клетку. В клетке на табурете в поддевке и цилиндре сидел Миша Хлудов и пил из серебряного стакана коньяк. У ног его сидела тигрица, била хвостом по железным прутьям, а голову положила на колени Хлудову”. Вскоре Миша умер в сумасшедшем доме, а тигрица Машка была “переведена в зоологический сад, где была посажена в клетку и зачахла…” (Там же: 158). В.А. Гиляровский упоминает в связи с Мишей еще об одном животном, рассказывая, что после женитьбы купец подарил своей молодой жене на именины “огромного крокодила” (Там же: 157).

Кроме этого, В.А. Гиляровский пишет, что в единственном специализированном “пиявочном депо” около Страстного монастыря в витринах стояли большие аквариумы с кольчатыми червями – “на потеху гуляющим детям” (Там же: 275), а в “немудрёный зверинец” на Лубянской площади (на месте нынешнего Политехнического музея) посетителей привлекал главным образом живой слон, прикованный цепями. Однажды слон взбесился и был убит “несколькими залпами” пригнанной роты солдат. Ни малейшего сочувствия к судьбе слона или хотя бы сомнения в том, что нельзя держать животное прикованным цепями к стене, ни у автора, ни у его современников не возникало (Там же: 234).

Тем не менее отметим: несмотря на то что внимание В.А. Гиляровского концентрируется на людях и на известных городских объектах (улицах, домах, площадях), в целом ряде эпизодов в описании животных прослеживается психоэмоциональная связь между ними и человеком, а иногда и типичное для нынешнего времени замещение семейных отношений отношениями с домашним питомцем (<em>Варга</em>, <em>Федорович</em> 2010: 56–65): это и “ласкающаяся черепаха с умными глазами”, и тигрица, кладущая голову на колени хозяину и умирающая от тоски после его смерти.

В книге встречаются упоминания и о другой категории “братьев наших меньших” – о домашней птице и животных, предназначенных для питания человека. К приготовлению и употреблению животной пищи относились с великим почтением. В.А. Гиляровский “со вкусом” описывает великолепные блюда, которые подавались в Купеческом клубе. Купцы отличались особенной набожностью, поэтому стремились насладиться деликатесами в перерывах между постами: на “вторничные” обеды готовились многочисленные рыбные блюда из стерляди и осетра; “банкетная телятина”, для которой животных отпаивали цельным молоком; “белая, как сливки, откормленная грецкими орехами индюшка”; особенные поросята, которые “покупались за огромную цену у Тестова”. «Он откармливал их сам на своей даче, в особых кормушках, в которых ноги поросенка перегораживались решеткой. “Чтобы он с жирку не сбрыкнул!” – объяснял Иван Яковлевич» (Там же: 150).

В экосистему Москвы гармонично вписывались воробьи, голуби и другие городские птицы; “в болоте по ночам раздавалось кваканье лягушек”; в домах и садах жили мыши и кроты; в небогатых районах обитали крысы – обязательные спутники бедности и трущоб. Так, в Охотном ряду “были мясные, рыбные лавки, а под ними зеленные подвалы. Задние двери лавок выходили на огромный двор В задней части двора – ряд сараюшек с погребами и кладовыми, кишевшими полчищами крыс” (Там же: 206).

Истребление грызунов считалось очень важной задачей. Особенно яростно сражались с ними владельцы московских домов с садами. Кроме различных ядов, в качестве эффективного средства от кротов рекламировались капканы – “очень простой и недорогой инструмент”. Их продавали на Мясницкой улице у Кента и Линдемана. “Сердобольным” людям предлагался “перегон” кротов в другое место с помощью неприятного для животного запаха, например, запаха нафталина (Ветеринарный фельдшер 1904а: 304). От мышей рекомендовалось разбрасывать куски жженой пробки, смазанные салом, в пищеводе грызунов они должны были разбухать (Ветеринарный фельдшер 1905: 220). Для защиты конюшен и собачьих питомников от мух рекомендовалось стены белить известкой, смешанной с квасцами, чтобы исключить “лазанье по ним насекомых” (Там же).

Стоит отметить, что описываемые В.А. Гиляровским “сомнительные” заведения (рынки, ночлежки, трактиры) находились совсем не на окраинах, а в самом центре старой столицы. Прямо под стенами Кремля – Охотный ряд с его многочисленными зловонными продуктовыми лавками. Само свое название это место получило “еще в те времена, когда здесь разрешено было торговать дичью, приносимой подмосковными охотниками” (<em>Гиляровский</em> 2019: 206). Дичью торговали там и во времена В.А. Гиляровского, там же можно было встретить и немало живности: “У баб из корзин торчали головы кур и цыплят, в мешках визжали поросята, которых продавцы, вынимая, чтобы показать покупателю, непременно поднимали, держа за связанные задние ноги” (Там же: 206). На Охотном ряду можно было купить мясо и требуху самых разных животных, сюда приезжали “на тысячных рысаках расфранченные купчихи” с разнообразным товаром: “…торчит, бывало, из рогожного кулька… окорок, а поперек медвежьей полости лежит пудовый мороженый осетр” (Там же: 207). Из подвалов за лавками пахло тухлятиной, а ножи чистились только на ночь – “чистота здесь не в моде” (Там же: 207).

Отметим, что гигиене в городе не уделялось большого внимания. В.А. Гиляровский описывает типичную для московских улиц картину: “Небритый и грязный цирюльник мигнул вихрастому мальчишке, тот схватил немытую банку из-под мази, отбежал, черпнул из лужи воды и подал” (Там же: 100). В Москве того времени все было грязным: и цирюльник, и мальчишка, и банка, а человек, оказывающий парикмахерские услуги, сам был небрит. В.А. Гиляровский цитирует протокол санитарного осмотра торговых рядов, в котором раскрываются некоторые неприглядные подробности: в лавках содержалась живая птица, причем помет оттуда никогда не вывозился; разделка туш и убой производились там же; все помещения были завалены мусором и залиты кровью. Стены и рабочие поверхности не были покрашены масляной краской, как это тогда полагалось, а значит, кровь и другие жидкости моментально в них впитывались. Все нечистоты незаконно сливались в городскую трубу, а оттуда в Москву-реку. Специальная бойня для мелкого скота, также оставила негативное впечатление у проверяющих: “Запекшаяся кровь толстым слоем покрывает асфальтовый пол”, “солонина вся в червях… стаи крыс выскакивали из ящиков с мясной тухлятиной, грузно шлепались и исчезли в подполье” (Там же: 209–210).

Центральные московские бойни были построены в 1886–1887 гг., они сразу же были оборудованы канализацией, в них впервые в России был использован механизм перекачки нечистот сжатым воздухом из канализации на “оросительные поля”. Московская городская санитарная станция была создана только в 1890 г., и сначала она была открыта “при гигиенической лаборатории Императорского Московского Университета” (“ввиду невозможности немедленно открыть свою станцию принять соглашение с Университетом, как меру временную”) (Известия МГД-5: 72).

Всего в Москве было 28 точек, куда поступало мясо с боен и скотопригонного двора, самым крупным торгом был Охотный Ряд. Так, за один месяц 1886 г. из 3411 голов скота на Охотный Ряд поступило 1898 телят, 481 свинья, 60 поросят, а на следующие за ним Смоленский рынок и рынок у Покровских ворот – 107 и 109 телят соответственно (Известия МГД-1: 35).

Вероятно, проведенная проверка была одним из первых шагов московских властей на пути введения гигиенических норм и правил. Протокол этого “исторического” санитарного осмотра был прочитан на заседании городской думы: “Первым делом было приказано иметь во всех лавках кошек. Но кошки и так были в большинстве лавок. Это был род спорта – у кого кот толще. Сытые, огромные коты сидели на прилавках, но крысы обращали на них мало внимания. В надворные сараи котов на ночь не пускали после того, как одного из них в сарае ночью крысы сожрали” (<em>Гиляровский</em> 2019: 211). Кошки иначе как средство борьбы с грызунами в книге не упоминаются, лишь в описании стихийного рынка на пустыре позади “Шиловский крепости” отмечается, что там можно было купить “…на пятак печенки для кошки” (Там же: 234).

В том, с чем не справились откормленные коты, преуспели фокстерьеры. В.А. Гиляровский рассказывает, с чего все началось: редактор журнала “Природа и охота” Л.П. Сабанеев подарил “одному из охотнорядцев, Грачеву”, щенка этой породы, которого хозяин назвал Мальчиком. Поначалу все смеялись над необычной собакой, но Мальчик подрос и передушил всех крыс в лавке. “Стали к Грачеву обращаться соседи – и Мальчик начал отправляться на гастроли, выводить крыс в лавках. Вслед за Грачевым завели фокстерьеров и другие торговцы” (Там же: 211).

<strong>* </strong><strong> * *</strong>

Москва В.А. Гиляровского – где с каменными дворцами соседствуют небольшие домики с огородами и садами и ночлежки со зловонными подвалами, где на площадях толпятся экипажи, а прохожие перешагивают через кучи навоза, где через центр города тянутся по ночам ассенизационные обозы, выплескивая на неровные мостовые нечистоты, а продуктовые лавки с гниющим товаром разбросаны по всему городу – это место, где живут не только люди. Здесь обитают многочисленные нечеловеческие москвичи, не только те, кого человек сознательно использует (лошади, собаки), но и те, кого он не хотел бы видеть – полчища крыс, мышей и кротов, бродячие собаки, воробьи, вороны, галки. Все эти животные и птицы, наводняющие город, обитают там же, где и люди, и сопровождают горожан на протяжении всей жизни. И даже в процессе урбанизации, превращаясь из сонного, похожего на деревню города в блестящую, яркую столицу, Москва сохраняет свою зооантропность – остается городом, в котором переплетаются человеческие и нечеловеческие жизни.