Везде
Chinese Migrants in Russia: Between the Ussr Decline and Covid-19
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Chinese Migrants in Russia: Between the Ussr Decline and Covid-19
Annotation
PII
S013216250012617-1-1
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Andrey Avdashkin 
Occupation: Senior Researcher
Affiliation: South Ural State University
Address: Russian Federation, Chelyabinsk
Edition
Issue 5
Pages
84-93
Abstract

In the article, the author showed the peculiarities of Chinese migration to Russia over the past three decades. Based on the analysis of the qualitative and quantitative parameters of migration waves, the main vectors of “Chinese” migration are determined, the factors of the change in the prevailing migrant groups and the spheres of their employment are identified, and the reaction of the host society to their presence is considered. The main points of attraction for “Chinese” migrants in post-Soviet Russia are Moscow and St. Petersburg. The peripheral “Chinese” markets and trading communities that developed after the collapse of the USSR in the 2000s have gone through a difficult process of transformation. The instability of the Russian economy, the devaluation of the ruble and the growth of xenophobic sentiments led to a contraction in the 2010s influx of labor from China. As a result, by the beginning of the COVID-19 pandemic, tourist and educational migration became predominant. To date, organized Chinese communities have formed only in the capital cities. In the rest of the Russian regions of the country, such structures are absent or barely noticeable.

Keywords
migration, the Chinese, xenophobia, shuttle traders, labor migrants, tourists, educational migration
Acknowledgment
South Ural State University is grateful for financial support of the Ministry of Science and Higher Education of the Russian Federation (grant No FENU-2020-0020).
Received
25.05.2021
Date of publication
28.06.2021
Number of purchasers
6
Views
44
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1

Постановка проблемы.
2 Несмотря на значительный прогресс российско-китайского сотрудничества на всех направлениях, начало пандемии COVID-19 привело к напряженности в двусторонних отношениях, а также к новому витку мигрантофобии в российском обществе и медиа пространстве [Laruelle et al., 2021]. После пандемии, вероятно, будет открыта новая страница в истории взаимных миграций, поэтому сейчас уместно подвести некоторые итоги присутствию китайцев в постсоветской России.
3 За последние 30 лет социальный портрет китайского мигранта претерпел ряд изменений. На смену челнокам, торговцам, рабочим сельскохозяйственной и строительной отраслей пришли туристы, бизнесмены и студенты. Эти группы различаются по численности, целям приезда, моделям поведения и взаимодействия с принимающей стороной [Ларин, 2009; 2017; Степанов, 2018; Kireev, 2016]. Однако подавляющее большинство их представителей – временные мигранты, им свойственна высокая степень ротации, они плохо поддаются контролю и учету [Ларин, 2017]. В настоящей статье мы проследим эволюцию целей прибытия в РФ мигрантов из КНР и преимущественных сфер их занятости, обсудим причины смены основных «китайских» мигрантских групп и реакцию российского общества на их присутствие.
4

«Китайские» рынки и челноки: 1990-е – первая половина 2000-х гг.
5 Первой группой китайских мигрантов, с которыми столкнулось российское общество, были челноки и торговцы. Население тогда переживало стремительное падение уровня жизни, и доступные китайские товары помогли одеть и обуть страну. В силу распространенности неформальных практик и неопределенности границ рынков точные данные о количестве китайских торговцев, действовавших в то время в разных российских городах, отсутствуют. Установить основные направления их перемещений и точки притяжения несколько проще. Как и внутренние трудовые мигранты, китайцы ехали туда, где имелся платежеспособный спрос на их рабочую силу, и далеко не всегда это регионы, прилегающие к российско-китайскому фронтиру1 [Alexseev, 2001]. Так, по оценкам В. Г. Гельбраса, в начале 2000-х гг. наиболее значительный кластер китайской миграции оформился в Москве (цит. по: [Дятлов, 2016: 233]), где только Черкизовский рынок аккумулировал деловую активность не менее 60 тыс. выходцев из Поднебесной [Zabyelina, 2012: 103–104]. Для сравнения, на рынках региональных областных центров численность китайских торговцев была значительно скромнее. Например, в случае челябинской «Китайки» или иркутского «Шанхая» она, согласно наиболее достоверным данным, укладывалась в интервал 1000–2500 чел. [Авдашкин, 2020: 149; Дятлов, 2020: 581].
1. По данным на 2008 г., распределение примерно 80% китайских трудовых мигрантов по регионам России выглядело так: Москва – 80 тыс. чел., Забайкальский край – 27,3 тыс., Амурская область – 23, 6 тыс., Иркутская область – 17, 3тыс., Красноярский край – 16,5 тыс., Свердловская область – 16,1 тыс., Приморский край – 16 тыс., Хабаровский край – 10,9 тыс., Новосибирская область – 10,3 тыс., Санкт-Петербург – 9,8 тыс.
6 Вокруг «китайских» рынков, возникших во всех крупных городах страны, вырастала необходимая мигрантам инфраструктура, в том числе места их компактного проживания. Все это способствовало актуализации идеологемы «желтой опасности», опиравшейся на стереотипные представления о многочисленности китайцев [Гельбрас, 2001: 75–76]. Журналисты в то время уделяли немалое внимание теме «китайских кварталов», которые в сознании россиян, равно как и «этнические» рынки, ассоциировались с теснотой, антисанитарией, неуплатой налогов, контрабандой и криминалом [Zabyelina, 2012; Авдашкин, 2020; Дятлов, 2020]. Хотя в 1990-е гг. китайские триады действительно обрели определенное влияние в Дальневосточном крае [Lintner, 2004], большинство медийных описаний грешило преувеличением масштабов китайской миграции и вызванных ею потенциальных угроз – экологических, экономических, криминальных [Shlapentokh, 2007; Balzer, Repnikova, 2010]. Использование конструкта «китайский квартал» в риторике СМИ способствовало тематизации двух «страшилок»: реального или символического присутствия китайских мигрантов в городе и процесса его «окитаивания».
7 Во второй половине 2000-х гг. уличных торговцев постепенно вытеснили более организованные формы продажи и доставки товаров. Иностранным гражданам запретили торговать на рынках, и «китайские» рынки постепенно переместились на окраины городов или были ликвидированы [Михайлова, Тюрюканова, 2008; Авдашкин, 2020; Дятлов, 2020; Zabyelina, 2012]. Смена качественных и количественных параметров режима перемещений товаров из КНР отразилась на социальных структурах китайских мигрантов: «китайские» рынки и кварталы стали исчезать. Мест, где и сегодня активно торгуют китайцы, в России осталось немного: например, «Сортировка» в Екатеринбурге [Варшавер, 2020: 238].
8

«Китайские» теплицы, или чайнатаун на селе: вторая половина 2000-х – 2010-е гг.
9 Специфика учета граждан Китая на территории России не позволяет назвать точное количество трудовых мигрантов из этой страны, поэтому проследить распределение их рабочей силы по разным отраслям экономики довольно трудно. Единственное, о чем можно говорить наверняка, трудовые мигранты из КНР малочисленны в общем потоке трудовой миграции. По данным на конец 2011 г., они составляли лишь 6,8% от общего числа официально зарегистрированных иностранных рабочих, а на конец 2014 г. – 6,9% [Ларин, 2017: 70]. Достоверные оценки единовременной численности китайских мигрантов на территории РФ колеблются в пределах 200–500 тыс. чел. [Malakhov, 2014: 1064; Степанов, 2018: 422]. Доля квалифицированных специалистов среди них невелика. Из 36 тыс. высококвалифицированных иностранных специалистов, работавших в России в 2015 г., 8 тыс. были гражданами Китая [Denisenko, Chernina, 2017: 892–893]. Немалое влияние на процессы трудовой миграции из КНР оказывает нестабильность российской экономики. Сочетание продолжительной стагнации и коррупции, ослабление курса рубля и растущие трудности интеграции делают нашу страну все менее привлекательной на глобальном рынке труда, поэтому относительно слабый приток в нее китайских рабочих не должен удивлять [Balzer, Repnikova, 2010; Malakhov, 2014]. Большинство из них – временные мигранты, не заинтересованные в длительном пребывании и тем более постоянном проживании на территории РФ [Ларин, 2017: 67].
10 Если в 1990-х гг. подавляющее большинство китайских мигрантов было занято в торговле, то во второй половине 2000-х гг., после вытеснения с рынков, они переориентировались преимущественно на строительный и аграрный сектора (табл. 1) [Степанов, 2018; Ryzhova, Ioffe, 2009; Dixon, 2010; Shaglanova, 2011]. При этом они демонстрировали высокую мобильность на рынке труда и быстро меняли сферы занятости: от дорожных работ до выращивания овощей [Степанов, 2018: 424].
11

Таблица 1. Структура занятости китайских мигрантов в России, вторая половина 2000-х гг. (в %)

Сфера занятости 2005 2009
Торговля 62,3 33,4
Строительство 13,6 31,5
Сельское хозяйство 7,6 17,7
Обрабатывающая промышленность 3,7 6,5
Прочие отрасли 12,8 10,9

Источник: Китайская миграция на постсоветском пространстве (опыт сопоставительного анализа на примере России и Казахстана) // Демоскоп-weekly. 2015. 9–22 февраля. № 629–630. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).
12 Как правило, занятые в строительстве и сельском хозяйстве китайские рабочие жили непосредственно на рабочих местах или поблизости от них и оставались практически изолированными от принимающего общества, что вызывало опасения местных жителей. Довольно сильный резонанс в 2000-х гг. вызвало их привлечение в аграрный сектор. В то время заметными точками концентрации китайских мигрантов в сельской местности стали так называемые «китайские» теплицы, появившиеся вокруг многих городов [Григоричев, 2016; Авдашкин, 2021; Корешкова, 2021].
13 В силу культурной дистанции и языкового барьера прибывшие из КНР, в отличие от выходцев из Средней Азии, предпочитали не индивидуальный труд, а работу бригадами на взятой в прямую аренду или субаренду земле, что неизбежно влекло за собой проявление тех или иных элементов геттоизации. Все это способствовало возникновению нового витка тревожных ожиданий чайнатаунов, но только уже не в городах, а в сельской местности [Григоричев, 2016: 148]. Вокруг «китайских» теплиц образовался целый комплекс представлений об угрозах – отравление и истощение почв, самозахват земель, уклонение от уплаты налогов, продажа некачественной овощной продукции, разорение местного крестьянства [Григоричев, 2016; Авдашкин, 2021]. Не без содействия СМИ2 новые «страхи» были вписаны в простую и понятную картину «китайской» экспансии, в результате чего хозяйственные объекты, имевшие непродолжительный жизненный цикл, стали восприниматься местным населением как «реальная» альтернатива чайнатаунов.
2. Более подробно см.: Экспансия из Поднебесной. Чем грозит китайское нашествие на овощные плантации Южного Урала // Южноуральская панорама. 2009. 5 июня. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020); Китайские теплицы под Иркутском: отравленная земля больше непригодна для сельского хозяйства // Комсомольская правда. 2015. 04 июня. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020); «Это как закрытая каста»: бескрайние китайские теплицы под Волгоградом не поддаются властям // V1.RU: Волгоград онлайн. 2018. 10 мая. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).
14 Большинство китайских трудовых мигрантов 2000-х гг. не обладали высокой квалификацией и занимались преимущественно физическим трудом. В этом смысле утверждение, что заполнение ими определенных ниш на рынке труда тормозит внедрение новых технологий и прозрачных хозяйственных отношений, не лишено оснований. Однако, и это тоже необходимо учитывать, именно на такие трудовые ресурсы предъявляла спрос российская экономика. Более того, приток в Россию описанного – низкоквалифицированного и плохо интегрируемого в принимающее общество – контингента трудовых мигрантов из КНР есть не столько причина, сколько следствие формирования теневого сектора и распространения коррупции в нашей стране [Shaglanova, 2011: 310; Malakhov, 2014: 1075].
15

«Китайский» туристический бум: вторая половина 2010-х гг.
16 Туристическая миграция и индустрия гостеприимства – действенные инструменты культурной дипломатии. Начиная с 2014 г. в России наблюдалось увеличение потока туристов из Китая (с 409 тыс. чел. в 2014 г. до 1,275 тыс. чел. за неполный 2019 г.)3, и к моменту начала пандемии туризм превратился в наиболее быстрорастущее направление российско-китайского сотрудничества. Развитие этого сектора приносило ощутимую пользу бюджету: в среднем каждый китайский турист тратил в России около 500 долларов4. Всего же только в январе – марте 2019 г. китайские туристы «оставили» в нашей стране около 264 млн долл., что, согласно оценкам экспертов, составляет лишь 40% от реальной суммы, поскольку большая часть «туристического» оборота находилась в сером и черном поле5.
3. Число посетивших Россию китайских туристов выросло за 9 месяцев на 20% // РИА новости. 2019. 6 ноября. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).

4. СМИ подсчитали, сколько тратят в России китайские туристы // TourDom.ru. 2019. 21 октября. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).

5. Поднебесная щедрость: Приезжие из Китая за три месяца 2019 года потратили в России $264 млн // РБК. 2019. 21 августа. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).
17 Стремительный рост потока туристов из КНР привел к появлению в крупных городах, лежащих на основных маршрутах их передвижения, организованных сообществ и инфраструктуры для обслуживания гостей из Поднебесной (например, кластер на Васильевском острове в Санкт-Петербурге6). Представители этих сообществ тесно сотрудничают с китайскими туроператорами и предоставляют полный спектр услуг: формируют группы в собственных отелях, проводят экскурсии, организуют поездки в специальные сувенирные магазины и рестораны. При этом качество самих услуг нередко оставляет желать лучшего, а цены оказываются завышены7. Так, в роли экскурсоводов, предоставляемых подобными сообществами, часто выступают несертифицированные гиды из числа граждан КНР, в основном студенты, вытеснившие с рынка сертифицированных российских специалистов. Кроме того, деятельность «китайских» туристических сообществ влияет и на городское пространство, провоцируя возникновение у местных жителей очередного «предчувствия» скорого появления «новых китайских локальностей» [Григоричев, 2020: 603–604]. Впрочем, трансформация модели приема китайских туристов или спад этого вида миграции, вызванный пандемией, вполне вероятно изменит положение дел, как это произошло когда-то с «китайскими» кварталами, сложившимися вокруг рыночной инфраструктуры.
6. Так, в конце 2019 – начале 2020 г. в российских медиа появился ряд материалов о растущей китайской «туристической» общине. Разросшаяся сеть ресторанов, магазинов, парикмахерских и иных заведений, создающих эффект чайнатауна, функционирует именно для туристических групп. См., напр.: Китай-город на Неве: Как на Васильевском острове Санкт-Петербурга растет полулегальный «чайна-таун» // Версия. 2020. 07 января. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).

7. Китайских туристов в России берет в плен и обдирает своя же мафия // Комсомольская правда. 2019. 14 августа. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020); По системе «все свои»: Как китайских туристов принимают в России и почему они стали проблемой // Коммерсантъ. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).
18

На учебу в Россию: конец 2010-х – начало 2020-х гг.
19 Официально российское образование в Китае пользуется большим уважением, но на практике востребованы лишь некоторые специальности. По данным 2016 г. авторитетной китайской консалтинговой компании New East, это медицина, русский язык, живопись, авиация и космонавтика, нефтяная промышленность и музыка [Ларин, 2017: 78]. Острая конкуренция за места в китайских вузах в купе с невысокой (по сравнению со странами Европы или США) стоимостью обучения и проживания в России делают нашу страну привлекательной для молодых людей из бедных северо-западных и северных провинций Китая, имеющих право на получение государственной ссуды8. Если в 2017–2018 гг. численность китайских студентов в российских вузах составляла 30 тыс. чел., то в 2020 г. даже на фоне масштабных ограничений мобильности было зачислено 29,6 тыс. студентов из КНР9, и их общая численность, по данным портала China Logist, достигла 48 тыс10. Сосредоточение ведущих университетов страны в Москве и Санкт-Петербурге определило основные точки их притяжения: МГУ им. Ломоносова, СПбГУ, РГПУ им. Герцена, РУДН11. Поскольку активный рост образовательной миграции из КНР наблюдался только в последние годы, судить о жизни китайских студенческих сообществ и их восприятии местным населением пока рано.
8. Российские вузы набирают китайских студентов // Ведомости. 2016. 10 сентября. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).

9. Учатся с чрезвычайным прилежанием и уважением // Российская газета. 2019. 02 сентября. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020); Рекордное количество иностранных студентов выбрали Россию в 2020 году // Study in Russia. 2021. 25 февраля. URL: >>>> (дата обращения: 18.04.2021).

10. За пять лет количество китайских студентов в российских вузах увеличилось на 100% // China Logist. 2020. 02 октября. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).

11. Менее крупные «китайские» студенческие сообщества находятся в Казани, Перми, Екатеринбурге, Челябинске, Иркутске и др. городах. Например, в Казанском университете численность китайских студентов увеличилась с 224 в 2014 г. до 1028 чел. в 2019 г. См.: Учатся с чрезвычайным прилежанием и уважением // Российская газета. 2019. 02 сентября. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).
20

Динамика китаефобии.
21 Первые два постсоветских десятилетия характеризуются распространением среди россиян комплекса представлений о «желтой опасности», или «китайском вторжении» [Lukin, 1998; Sullivan, Renz, 2010; Curanović, 2012], активно поддерживаемого СМИ. Это была реакция на преобладание в потоке приезжих из КНР, прежде всего низкоквалифицированных трудовых мигрантов с крайне незначительным потенциалом интеграции в принимающее общество. Это накладывалось на общий высокий в то время уровень мигрантофобии и алармизма, обусловленный сложной экономической и демографической ситуацией на российском Дальнем Востоке. В 2006–2009 гг., согласно данным Фонда «Общественное мнение» (ФОМ), большинство граждан РФ полагали, что усиление Китая угрожает интересам России, – 41–44% (против 36–39% не видевших в этом угрозы)12. Впрочем, несмотря на преимущественно негативное отношение, среди наших соотечественников находились тогда и те, кто позитивно оценивал труд китайцев на временной основе, ссылаясь на его высокую пользу и необходимость [Ларин, 2011].
12. Россия и Китай: позиции в мире об отношениях между Россией и Китаем. Представления о влиятельности этих стран в мире // ФОМ. 2018. 11 июня. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).
22 К средине 2010-х гг. под влиянием увеличения потока китайских товаров на российский рынок и ежегодного роста плотности российско-китайских межкультурных и политических контактов отношение россиян к китайцам стало постепенно меняться в лучшую сторону. Определенную роль в положительном сдвиге от психологии «защитников форпоста» к психологии «работников терминала» [Дятлов, 2016: 246] в сознании наших соотечественников сыграла также ситуация, сложившаяся в середине 2010-х гг. на международной арене [Wishnick, 2016; Malinova, 2019]. Как итог, уже в 2014 г., по данным ФОМ, соотношение алармистов и не считающих усиление Китая угрозой для России меняется на противоположное: 21 и 56% соответственно13.
13. Там же.
23 На сегодняшний день российское общество не только привыкло к присутствию китайцев, социальный портрет которых заметно изменился по сравнению с 1990-ми гг., но и оценило его положительные стороны. Тем не менее, по данным Левада-Центра, доля противников китайской миграции («не пускал(а) бы их в Россию») за последнее десятилетие сократилась незначительно – с 32 до 25%, а количество тех, кто высказывается за исключительно временное их пребывание на территории РФ, практически не уменьшилось (табл. 2). Более того, очередной общий рост мигрантофобии в России на рубеже 2010–2020-х гг., зафиксированный другим мониторингом Левада-Центра, привел к тому, что среди наиболее нежелательных для россиян категорий мигрантов китайцы к середине 2019 г. «обогнали» выходцев с Кавказа и заняли второе место, пропустив вперед себя только цыган (табл. 3).
24

Таблица 2. Социальная дистанция россиян в отношении китайцев, 2010–2019 гг. (в % по столбцу)

Степень социальной дистанции Август 2010 Июль 2018 Август 2019
Готов(а) видеть их среди членов Вашей семьи 1 2 4
Готов(а) видеть их среди ваших близких друзей 1 5 6
Готов(а) видеть их среди соседей 5 8 8
Готов(а) видеть их среди коллег по работе 5 4 6
Готов(а) видеть их среди жителей России 13 20 19
Пускал(а) бы их в Россию только временно 30 27 28
Не пускал(а) бы их в Россию 32 27 25
Затрудняюсь ответить 13 9 5

Источник: Мониторинг ксенофобских настроений 2019 г. // Левада-Центр. 2019. 18 сентября. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).
25

Таблица 3. Категории мигрантов, чье проживание на территории России следует ограничить, 2006–2019 гг. (в % по столбцу)

Категория мигрантов Август2006 Август2009 Август2010 Август2011 Август2012 Октябрь2013 Июль2014 Август2015 Июль2016 Июль2017 Июль2018 Август2019
Цыгане 29 22 30 18 29 32 23 22 21 17 32 40
Китайцы 41 34 36 30 37 45 33 24 24 15 31 39
Вьетнамцы 35 24 33 21 31 32 27 22 19 12 26 34
«Выходцы из бывших среднеазиатских республик СССР» 23 20 27 26 35 45 29 29 29 19 25 32
«Выходцы с Кавказа» 42 38 37 39 42 54 38 29 34 22 23 31
Украинцы 7 7 6 5 6 5 8 14 13 8 17 18
Евреи 13 6 11 8 10 8 8 7 6 4 12 17
Все нации, кроме русской 11 16 16 17 13 14 14 15 18 17 16 12
Не следует вводить ограничения на проживание каких-либо наций 25 19 21 17 18 11 21 25 20 28 28 25
Затрудняюсь ответить 7 14 12 15 9 8 10 10 10 18 6 4

Примечание. Респондентам разрешалось выбрать несколько вариантов ответов.

Источник: Мониторинг ксенофобских настроений 2019 г. // Левада-Центр. 2019. 18 сентября. URL: >>>> (дата обращения: 26.10.2020).
26

Заключение.
27 За три десятилетия, прошедших с момента распада СССР и до начала пандемии COVID-19, значительно ограничившей межстрановую мобильность по всему миру, «китайская» миграция в Россию претерпела определенную эволюцию, в которой можно выделить несколько этапов. До середины 2010 гг. среди приезжих из КНР преобладали низкоквалифицированные трудовые мигранты, занимавшиеся преимущественно сначала торговлей (до середины 2000-х гг.), затем строительством и сельским хозяйством (со второй половины 2000-х гг.). Примерно с середины 2010-х гг. перевес постепенно стал смещаться в сторону «культурных» мигрантов – туристов и студентов.
28 На протяжении всего постсоветского периода основными центрами притяжения приезжих из Китая, вне зависимости от цели прибытия, оставались столичные города – Москва и Санкт-Петербург, а также, хотя и в меньшей степени, региональные центры, причем не обязательно в зоне российско-китайского фронтира. Реакция россиян как представителей принимающего общества на «китайских» мигрантов на протяжении всех 30 лет существования современной России оказывалась преимущественно негативной – сдвиг в положительную сторону наметился только с середины 2010-х гг. Помимо «тревожных» сообщений в СМИ и общего уровня мигрантофобии в нашей стране, распространению алармистских настроений и страха перед «китайской экспансией» и возникновением этнических гетто в виде чайнатаунов отчасти способствовали и сами «китайские» мигранты. Они предпочитали селиться в непосредственной близости от места работы и не проявляли интереса к интеграции в российское общество. Порождаемый подобными практиками стереотип пространства, закрытого символическими границами и характеризующегося специфическим набором коммуникативных и поведенческих стратегий, формировал в сознании местных жителей образ «оккупированной» локальности, который продолжает сохраняться даже после смены преобладающих мигрантских групп – туристы и студенты вместо торговцев и разнорабочих.
29 Разумно предположить, что после окончания пандемии и новой активизации межстрановых перемещений характер «китайской» миграции в Россию в очередной раз претерпит определенные изменения. Однако сейчас сложно делать какие-либо прогнозы. Остается только ждать и анализировать опыт прошлых лет на предмет выявления проблем и ошибок, которые стоило бы учесть при корректировании миграционной политики в будущем.

References

1. Alexseev M.A. (2001) Socioeconomic and Security Implications of Chinese Migration in the Russian Far East. Post-Soviet Geography and Economics. Vol. 42. Iss. 2: 122–141. DOI: 10.1080/10889388.2001.10641166.

2. Avdashkin A.A. (2020) “Chinese” Market in the Space of a Russian City (the Case of Chelyabinsk). Vestnik Arheologii, Antropologii i Etnografii. No. 2: 147–156. DOI: 10.20874/2071-0437-2020-49-2-13. (In Russ.)

3. Avdashkin A.A. (2021) “Chinese” Greenhouses in the Rural Space of the Russian Region (the Case of the Chelyabinsk Region). Vestnik Arheologii, Antropologii i Etnografii. No. 1: 179–187. DOI: 10.20874/2071-0437-2021-52-1-17. (In Russ.)

4. Balzer H., Repnikova M. (2010) Migration between China and Russia. Post-Soviet Affairs. Vol. 26. No. 1: 1–37. DOI: 10.2747/1060-586X.26.1.1.

5. Curanović A. (2012) Why don't Russians fear the Chinese? The Chinese Factor in the Self-Identification Process of Russia. Nationalities Papers. Vol. 40. No. 2: 221–239. DOI: 10.1080/00905992.2011.652610.

6. Denisenko M., Chernina E. (2017) The Migration of Labor and Migrant Incomes in Russia. Problems of Economic Transition. Vol. 59. No. 11–12: 886–908. DOI: 10.1080/10611991.2017.1431482.

7. Dixon M. (2010) Emerging Chinese Role in Shaping St. Petersburg’s Urban Landscape: Interscalar Investment Strategies in the Development of a Residential Megaproject. Eurasian Geography and Economics. Vol. 51. No. 6: 803–819. DOI: 10.2747/1539-7216.51.6.803.

8. Dyatlov V.I. (2016) Chinese Migrants and the Dynamics of China Phobia in Russia. In: Malakhov V.S., Simon M.E. (eds) Transnational Migration and Contemporary States in Conditions of Economic Turbulence. Moscow: Izd. dom “Delo” RANEPA: 230–248. (In Russ.)

9. Dyatlov V.I. (2020) ‘Ethnic Markets’ – Migrant Localities in Post-Soviet Urban Space. Zhurnal issledovaniy sotsialnoy politiki [The Journal of Social Policy Studies]. No. 4: 577–592. DOI: 10.17323/727-0634-2020-18-4-577-592. (In Russ.)

10. Gelbras V.G. (2001) How Many Chinese are there in Russia? Vestnik Evrazii [Acta Eurasica]. No. 1: 71–87. (In Russ.)

11. Grigorichev K.V. (2016) “They are but They aren't there”: “Chinese” Greenhouses in the Suburban Space. Etnograficheskoe Obozrenie. No. 4: 137–153. (In Russ.)

12. Grigorichev K.V. (2020) The 'Wrong' Type of Chinese and the 'Captured' City: Contesting of Urban Spaces and Constructing Practices of Interacting with the 'Other'. Zhurnal issledovaniy sotsialnoy politiki [The Journal of Social Policy Studies]. No. 4: 593–608. DOI: 10.17323/727-0634-2020-18-4-593-608 (In Russ.)

13. Kireev A.A. (2016) China in Russia, Russia in China: ethnic aspect of migration between the two countries in the past and present. Asian Ethnicity. Vol. 17. No. 1: 67–89. DOI: 10.1080/14631369.2015.1086090.

14. Koreshkova Yu.O. (2021) Chinese Greenhouses: An Echo of the Soviet Past (Siberian Cases). Etnograficheskoe obozrenie [Ethnographic Review]. No. 1: 145–162. DOI: 10.31857/S086954150013602-2. (In Russ.)

15. Larin A.G. (2017) Chinese Diaspora in Russia. Kontury globalʹnyh transformacij: politika, ekonomika, pravo [Outlines of Global Transformations: Politics, Economics, Law]. Vol. 10. No. 5: 65–82. DOI: 10.23932/2542-0240-2017-10-5-30-49. (In Russ.)

16. Larin A.G. (2009) Chinese Migrants in Russia: History and Modern Age. M.: Vostochnaya kniga. (In Russ.)

17. Larin A.G. (2011) Chinese Migrants in Russia: Problems of Adaptation and Tolerance. Etnograficheskoe Obozrenie. No. 2: 116–129. (In Russ.)

18. Laruelle M., Alexseev M., Buckley C., Clem R. S., Goode J.P., Gomza I., Hale H.E., Herron E., Makarychev A., McCann M., Omelicheva M., Sharafutdinova G., Smyth R., Wilson S.S., Troitskiy M., Tucker J.A., Twigg J., Wishnick E. (2021) Pandemic Politics in Eurasia: Roadmap for a New Research Subfield. Problems of Post-Communism. Vol. 68. No. 1: 1–16. DOI: 10.1080/10758216.2020.1812404.

19. Lintner B. (2004) Chinese Organised Crime. Global Crime. Vol. 6. No. 1: 84–96. DOI: 10.1080/1744057042000297990.

20. Lukin A. (1998) The Image of China in Russian Border Regions. Asian Survey. Vol. 38. No. 9: 821–835. DOI: 10.2307/2645620.

21. Malakhov V.S. (2014) Russia as a New Immigration Country: Policy Response and Public Debate. Europe-Asia Studies. Vol. 66. No. 7: 1062–1079. DOI: 10.1080/09668136.2014.934140.

22. Malinova O. (2019) Russian Identity and the “Pivot to the East”. Problems of Post-Communism. Vol. 66. No. 4: 227–239. DOI: 10.1080/10758216.2018.1502613.

23. Mikhailova E., Tyuryukanova E. (2008) Migrants in retail trade: the effect of prohibitions. In: G. Vitkovskaya, A. Platonova, V. Shkolnikov (eds) Migration legislation of the Russian Federation: law enforcement practice. Moscow: Adamant: 13-46. (In Russ.)

24. Ryzhova N., Ioffe G. (2009) Trans-border Exchange between Russia and China: The Case of Blagoveshchensk and Heihe. Eurasian Geography and Economics. Vol. 50. No. 3: 348–364. DOI: 10.2747/1539-7216.50.3.348.

25. Shaglanova O.A. (2011) Chinese Labour Migration in the Context of a Buryat Village. Inner Asia. Vol. 13. No. 2: 297–313. DOI: 10.1163/000000011799297573.

26. Shlapentokh V. (2007) China in the Russian Mind Today: Ambivalence and Defeatism. Europe-Asia Studies. Vol. 59. No. 1: 1–21. DOI: 10.1080/09668130601072555.

27. Stepanov V.V. (2018) The Chinese in Russia. In: Tishkov V.A., Stepanov V.V. (eds) Ethnic and Religious Diversity in Russia. Moscow: IEA RAN: 417–436. (In Russ.)

28. Sullivan J., Renz B. (2010) Chinese Migration: Still the Major Focus of Russian Far East/Chinese North East Relations? The Pacific Review. Vol. 23. No. 2: 261–285 DOI: 10.1080/09512741003624450.

29. Varshaver E.A., Rocheva A.L., Ivanova N.S., Ermakova M.A. (2020) Residential Concentrations of Migrants in Russian Cities: Is There a Pattern? Sotsiologicheskoe obozrenie [Russian Sociological Review]. Vol. 19. No. 2: 225–253. DOI: 10.17323/1728-192x-2020-2-225-253. (In Russ.)

30. Wishnick E. (2017) In Search of the ‘Other’ in Asia: Russia–China Relations Revisited. The Pacific Review. 2017. Vol. 30. No. 1: 114–132. DOI: 10.1080/09512748.2016.1201129.

31. Zabyelina Y. (2012) Costs and Benefits of Informal Economy: Shuttle Trade and Crime at Cherkizovsky Market. Global Crime. Vol. 13. No. 2: 95–108. DOI: 10.1080/17440572.2012.674185.

Comments

No posts found

Write a review
Translate