Везде
Отношение москвичей к мигрантам сквозь призму контактной гипотезы
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Отношение москвичей к мигрантам сквозь призму контактной гипотезы
Аннотация
Код статьи
S086954150013600-0-1
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Космарская Наталья Петровна 
ORCID: 0000-0002-0122-3375
Должность: старший научный сотрудник
Аффилиация: Институт востоковедения РАН
Адрес: Москва, 107031, ул. Рождественка, 12
Савин Игорь Сергеевич
ORCID: 0000-0001-6812-7014
Должность: Старший научный сотрудник Центра изучения Центральной Азии Кавказа и Урало-Поволжья Института востоковедения РАН
Аффилиация: Институт востоковедения РАН
Адрес: ул Рождественка 12/1
Выпуск
№1
Страницы
94-111
Аннотация

Как показывают многочисленные количественные исследования в европейских странах, различные формы контактов принимающего населения с мигрантами делают местных жителей в разной степени, но более толерантными. Описанная закономерность также фиксируется и российскими опросами. По мнению авторов, эти общие выводы при всей их статистической надежности оставляют значительные лакуны в наших знаниях о том, как происходит общение с мигрантами, в чем и почему оно помогает или, возможно, мешает снижению антимигрантских настроений в конкретной страновой/локальной ситуации. Статья является попыткой прояснить данные аспекты темы на примере крупного российского города – через анализ нарративов, собранных в ходе интервьюирования жителей Москвы в 2014–2015 гг. В исследовании затронуты следующие сюжеты: кто из москвичей более склонен к контактам, а кто, напротив, избегает общения с мигрантами; в чем подводные камни соседства с последними в многоквартирных жилых домах и почему такое соседство заставляет размышлять об особенностях культурного расизма в большом городе; как в постсоветских условиях работает фактор перепада социального статуса между местными жителями и приезжими и, наконец, как проявляет себя в Москве, в сравнении с европейской ситуацией, слом “защищенных локальных пространств”.

Ключевые слова
отношение к мигрантам, контакты c мигрантами, европейский опыт, особенности ситуации в Москве, соседство в мегаполисе, слом “защищенных локальных пространств”, качественные методы
Классификатор
Получено
24.02.2021
Дата публикации
25.02.2021
Всего подписок
23
Всего просмотров
577
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
1

Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты
2 Начнем с описания житейской сценки в московском метро, которую довелось наблюдать Н. Космарской. В почти пустой вагон на конечной станции вошли двое молодых людей, полностью подходившие под стереотипное и весьма “устрашающее” описание “кавказцев”: темные очки, кепки, длинные бороды. Они сели на свободные места, но по мере движения поезда таких мест почти не осталось, и ребята дружно вскочили, как только вошла пожилая женщина. Их жестикуляция показывала, что они предлагают ей сесть, она отказывалась; потом завязалась оживленная беседа… Судя по доброй улыбке на лице женщины, вышедшей на следующей станции, этот эпизод как минимум заставит ее призадуматься о том, стоит ли возмущаться “понаехавшими кавказцами”.
3 От описанной бытовой ситуации краткого, случайного, но доверительного контакта между москвичкой и проживающими в городе представителями “видимых других”1 (Дробижева 2015: 82) легко перекинуть мостик к научному вопросу, обладающему высокой социальной значимостью. Это вопрос о том, от каких факторов в разных страновых/локальных контекстах зависит отношение принимающего населения к этнически (расово) отличным от него мигрантам и играют ли какую-то роль контакты с ними.
1. В России в категорию мигрантов (приезжих) массовое сознание часто включает не только тех людей, которые прибыли на заработки из Закавказья и Центральной Азии и преобладают среди международных мигрантов, но и российских граждан, антропологически отличных от большинства.
4 В западной научной литературе, в частности написанной на материале европейских стран, восприятию миграции и мигрантов местными жителями на протяжении нескольких десятилетий постоянно уделяется большое внимание. В России, несмотря на актуальность данной темы, работ о причинах и проявлениях негативного отношения к приезжим намного меньше, что можно объяснить среди прочего относительно недавней историей массовых трудовых миграций в нашу страну.
5 Излюбленным форматом, в рамках которого здесь разрабатывается проблема мигрантофобии (именно в этом виде в первую очередь выступает ксенофобия в России, активно принимающей людей из соседних стран), являются опросы, периодически проводимые по репрезентативным выборкам известными центрами по изучению общественного мнения (ФОМ, Левада-центр и др.) или научными коллективами. На Западе же, по сложившейся традиции, общенациональные (региональные) опросы обычно используются в качестве эмпирической базы для построения сложных многомерных статистических моделей2. С помощью этих моделей можно выявить и с высоким уровнем достоверности измерить корреляцию зависимой переменной (выраженное различными показателями восприятие миграции и мигрантов принимающим населением) и разнообразных независимых переменных (факторов, теоретически способных оказать то или иное влияние на это восприятие).
2. Несмотря на некоторые различия в инструментарии исследователей, мы можем констатировать, что по степени распространенности мигрантофобии Россия вполне сопоставима с Европой, а россияне отнюдь не выглядят уникальными противниками миграции. Об этом говорят, в частности, результаты предпринятого авторами сопоставления представленных в западной литературе процентных данных опросов (причем проведенных до миграционного кризиса в Европе) с аналогичными данными по России. Разумеется, речь идет не о буквальном сравнении цифр, а о сравнении трендов массового сознания. Имеющиеся данные позволили нам провести такое сопоставление по трем важным аспектам восприятия миграции: 1) нужны ли мигранты стране приема; 2) связана ли миграция с ростом преступности; 3) несет ли миграция этнокультурную угрозу (подр. см.: Kosmarskaya, Savin 2016: 138–141).
6 Первую группу таких факторов можно назвать контекстуальными (contextual), или структурными; они описывают состояние общества, в котором проживает индивид или его/ее группа (в нашем случае это представители местного населения). Не менее важны и характеристики самого человека (individual-level factors). Чаще всего проверяется, как на его/ее отношение к приезжим влияют политическая ориентация, а также социально-демографические показатели: возраст, пол, уровень образования и социальный статус. Западными учеными накоплен большой материал о закономерностях, объясняющих возникновение мигрантофобии, и о том, как перечисленные факторы воздействуют на нее в разных культурных и политических условиях (см.: Semyonov et al. 2006; Rustenbach 2010; Bilodeau, Fadol 2011; Careja, Andres 2013 и др.).
7 Однако кроме социально-демографических характеристик существуют иные свойства индивида, влияющие на его/ее отношение к этнокультурным “другим”, в т.ч. к мигрантам. Речь идет о способности доверять людям, готовности к проживанию в мультиэтничной среде, общению с представителями разных рас и культур (гипотезы о связи особенностей личности с восприятием мигрантов проверяются на основе таких близких по смыслу концептов, как социальная открытость – social exposure, и межличностное доверие – interpersonal trust).
8 На этом фоне выделяется контактная гипотеза (contact hypothesis), которую начали разрабатывать авторы трудов, уже ставших классическими (см.: Allport 1954; Amir 1969). Она считается “одной из наиболее устойчивых идей при изучении расовых и этнических отношений” (Hayes, Dowds 2006: 456). Предполагается, что любые формы общения с мигрантами (соседские, профессиональные, дружеские контакты) делают принимающее население в той или иной степени более толерантным3. Что же рассказывают проведенные в разных странах социологические исследования о связи между общением и ксенофобией?
3. Со времени появления книги Г. Оллпорта в 1954 г. изучением роли контактов в гармонизации межэтнических/межрасовых отношений занимались на Западе преимущественно социальные психологи, широко использовавшие экспериментальные методы. Их научные поиски подробно описаны в обзоре Е. Варшавера (Варшавер 2015).
9

Контактная гипотеза: достижения, ограничения и новые горизонты
10 В Западной Европе ученые уже довольно давно фиксируют значимость общения местного населения с мигрантами для снижения уровня ксенофобии. Исследование, которое его авторы считают “уникальной проверкой” контактной гипотезы, показало, что в ФРГ, Великобритании, Голландии и Франции наиболее надежным (по сравнению с общением на работе и соседством) предиктором снижения неприязни к членам этнических аут-групп являются именно дружеские отношения с последними (contact-as-friends) (Hamberger, Hewstone 1997).
11 Похожий вывод делается в работе о факторах, провоцирующих/смягчающих мигрантофобию в Северной Ирландии (Hayes, Dowds 2006: 472), а также в статье, посвященной восприятию ислама и мусульман молодежью Швеции. Авторы второго исследования считают, что при расширении контактов между мусульманами и местными молодыми людьми их взаимоотношения становятся более позитивными, особенно, когда индивидов объединяют общие цели и тождественность социального статуса. Наиболее важно, по мнению авторов, иметь друзей среди членов “другой” группы (Bevelander, Otterbeck 2010: 419). Более всего подвержены исламофобии юноши из небогатых семей, родившиеся в сельской местности, где у них было мало возможности общаться с мигрантами (Ibid.: 418). По данным исследования в 17-ти административных районах Испании, респонденты, не имеющие тесных контактов с приезжими, относятся к ним более негативно (Escandell, Ceobanu 2009: 63). В Европе после миграционного кризиса 2015 г. отсутствие общения с мигрантами в сочетании со страхом перед их наплывом усиливают отрицательную реакцию принимающего населения (Molodikova, Lyalina 2017: 62).
12 В работах западных ученых не только фиксируется и статистически обосновывается сам факт наличия описанной закономерности (люди, мало контактирующие с мигрантами, обычно являются носителями более стойких антимиграционных стереотипов), но изучаются и содержательные аспекты темы: обстоятельства, которые способствуют или препятствуют общению; степень его влияния на отношение к приезжим у разных категорий населения; особенности связи между склонностью индивида к контактам и другими его/ее характеристиками (уровнем образования, системой ценностей и др.) (Hamberger, Hewstone 1997; Böltken 2003; Martinović 2013).
13 Что касается России, то нам неизвестны работы, специально посвященные проверке контактной гипотезы. Правда, в публикациях о ксенофобии описанная закономерность в данных российских опросов также фиксируется. Так, в статье о ситуации в Екатеринбурге отмечается: “Чем шире круг контактов с мигрантами, тем чаще отношения личной дружбы с ними рассматриваются как приемлемые, больше видов помощи, которую готовы предоставить им жители города”, и пр. (Бритвина, Могильчак 2018: 123; см. также с. 118). Нехватка межличностного доверия в условиях отсутствия общения способствует деперсонализации образа мигранта и тем самым провоцирует ксенофобию (Мукомель 2014: 147). По словам В. Мукомеля, “антимиграционные настроения более характерны для социальных групп, контакты которых с мигрантами ограничены” (цит. по: Мастикова 2019: 192).
14 Российские исследователи обращают внимание и на обратную сторону медали: там, где нет или очень мало не только контактов, но и самих субъектов этих контактов в лице приезжих, уровень ксенофобии при прочих равных условиях идет вверх (см., напр.: Мукомель 2014: 156; Степанов 2016: 116). Причем объем общения принимающего населения с мигрантами в России в целом невелик. По опросам в Поволжье, южных частях страны и двух столицах в 2015 г., “70% местных жителей крайне редко или вообще никогда не общались с мигрантами, а в некоторых регионах этот показатель составляет более 90%” (Степанов 2016: 116). Опросы, проведенные Центром РОМИР в рамках международного проекта NEORUSS4, показали, что 47,2% респондентов в Москве и 39,1% в России “не имеют никаких контактов с мигрантами”. Конечно, можно усомниться в способности местного населения полностью изолировать себя от любого подобного общения в суете крупных российских городов, но сам факт того, что опрошенные предпочли выбрать именно этот вариант ответа, показателен: они не считают, что имеют такие контакты, т.е. не хотели бы видеть их частью своей социальной жизни. Еще 32% респондентов в Москве и 28,6% в России выбрали опцию “покупаю у мигрантов продукты, товары; в этом случае, как правило, не знакомлюсь”. Таким образом, в целом 79,2% опрошенных в Москве и 67,7% по России не считают, что имеют опыт личного общения с мигрантами: бóльшая часть старается не замечать их вообще, а меньшая – воспринимает как обезличенный источник определенных услуг.
4. Международный проект, в котором принимали участие авторы статьи, назывался «Национальное строительство, национализм и новый “другой” в современной России» и был реализован при поддержке Исследовательского совета Норвегии (2013–2016, № 220599). Проект охватил Москву, Краснодар и Владивосток; по сложившейся традиции, он опирался на массовые опросы. По заказу организаторов проекта РОМИР в 2013 г. провел опросы в трех городах (600 чел.), а также по общероссийской выборке (1300 чел.).
15 Итак, количественные исследования в различных странах представляют достаточно объективную (в силу репрезентативности опросов) картину взаимосвязи уровня мигрантофобии в обществе и разного рода контактов между приезжими и местными жителями. По сути, мы имеем научное обоснование простой житейской мудрости в приложении к мигрантам: лучше общаться, чем не общаться. Наверняка, появятся и новые опросы, которые кроме прочих результатов еще и еще раз зафиксируют зависимость степени отрицательного отношения к приезжим от наличия/интенсивности общения с ними. Можем ли мы поставить на этом точку и сделать вывод, что дальнейших исследований не требуется (да и на прикладном уровне ясно, что надо делать)? На наш взгляд, подобный вывод был бы преждевременным.
16 Кроме того, опросы фиксируют и сбои в цепочке “больше общения – лучше отношение”. Например, в одном из исследований отмечается, что хуже всего мигрантов воспринимают те, кто практически с ними не контактирует, но также и те, кто делает это очень часто (Степанов 2016: 115). Как интерпретировать данный результат? Анкетный опрос с заранее прописанными формулировками вопросов и ответов тут вряд ли поможет.
17 При разглядывании мелких деталей на картине, нарисованной крупными мазками с помощью опросов, становятся видны “белые пятна” в наших знаниях, возникают новые темы для исследования. Как люди, проживающие хотя и в одной стране, но в разных социально-экономических и этнокультурных условиях, общаются с мигрантами в своей повседневности? Какими они видят приезжих, когда вынужденно соседствуют с ними или оказываются рядом в городских публичных пространствах? Какие эмоции представители местного населения при этом испытывают? Как они реагируют на увиденное/услышанное и как сами оценивают свои мыслительные и поведенческие “ответы”? Есть ли у них какие-то предпочтения в выборе партнеров и формата общения? Что может затруднить возможные контакты, сделать их нежелательными? Чем в обычной жизни, а не в рамках статистических моделей, может быть вызвано негативное отношение к мигрантам и какова специфика провоцирующих подобное восприятие факторов на уровне конкретного российского региона, города?
18 Данная статья является попыткой прояснить некоторые из этих вопросов через анализ нарративов, полученных в ходе интервьюирования представителей принимающего населения в Москве. Тем самым мы продолжаем серию публикаций, посвященных изучению различных аспектов восприятия миграции и мигрантов в современной России с помощью качественных методов и с учетом локальной (городской) специфики (Kosmarskaya, Savin 2016; Космарская 2018).
19 Как известно, количественные и качественные методы изучения социальной жизни хотя и дополняют друг друга, но имеют каждый свои достоинства и ограничения. Наш интерес к качественной методологии вызван, во-первых, доминированием массовых опросов в рамках очерченного проблемного поля; во-вторых, тем обстоятельством, что при таких опросах люди зачастую поставлены перед необходимостью реагировать на идеи и утверждения, которые по форме или содержанию не соответствуют их обычному образу мысли, являясь для них малозначимыми, а потому неожиданными.
20 Как отмечает, например, А. Регаме в статье об образе мигрантов в сознании россиян,
21 …политики “создают” общественное мнение, превращая в проблему вопросы, которые не имеют существенного значения для всего населения страны… опросы нередко рассматриваются в качестве отражения общественного мнения, в то время как респондентов нередко заставляют высказываться по маловажным для них вопросам. Форма вопроса порой предопределяет ответ, а главное – результаты одного и того же опроса можно интерпретировать по-разному (Регаме 2010: 391).
22 А. Верховский, оценивая результаты общероссийского опроса по проекту NEORUSS, отмечает: “Опрос создает видимость сложившейся повестки дня русского национализма, которую поддерживает большинство населения”. Однако после представления некоторых конкретных цифр этот автор заключает: “Но пора сделать важнейшую оговорку: взгляды и предложения, поддерживаемые гражданами в массовых опросах, – это очень часто не их убеждения, не часть их политических взглядов, это разрозненные ответы на неожиданно поставленные интервьюером вопросы” (Верховский 2013).
23 Далее, нельзя сбрасывать со счетов зависимость ответов от формулировок вопросов, от места вопроса в анкете и пр. Ю. Михайлова, анализируя “странные” и иногда противоречивые отклики участников нескольких общероссийских опросов на тему русского национализма, приходит к выводу, что “…многие респонденты, скорее всего, реагировали на слова, вызывающие у них привычные позитивные или негативные ассоциации, а не на саму суть задаваемых вопросов. Это может стать дополнительным аргументом против излишнего доверия к данным опросов” (Mikhailova 2011: 531; см. также с. 530).
24 Наконец, в России, стране огромных размеров и огромного разнообразия социально-экономических и историко-культурных ландшафтов, при изучении различных аспектов ксенофобии необходимо, на наш взгляд, учитывать особенности того локального пространства, в рамках которого взаимодействуют мигранты и местное население. Израильские ученые, проверявшие на российском материале созданные на Западе объяснительные модели ксенофобии, отмечают, что инструменты, предназначенные для незападных обществ, должны лучше улавливать специфику последних, быть “чувствительными к контексту” (context-sensitive) (Gorodzeisky et al. 2015: 128). Имеется в виду, что ксенофобию нужно рассматривать сквозь призму состояния общества и отражающих его особенностей массового сознания, которые влияют на восприятие мигрантов (в т.ч. и на склонность к контактам с ними).
25 В России есть аналитические работы такого плана (см., напр., Гудков 2007; Мукомель 2014). Однако контекст, по нашему мнению, нужно понимать и как локальную/региональную специфику этого восприятия, на что пока обращается мало внимания. Так, В. Мукомель в статье о мироощущении разных типов россиян, отличающихся (ин)толерантностью, пишет о его “привязке к месту”, но только это замечание было сделано мимоходом и не касалось столиц (Мукомель 2017: 52–53). В упомянутой выше работе об отношении к мигрантам в Екатеринбурге, затрагивающей в т.ч. и тему контактов, не ставится задача учета локального контекста; более того, авторы считают местную ситуацию типичной для России в целом (Бритвина, Могильчак 2018). Это вполне ожидаемо, ведь анкетные опросы в силу специфики этого метода нацелены в первую очередь на выявление общего. Однако качественное исследование может прояснить важные грани именно особенного.
26 Эмпирической базой данной работы служат 32 интервью с москвичами, проведенные с весны 2014 г. по середину 2015 г. Под москвичами, или принимающим населением, понимаются люди, достаточно долго (не менее 7-10 лет) живущие в Москве и имеющие здесь постоянную регистрацию, жилье и работу. Хотя “выборка”, естественно, не является статистически репрезентативной, мы старались сбалансировать ее по полу, возрасту, уровню образования, социальному статусу респондентов, а также району проживания. Информанты подбирались методом “снежного кома” с использованием социальных сетей.
27 На фоне информантов, живущих в столице с советского времени (или родившихся здесь), выделяется группа тех, кто приехал относительно недавно (восемь человек) из различных регионов России (Барнаула, Воронежа, Нижнего Новгорода, Самары) или из бывших республик СССР (Молдавии, Казахстана, Таджикистана, Узбекистана). Ведь Москва – наиболее динамично развивающийся город России – является местом притяжения не только представителей титульных групп тех стран ближнего зарубежья, откуда начиная с первой половины 2000-х годов к нам приезжают трудовые мигранты. Сюда продолжают переселяться и русскоязычные жители бывших республик Союза (хотя этот поток, особенно мощный в 1990-е годы, потом значительно сократился), а также граждане России из многих ее регионов.
28 Поскольку формулировки закрытых вопросов нередко строятся как противопоставление крайних позиций и потому носят несколько провоцирующий характер, нами был избран максимально “мягкий” подход: интерес к теме миграции и сопутствующим сюжетам не декларировался, а прямые вопросы об этом не задавались до конца интервью. Информантам сообщалось, что изучается жизнь обычных людей в Москве: как они воспринимают перемены в городе, с какими трудностями встречаются и пр. Вместо прямых задавались косвенные вопросы, потенциально связанные с миграцией; в частности, обсуждались проблемы транспорта, благоустройства, личная безопасность, уборка улиц, взаимодействие людей на улицах, в жилых домах и пр. Эти темы обычно приводили к множественным высказываниям информантов о миграции и мигрантах. Выбирая подобную исследовательскую тактику, мы опирались на опыт Р. Брубейкера и его коллег, которые изучали качественными методами (с помощью интервью и фокус-групп) разнообразные проявления этничности в жизни обычных людей (на примере повседневного взаимодействия венгров и румын в Трансильвании)5.
5. Р. Брубейкер отмечает: “Мы избегали прямых вопросов об этничности и демонстрации нашего интереса к этому сюжету”. При этом он ссылается на известное высказывание Т. Эриксена: «Если вы идете в поле в поисках “этнического”, вы это найдете» (Brubaker et al. 2006: 15). Этничность является лишь одним, причем далеко не единственным способом интерпретации и осмысления людьми социальной действительности (Ibid.). Феномен мигрантофобии и ксенофобии как форм этнизации и социальной иерархизации, на наш взгляд, можно трактовать аналогичным образом, поэтому для анализа этих явлений “подсказки” в ходе интервью мы сочли неуместными.
29 И. Савин в течение последних лет участвовал в пилотных проектах по разработке моделей интеграции мигрантов в ходе их повседневного общения с жителями конкретных московских дворов. Имеется в виду, в частности, проект “Разработка моделей снижения конфликтности и содействия взаимной интеграции представителей разных культур в рамках повседневного взаимодействия” (2014–2015 гг.). Во время этого исследования на дворовой территории вокруг “этнического кафе” проводилось интервьюирование жителей близлежащих домов по схожей с вышеописанной методологии (восемь интервью). Собранные в ходе этой работы данные пополнили нашу эмпирическую базу.
30 Устойчиво повторяющиеся в массиве интервью сюжеты позволяют выделить четыре связанные с нашей темой ситуации, которые будут рассмотрены далее. Две касаются разных форм (от предпочитаемых до вынужденных) общения москвичей с мигрантами. Две другие условно можно назвать бесконтактными: они могут помочь прояснить причины отсутствия/спорадичности подобного взаимодействия в московских условиях.
31

1. “Я там жил и знаю, как там люди живут”.

Значимость прежнего “этнокультурного знакомства” и статусные предпочтения
32 Анализ интервью подтверждает основные положения контактной гипотезы, но добавляет ряд важных особенностей, отражающих российскую/московскую специфику. Западные исследования фиксируют более позитивное отношение к мигрантам у людей, проживающих в этнически неоднородных районах, где можно и наблюдать “видимых других”, и общаться с ними (Hayes, Dowds 2006: 472; Martinović 2013). Вряд ли стоит ожидать подобной реакции в Москве, где мигрантов физически трудно не заметить на всей территории города: они массово заняты в сфере обслуживания и благоустройства, активно пользуются общественным транспортом, живут в тех же многоквартирных домах, что и рядовые москвичи.
33 В таких условиях аналогом фактора этнического разнообразия становится, как показывают интервью, прежнее “этнокультурное знакомство” в условиях отсутствия в социуме ярко выраженного иерархического разделения на местных и приезжих. Наиболее взвешенную, открытую к взаимодействию позицию демонстрировали информанты, долго проживавшие, в том числе и в советское время, в тех регионах, откуда сейчас направляется в Москву основной поток трудовых мигрантов. В частности, среди членов локальных сообществ (советов собственников домов, советов ветеранов и пр.) именно такие люди наиболее активны во всех затрагивающих приезжих интеграционных инициативах.
34 Речь идет о положительных или нейтральных контактах. Но даже если у этих людей есть не только приятный опыт взаимодействия с “этническими другими” в странах исхода, это все равно помогает им воспринимать последних более спокойно – без идеализации, но и без демонизации их образа. Вот что сказала одна из участниц постоянных встреч в “этническом кафе”, проходивших в рамках проекта по локальной интеграции, – женщина, долго жившая в Душанбе:
35 Для меня до сих пор Таджикистан несет ауру всего самого доброго, потому что окружали меня большинство добрых людей, с которыми мы дружили и помогали друг другу. Я пережила и период 1992–1996 годов в Душанбе и помню, что там творилось. Это был ужас… И лишь мой предыдущий опыт добрососедства с таджиками помог мне пережить и это. Образ таджика у меня радикально не изменился, он обогатился новыми красками, не только светлыми. Я стала теперь более готовой к встречам с разными людьми, я жду от них всего, но не боюсь, пока они не сделали ничего дурного (женщина, 65 лет, высш. обр., пенсионерка).
36 Респондент, приехавший из Казахстана в середине 1990-х годов, видит мигрантов не как пугающую толпу, а как людей, вынужденных действовать в разных социальных условиях:
37 Я там жил и знаю, как там люди живут. Лично к каждому человеку у меня нет никаких претензий; я их понимаю, им нужно кормить оставшихся там родственников, самим что-то заработать. Конечно, процентов 80 из этих людей – добросовестные работяги, которые даже не представляют, как их здесь обманывают, они вынуждены на это идти… А процентов 20 и даже больше приезжают заниматься аферами, различными незаконными видами деятельности… (мужчина, 53 г., ср.-спец. обр., водитель).
38 Высказанная критика порождена не самим фактом присутствия мигрантов или наличия у них каких-то неприятных для информанта черт, а конкретными ситуациями, в которые вовлечены некоторые приезжие и местные жители, собирающие дань с рынков, овощных баз и пр. Отрицательное отношение к такой противоправной деятельности не переносится на всех мигрантов.
39 Иной взгляд демонстрируют люди, знакомые с обстановкой вокруг приезжих в Москве, но не имевшие контактов с представителями других культур. Информант сопереживает дворникам, живущим в тяжелых условиях: “Мне их жалко до слез, хоть я и не уважаю эту нацию, Азию всю… Ни Кавказ… Никогда там не был…” (мужчина, 66 лет, ср. обр., вахтер). Здесь сочувствие выражается через преодоление собственного отношения к мигрантам как изначально “чужим”, поскольку у информанта нет опыта общения, который позволил бы воспринимать их как “своих” или хотя бы как привычную часть окружающего социума.
40 При отсутствии личной практики взаимодействия или ограниченности контактов с приезжими усиливается роль циркулирующей в публичном пространстве внешней информации о них. Это не только слухи, мнения из социальных сетей, но в первую очередь сообщения СМИ, которые в России, в отличие от западных стран, в целом занимают недружественную позицию по отношению к мигрантам (см., напр.: Степанов 2016: 112–114). Такого рода сведения обычно воспринимаются некритически и усиливают отрицательную реакцию людей, которые даже самим себе не могут ее объяснить.
41 Некоторые из наших собеседников прямо связывали свое мнение о приезжих с негативными образами, транслируемыми СМИ: “…как чего ни произойдет – все нам по телевизору показывают, что это они. Что ни произойдет – все они… Конечно, есть какие-то исключения, шалят они, но наши тоже шалят, точно так же. Мне кажется, если бы нам не говорили бы, что здесь так много народу, мы бы их не видели. Я так думаю” (женщина, 40 лет, ср.-спец. обр., продавец). Еще один предпочитаемый вариант взаимодействия, зафиксированный в интервью, – социально-статусная избирательность при контактах с “этническими другими”, в т.ч. и с мигрантами. Те из информантов, кто рассказал о своих тесных отношениях с приезжими (соседями, друзьями дочери, коллегами, с которыми завязалась дружба семьями), подчеркивают, что эти люди “такие же, как мы”, хоть и прибыли из стран Центральной Азии и Закавказья. Главные критерии такой оценки мигрантов – длительность их проживания в России и Москве (или другом крупном городе), высшее образование, уважаемая профессия, схожие культурные предпочтения, свободное владение русским языком.
42 Описанные взгляды местных жителей в условиях значительного притока приезжих хорошо изучены на примере крупных городов Центральной Азии (см., напр., Flynn, Kosmarskaya 2012), ставших с конца 1980-х годов ареной напряженного взаимодействия внутренних трудовых мигрантов (в основном сельчан) и полиэтничного сообщества городских старожилов, объединенных высоким социально-образовательным статусом и культурно-лингвистическими ориентациями (русскоязычием). В Москве ситуация во многом иная (в частности с точки зрения численности мигрантов, мест их исхода, этнокультурных различий приезжих и принимающего населения), но в обоих случаях мы наблюдаем перевес социально-статусных факторов близости/отчужденности над этническими. Людям приятнее (привычнее, спокойнее и пр.) общаться, соседствовать, дружить с контрагентами социально и культурно близкими – как говорится, своего круга, независимо от того, являются ли они этническими “своими” или “иными”.
43 Данный вывод исследования – особый вес социального статуса мигрантов в глазах москвичей при общении этих двух групп населения – представляется нам значимым, поскольку не улавливается количественными методами ни на российском, ни на европейском материале. Результаты опросов часто подтверждают, что люди с высшим образованием более толерантны и более склонны к контактам, но при этом фиксируется “статусность” лишь одной стороны в паре “местные жители – мигранты”.
44

2. “Мы все друг друга знали…”

Последствия разрушения “защищенных городских пространств” в контексте миграции
45 Анализ интервью с точки зрения возможностей/препятствий на пути общения москвичей и мигрантов побудил нас обратить внимание на концепт “защищенного локального пространства” (defended neighbourhood theory) (Bevelander, Otterbeck 2010: 407). Речь идет о том, что в условиях быстрых изменений локальных условий жизни (на уровне города, микрорайона, двора) у людей теряется ощущение привычности, комфортности среды обитания. Эти изменения имеют как минимум две составляющие: трансформация городской среды в ее материальной форме и появление новых, непривычных взгляду людей.
46 Нижеследующий фрагмент интервью показывает, как обе темы могут переплетаться в сознании жителей города:
47 [И. (интервьюер):] А вообще облик, что изменилось?
48 [Ин-т (информант):] Тех людей практически никого не осталось… А сейчас тут, сами понимаете, какие люди.
49 [И.:] Это хорошо или плохо?
50 [Ин-т:] Мне не нравится.
51 [И.:] Почему?
52 [Ин-т:] Я не враг дружбы народов, но для меня это режет по ушам, потому что я в этом городе всю жизнь прожил. Все это произошло на моих глазах. Застройка вся эта полная. Беспорядочная застройка всего города мне не нравится… (мужчина, 50 лет, ср. обр., водитель).
53 Отмеченные изменения происходят на фоне почти полной утраты в Москве как постиндустриальном мегаполисе традиций локального (в масштабах двора, улицы, квартала) соседства и взаимодействия: “Мы как-то все вместе жили, двором, ничего не боялись, дети гуляли. Мы все друг друга знали. Конечно, сейчас не такая ситуация” (женщина, 70 лет, высш. обр., пенсионер).
54 В данном случае соседство понимается в широком смысле – как контакты в рамках неформальных сообществ, основанных на сильной местной идентичности. В одном из своих интервью В. Вахштайн отметил, что по отношению к современной Москве не очень правильно говорить о локальных сообществах, что часто делают урбанисты. Как показал ряд исследований, какие-то местные связи и идентичности сохранились здесь лишь на отдельных территориях, которые урбанизированы в наименьшей степени, например в Новой Москве (Кузьменко 2015).
55 На таком социальном фоне москвичи видят в появлении множества “других” воплощение краха старого мира. Хотя этот мир ушел гораздо раньше, еще в ходе социально-экономических сдвигов поздне- и постсоветского времени, до начала фазы активных трудовых миграций было не столь много наглядных доказательств его разрушения. Казалось, что все вокруг “наши”, и было спокойно. Теперь многие стали визуально “не нашими” или начали восприниматься таковыми – и потому, с точки зрения респондентов, появились основания для тревоги.
56 Похожий вариант “реакции на разнообразие” (response to diversity) изучен –также посредством интервью со старожилами – на примере отдельного городского квартала Нюрнберга (Meier 2013). Сопоставление этого кейса с описанным московским позволяет высветить социально-историческую специфику российской ситуации не только на городском, но и страновом уровне. Естественно, речь не идет о прямом соотнесении обстановки в пригороде немецкого города с положением дел в Москве и тем более в России – нас тут интересует сравнение механизмов социальных сдвигов (включающих в себя не только активизацию миграции), под влиянием которых присутствующие в обществе “другие” вдруг становятся заметными, порождая/усиливая у принимающего населения социальную тревожность и страх перед будущим.
57 В пригороде Нюрнберга Вердерау, фактически состоящем из принадлежащих местному машиностроительному заводу жилищных кооперативов, по свидетельству старожилов, “раньше” жизнь была стабильной и социально упорядоченной. “Закон и порядок” поддерживались силами самих жителей через выборные рабочие советы, которые устанавливали правила поведения и контролировали их исполнение, что способствовало эффекту этнокультурной гомогенизации: казалось, что этнических “других” в пригороде нет вообще. На самом же деле их присутствие, хотя и в небольших количествах, маскировалось доминированием на данном локальном пространстве присущих местному населению (немецким рабочим) культурных практик, представляемых как обязательный для всех стандарт (Ibid.: 467).
58 Триггером перемен в пригороде стало закрытие завода и продажа им своего жилищного фонда частной компании; квартиры стали активно покупать люди со стороны, в т.ч. и иноэтничные мигранты. Возможности контроля старожилами норм поведения местного сообщества оказались утраченными; это привело к ослаблению прежних социальных связей (“теперь каждый здесь сам по себе”) (Ibid.: 463) и стимулировало рост неприязни к мигрантам, которые вдруг стали заметными (Ibid.: 464–465).
59 Жизнь в социалистической Москве на макро-уровне, в условиях государственного патернализма советского образца также отличалась стабильностью и предсказуемостью. Одним из регулирующих факторов выступала социальная гомогенность, а на бытовом, локальном уровне – государственный надзор (через правила социалистического общежития, доктрину дружбы народов и пр.). Все это дополнялось духом дворовых сообществ, где “все друг друга знали” (как в Вердерау, см. название статьи Л. Мейера). На таком фоне “другие” были малозаметны (хотя Москва и в советское время отнюдь не являлась моноэтничным городом), но в ходе радикальных социально-политических трансформаций они становятся более видимыми, возникает тревожное ощущение, что их много.
60

3. “Я постоянно в этой толпе…”

Мигрантов много, но и самих москвичей тоже очень много
61 Описанный в предыдущей части статьи дискомфорт от появления множества приезжих в условиях утраты социальной стабильности, привычности среды обитания и иллюзий социального контроля не способствует интересу москвичей к общению с мигрантами, порождая страхи и неосознаваемую тревогу: “Я стою, жду кого-то, и может поток идти, и все нероссийские лица. Меня это порой повергает в какой-то страх… Не славянские лица… Очень много…” (женщина, 61 г., высш. обр., преподаватель).
62 Сюда надо добавить устойчиво присутствующие в высказываниях информантов жалобы на усталость от толпы и транспорта, от московского многолюдья – проживание в огромном городе усугубляет ощущение, что приезжих много и их число все возрастает, а это также порождает стремление ни с кем не общаться. Исследователи-урбанисты давно обратили внимание на разнообразные формы физического и эмоционального эскапизма горожан по отношению к окружающим, независимо от их национальности. Тут можно вспомнить высказывание Г. Зиммеля, отметившего “важность игнорирования горожанином окружающих, избегания контакта с ними и культивирования антипатии к другим как способов сберечь эмоциональную энергию” (цит. по: Трубина 2014: 129).
63 Вот, например, как выглядела наша попытка выяснить у информантки, почему при виде скопления мигрантов она ощущает труднообъяснимую тревогу:
64 [И.:] Почему вас это пугает? Ведь вы сказали, что реально контактов или поводов для того, чтобы вы лично имели какие-то проблемы, у вас нет?
65 [Ин-т:] Нет.
66 [И.:] Тогда почему?
67 [Ин-т:] Очень тяжело жить в таком перегруженном городе. Бесконечная толпа, давки, пробки, настолько все накалено. Город изменился к лучшему: появились красивые здания, хорошие магазины. Это, конечно, приятно, но то, что перегружен город страшно… Например, мои родственники приезжают и говорят, как можно жить в этом аду. Это на самом деле ад.
68 [И.:] Многолюдье имеетcя в виду?
69 [Ин-т:] Конечно. Я бросила работать, потому что уже не могла ездить, просто нечеловеческие условия: тебя впихивают, тебя сплющивают. Я постоянно в этой толпе… (женщина, 70 лет, высш. обр., пенсионер).
70 Ситуация усугубляется отсутствием адекватной информации о деятельности и жизни мигрантов в городе (в частности об их вкладе в благоустройство, возведение зданий, развитие транспортной инфраструктуры и пр.). В первую очередь имеется в виду работа приезжих в тех районах, где строительство идет в непосредственной близости от жилых домов, и их обитатели ежедневно видят десятки и сотни непривычно выглядящих и говорящих на непонятном языке людей, чьи намерения неясны. Это вносит свой вклад в создание неблагоприятной для позитивных контактов и настроений атмосферы.
71

4. “Я бы их и не знал, если бы вели себя тихо”. 

Трудно ли быть соседями? Бытовая и этническая культура в большом городе
72 В интервью неоднократно затрагивалась тема (возможного) общения с мигрантами в качестве соседей, причем в интерпретации информантов здесь речь идет о том типе взаимодействия, который не несет положительного заряда. Причины связаны все с тем же фактором большого города вообще и переполненностью Москвы в частности. Во-первых, москвичи, привыкшие к модели небольшой семьи, объясняли свои сомнения по поводу желательности соседства с мигрантами не какими-то чертами последних, а возможными трудностями проживания рядом с многолюдными сообществами в многоквартирных домах. Это обстоятельство, само по себе нейтральное, иногда становится источником явного или не вполне осознаваемого ожидания неприятностей от соседей-приезжих.
73 Вот пример, показывающий, как могут формироваться негативные ощущения у людей, не имеющих отчетливых антимиграционных установок:
74 Не хотел бы жить с теми, которые приезжие, многосемейные. Вроде бы более-менее нормальная семья, но шум, гам, гости постоянно. У них нет малодетных. На разных этажах, но все равно напрягает. Других нет у меня антипатий. По национальному признаку абсолютно никаких антипатий нет, по образовательному цензу тоже. Когда с шести до 12 ночи шум-гам стоит, тут уже поневоле… Только из-за этого. Я бы их и не знал, если бы вели себя тихо (мужчина, 63 г., высш. обр., охранник в частной фирме).
75 Рассуждения информантов о том, с кем не хотелось бы жить в одном подъезде, на одном этаже и пр., показывают, что они целенаправленно не стремятся к исключению мигрантов из числа потенциальных соседей. Гораздо большее неприятие вызывают алкоголики, наркоманы, группы бесцеремонных подростков – все те, кто может стать источником шума, грязи и пр. Но мигранты невольно ассоциируются с людьми, входящими в подобный черный список нежелательных соседей. Вряд ли в такой ситуации можно ожидать положительного эффекта от общения москвичей с теми, кто живет “за стенкой”.
76 Во-вторых, дело не только в логической связке “мигранты – большая семья”. Жизнь в условиях мегаполиса придает особые черты такому затрудняющему межкультурные контакты явлению, как культурный расизм6. Вот одно из типичных рассуждений “на грани”:
6. Под этим явлениям понимается представление о “чужой” культуре как о заведомо менее развитой и менее значимой, чем собственная (Jones 1999: 465; см. также Anthias 1995).
77 Я не хотел бы, в первую очередь, жить с тем, кто создает очень сильные помехи; например, устраивает шум посреди ночи – так, что дом прыгает. Мне все равно, кто он там, какой национальности. Но если у них там во время мусульманского поста всю ночь шум за стенкой, движуха, а у меня ребенок у этой стенки заснуть не может – что мне делать? (мужчина, 38 лет, высш. обр., учитель).
78 Во многом недовольство возникает потому, что в массовом сознании не различаются проявления бытовой и этнической культуры. Поведение в повседневной жизни, как известно, имеет свои неписаные правила, определяемые социальной средой, а в специфических ограничительных условиях большого города (многоквартирных домов с плохой звукоизоляцией) также регулируется официально (законами о тишине, санитарными правилами и пр.). Если данные нормы не соблюдаются, горожане начинают испытывать очевидные неудобства, а вызванное этим недовольство невольно переносится на нарушителей спокойствия “иной” этнической принадлежности (хотя в этом случае дискомфорт могут испытывать все: и местные, и оказавшиеся среди жильцов конкретного дома мигранты).
79 На наш взгляд, это явление можно назвать неосознанным или вынужденным культурным расизмом. Задачи властей, СМИ и гражданского общества – научить людей разделять два названных типа культурного поведения и помочь адаптировать “традиции” к формализованным требованиям проживания в большом городе. Перевод хотя бы части культурных претензий к мигрантам в бытовую плоскость, не связанную с их этноконфессиональной спецификой, поможет, на наш взгляд, деэтнизировать проблему взаимоотношений различных городских сообществ и снизить тревожность в восприятии “чужих” культур.
80

Вместо заключения. Победит ли дружба?
81 Выявленная множеством достоверных исследований закономерность, указывающая на то, что контакты местных жителей с мигрантами эффективно снижают уровень ксенофобии, при приближении к социальным реалиям отдельных стран/обществ, превращается в набор благих пожеланий и обрастает разными “но” и “если”.
82 Если посмотреть на западные исследования внимательнее, то можно сделать следующий вывод: однозначно улучшает восприятие мигрантов только завязавшаяся с ними дружба. Это особо подчеркивают, в частности, Дж. Хамбергер и М. Хьюстоун, подвергнувшие проблему скрупулезному анализу (Hamberger, Hewstone 1997: 185, 187). По поводу остальных форм контактов (общения на работе, соседства) возникают вполне обоснованные сомнения. Так, дружба – это сугубо добровольный выбор, основанный на схожести интересов, ценностей, а также на некой трудно определимой “химии”. Недаром, согласно приведенной в качестве эпиграфа к статье поговорке, выбор друга отражает наше внутреннее “я”.
83 Что касается контактов на работе, британские ученые отмечают, что коллег “не выбирают”; кроме того, нужно учитывать конкуренцию в условиях нехватки рабочих мест (Hamberger, Hewstone 1997: 185) и, добавим, иерархичность отношений, в первую очередь по линии “начальник – подчиненный”. Соседей также не выбирают, это контакт вынужденный, отчего он становится, по словам исследователей, “скорее, возможностью, нежели реальностью... члены аут-группы могут жить по соседству, но контактов с ними не возникнет” (Ibid.: 185). Так что общение само по себе далеко не всегда служит ожидаемой благой цели. На массовую же дружбу с приезжими вряд ли можно рассчитывать – будь то Россия или любая другая принимающая страна.
84 Наше исследование, опирающееся на рассказы москвичей о своем опыте проживания рядом с множеством мигрантов, и подтверждает эти выводы, и добавляет к ним ряд важных уточнений, учитывающих специфику большого города и Москвы в частности.
85 Интервью выявили определенные социальные предпочтения информантов при выборе партнеров по тесному общению (друзей, соседей), показывающие, что социально-статусные различия могут выступать более значимой основой разобщенности/солидарности, нежели этнические. Однако это тяготение к социально близким людям вряд ли может способствовать расширению контактов с мигрантами. Приглядимся к рассуждениям информантки, выбравшей для общения приезжих своего круга: “Нашими соседями были азербайджанцы. И мы прекрасно общались! Он был профессором, она – врач; тут уже неважно, азербайджанцы они или кто-то еще” (женщина, 62 г., высш. обр., пенсионер).
86 По сути, как и в ситуации дружбы, тут имеет место снятие этничности с повестки дня, игнорирование этого момента; это позитивное общение вопреки этничности (и/или статусу мигранта), что делает такой контакт не массовидным, а почти исключительным. Это одно из проявлений той проблемы, о которой предупреждают вышеупомянутые британские ученые: “Контакты на личном уровне между членами противостоящих друг другу групп могут быть позитивными, но это не окажет существенного влияния на их обобщенное мнение о членах аут-группы” (Hamberger, Hewstone 1997: 186).
87 Наше исследование позволяет также конкретизировать высказанную этими авторами озабоченность по поводу соседства с этническими “другими”. В статье были затронуты те причины, нередко сугубо бытового свойства, по которым общение принимающего населения с соседями-мигрантами в условиях многоквартирных домов – непривычных мест проживания для многих приезжих – способно не только не улучшить, но испортить отношение местных жителей к таким соседям, вызвав нарекания по поводу культуры последних. Более того, в подобных ситуациях может ухудшиться восприятие мигрантов в целом, которое в противном случае было бы нейтрально-равнодушным. Мы считаем, что наш вывод о необходимости разделять бытовую и этническую культуры важен не только с научной, но и с практической точки зрения. Предлагается определенный выход из тупика, созданного в результате того, что (московские) власти и принимающее население обычно ждут от мигрантов приобщения к “культуре большинства” (Федюнин, Швец 2020), а основная часть мигрантов, судя по опросам, хочет жить лишь в рамках “своей культуры” (см., напр.: Полетаев 2018: 272).
88 В одной из западных работ дается рекомендация, более реалистичная для выполнения в повседневной жизни: для снижения мигрантофобии предлагается использовать спорадические контакты в формате “просто поговорить” (Escandell, Ceobanu 2009). Они могут работать примерно так, как в описанной в начале статьи житейской сценке в московском метро.
89 Однако когда в многолюдном городе и без мигрантов трудно заставить себя “остановиться, оглянуться”, когда в условиях разрушения привычной среды обитания в больших количествах присутствующие в городе визуально “чужие” вызывают страх и тревогу – трудно ожидать положительного воздействия спорадических контактов, да и самих этих контактов тоже (если они не вынужденные). В России (а тем более в огромной Москве), где СМИ, многие эксперты и политики не на стороне мигрантов, видимо, стоит специально работать над созданием ситуаций, в которых местные жители и приезжие могли бы “просто поговорить”.
90 Такой опыт уже имеется в виде нескольких реализованных проектов локальной интеграции в ходе повседневного общения. Суть их в том, что после предварительного изучения ситуации на уровне двора или микрорайона инициаторы таких программ предлагали местным жителям и мигрантам возможность регулярных встреч в удобное время. По свидетельству организатора одного из проектов И. Савина, первоначально это были досуговые практики (совместное празднование памятных дат, “обеды с мигрантами” и т.д.), которые в ряде случаев потом превратились во взаимовыгодное сотрудничество участников (Савин 2019). Те же жители дворов, которые остались наблюдателями, но не участниками этих мероприятий, так и не смогли увидеть в мигрантах “своих” и не ощутили того эффекта комфортизации окружающего социального пространства, который лежал в основе идеологии проекта. Интеграция и контакты рассматривались не как самоцель, а как средство превращения мира вокруг человека (хотя бы в пределах двора) в мир, где нет “чужих”, а есть только “свои” или хотя бы знакомые. А как результативно использовать это средство в ситуации с мигрантами, сложившейся в нашем городе, – тема уже другого исследования.

Библиография

1. Бритвина И.Б., Могильчак Е.Л. Типология жителей российского мегаполиса по отношению к иноэтничным мигрантам // Мир России. 2018. № 1. С. 114–134.

2. Варшавер Е.А. Теория контакта: обзор // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 2015. № 5. С. 183–214.

3. Гудков Л.Д. Почему мы не любим приезжих? // Мир России. 2007. № 2. С. 48–82.

4. Дробижева Л.М. Потенциал межнационального согласия: осмысление понятия и социальная практика в Москве // Социологические исследования. 2015. № 11. С. 80–90.

5. Космарская Н.П. “Коррупция”, “толпы” и “лезгинка”: региональная специфика отношения россиян к мигрантам (на примере Москвы и Краснодара) // Журнал социологии и социальной антропологии. 2018. № 2. С. 187–213.

6. Мастикова Н.С. Отношение к мигрантам в малых городах // Малые города в социальном пространстве России / Отв. ред. В.В. Маркин, М.Ф. Черныш. М.: ФНИСЦ РАН, 2019. С. 189–207.

7. Мукомель В.И. Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия // Мир России. 2014. № 1. С. 137–166.

8. Мукомель В.И. Ксенофобы и их антиподы: кто они? // Мир России. 2017. № 1. С. 32–57.

9. Полетаев Д. От настороженности к неприязни: динамика отношения в России к трансграничным трудовым мигрантам в 2002–2016 гг. // От века бронзового до века цифрового: феномен миграции во времени / Под ред. С.А. Панарина. Барнаул: Изд-во Алтайского университета, 2018. С. 267–284.

10. Регаме А. Образ мигрантов и миграционная политика в России // Антропологический форум. 2010. № 13. С. 389–406.

11. Савин И.С. Практики локальной интеграции разнокультурных сообществ как поле экспериментов (на примере Москвы) // Вестник антропологии. 2019. № 1. С. 54–66.

12. Степанов В.В. Общественное восприятие миграции и мигрантов в современной России // Миграция и мигранты в России и мире: опыт социально-антропологических и этнографических наблюдений / Под ред. В.В. Степанова. М.: ИЭА РАН, 2016. С. 112–117.

13. Трубина Е.Г. Рец. на: The Urban Ethnography Reader / Eds. M. Duneier, Ph. Kazinitz, A. Murphy. Oxford, 2014 // Сибирские исторические исследования. 2014. № 2. С. 126–133.

14. Федюнин С.Ю., Швец Я.В. Стратегия национальной политики Москвы: аналитический разбор // Общественные науки и современность. 2020. № 1. С. 117–131.

15. Allport G.W. The Nature of Prejudice. Cambridge: Beacon Press, 1954.

16. Amir Y. Contact Hypothesis in Ethnic Relations // Psychological Bulletin. 1969. Vol. 71 (5). P. 319–342.

17. Anthias F. Cultural Racism or Racist Culture? Rethinking Racist Exclusions // Economy and Society. 1995. Vol. 24 (2). P. 279–301.

18. Bevelander P., Otterbeck J. Young People’s Attitudes Towards Muslims in Sweden // Ethnic and Racial Studies. 2010. Vol. 33 (3). P. 404–425.

19. Bilodeau A., Fadol N. The Roots of Contemporary Attitudes Toward Immigration in Australia: Contextual and Individual Level Influences // Ethnic and Racial Studies. 2011. Vol. 34 (6). P. 1088–1109.

20. Böltken F. Social Distance and Physical Proximity: Day-to-Day Attitudes and Experiences of Foreigners and Germans Living in the Same Residential Areas // Germans or Foreigners? Attitudes Toward Ethnic Minorities in Post-Reunification Germany / Eds. R. Alba, P. Schmidt, M. Wasmer. N.Y.: Palgrave McMillan, 2003. P. 233–254.

21. Brubaker R., Feischmidt M., Fox J., Grancea L. Nationalist Politics and Everyday Ethnicity in a Transylvanian Town. Princeton: Princeton University Press, 2006.

22. Careja R., Andres H.-J. Needed but Not Liked – the Impact of Labor Market Policies on Natives’ Opinions about Immigration // International Migration Review. 2013. Vol. 47 (2). P. 374–413.

23. Escandell X., Ceobanu A.M. When Contact with Immigrants Matters: Threat, Interethnic Attitudes and Foreign Exclusionism in Spain’s Comunidades Autónomas // Ethnic and Racial Studies. 2009. Vol. 32 (1). P. 44–69.

24. Flynn M., Kosmarskaya N. Exploring “North” and “South” in Post-Soviet Bishkek: Discourses and Perceptions of Rural-Urban Migration // Nationalities Papers. 2012. Vol. 40 (3). P. 453–471.

25. Hamberger J., Hewstone M. Inter-Ethnic Contact as a Predictor of Blatant and Subtle Prejudice: Tests of a Model in Four West European Nations // British Journal of Social Psychology. 1997. Vol. 36 (2). P. 173–190.

26. Hayes B.C., Dowds L. Social Contact, Cultural Marginality or Economic Self-Interest? Attitudes Towards Migrants in Northern Ireland // Journal of Ethnic and Migration Studies. 2006. Vol. 32 (3). P. 455–476.

27. Gorodzeisky A., Glickman A., Maskileyson D. The Nature of Anti-Immigrant Sentiment in Post-Soviet Russia // Post-Soviet Affairs. 2015. Vol. 31 (2). P. 115–135.

28. Jones J.M. Cultural Racism: The Intersection of Race and Culture in Intergroup Conflict // Cultural Divides: Understanding and Overcoming Group Conflict / Eds. D.A. Prentice, D.T. Miller. N.Y.: Russell Sage Foundation, 1999. P. 465–490.

29. Kosmarskaya N., Savin I. Everyday Nationalism in Russia in European Context (Moscow Residents’ Perceptions of Ethnic Minority Migrants and Migration) // The New Russian Nationalism, 2000–2015: Imperialism, Ethnicity, Authoritarianism / Eds. P. Kolstø, H. Blakkisrud. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2016. P. 132–159.

30. Martinović B. The Inter-Ethnic Contacts of Immigrants and Natives in the Netherlands: A Two-Sided Perspective // Journal of Ethnic and Migration Studies. 2013. Vol. 39 (1). P. 69–85.

31. Meier L. Everyone Knew Everyone: Diversity, Community Memory and a New Established-Outsider Figuration // Identities: Global Studies in Culture and Power. 2013. Vol. 20 (4). P. 455–470.

32. Mikhailova Yu. Electronic Media and Popular Discourse on Russian Nationalism // Nationalities Papers. 2011. Vol. 39 (4). P. 523–546.

33. Molodikova I.N., Lyalina A.V. Territorial Differences in the Attitudes to the Migration Crisis in Germany: the Political Aspect // Baltic Region. 2017. Vol. 9 (2). P. 60–75.

34. Rustenbach E. Sources of Negative Attitudes Toward Immigrants in Europe: A Multi-Level Analysis // International Migration Review. 2010. Vol. 44 (1). P. 53–77.

35. Semyonov M., Gorodzeisky A., Raijman R. The Rise of Anti-Foreigner Sentiments in European Societies, 1988-2000 // American Sociological Review. 2006. Vol. 71 (3). P. 426–449.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести