Рецензируемая монография – результат большого труда известных фольклористов и антропологов – ценна не столько количеством собранных разных слухов/городских легенд, а структурностью их анализа. Прослеживается историческая преемственность и обусловленность появления «опасных вещей» на разных континентах и в разные времена. Книга читается легко благодаря удачному сочетанию научного языка, содержания предмета исследования и самоиронии авторов. Шутливый посыл авторов к Гоголю в ответ на вопрос: «А зачем это изучать?» «прикрывает» весьма важную проблему: как связаны слухи с социальной стабильностью и сплоченностью граждан вокруг государства. По этой причине работа об «опасных вещах» ценна информационной базой для обществоведов всех направлений. Изучаемые фантомы общественного сознания предстают «в одной связке» с процессами, разрушавшими СССР, а сейчас угрожающими целостности России, в значении гражданского единства. Именно с этих позиций мы и будем анализировать данную монографию.

На первый взгляд, это парадоксальное заявление: <em>как</em> слухи о джинсах, зараженных вшами, личинках в теле африканцев, жвачках с толченым стеклом (с. 4) и т.п. могли повлиять на общественную атмосферу в советском образованном или российском «продвинутом» обществе? Но, проанализировав обильный материал, авторы делают вывод, что слухи/легенды позволяют «решить сразу две задачи: они дают понятное и непротиворечивое объяснение ситуации и указывают, на какой объект можно направить накопившийся гнев. Слухи и городские легенды, по мнению авторов, возникают и распространяются потому, что люди в них нуждаются. Поэтому книга и посвящена вопросам: как в СССР возникали тексты об опасных вещах, объектах и явлениях, по какой причине они становились популярными и как они влияли на поведение людей (с. 9). Речь именно об опасности вещей и явлений, с которыми советский человек реально встречался в повседневной жизни. Например, легенды о Черной «Волге с номерами ССД — смерть советским детям, забирающей/ворующей детей» (с. 386).

Свидетельствующие о слабости (?) государства слухи и легенды перемежались с нелицеприятными характеристиками руководства страны, указывая, что правильно фиксируют авторы, объект для гнева. Главным поставщиком слухов была Москва. Возвращавшихся из командировки ждал первый вопрос: что говорят? Авторы пишут: «… городскую легенду распространяют все, и у нее нет жестких социальных границ… легенды рассказывали и жители коммуналок, и советская номенклатура, их обсуждали на экстренных заседаниях ЦК и обкомов и рассказывали ночью в спальне пионерского лагеря» (с. 21). Обсуждение слухов в партийных органах показывает, что их значение в формировании общественного мнения населения хорошо осознавалось и требовало ответной реакции. Но была ли она адекватной?

Значительная часть слухов классифицируется авторами как агитлегенды: «Так мы называем текст, который распространяется преднамеренно, усилиями властных институтов и часто, хотя и не обязательно, — он и создан ими. Содержательно агитлегенда очень похожа на обычную городскую легенду, но функция ее — другая. У агитлегенд, как правило, есть четкая цель: вызвать негодование граждан и тем самым добиться еще большей военной мобилизации» (с. 164–165). Правда, Архипова и Кирзюк анализируют только те из них, что направлены на сплочение общества от внешнего/внутреннего врага. В действительности отличить «правду от вымысла», поскольку они исходили и из авторитетных на тот момент источников, было непросто, а то и невозможно. Важно подчеркнуть, что у каждой социальной группы он был «свой»: государственные СМИ, «зарубежные голоса», уважаемые люди, самиздат. Поэтому передаваемые из уст в уста слухи/легенды/реальные факты, если они свидетельствовали об отступлении от провозглашенных идеалов, живущий в условиях патернализма народ воспринимал как свидетельство слабости государства, показателем которой было наличие в органах власти «врагов народа», но, пожалуй, главное – нарушение традиционных, общепринятых/провозглашаемых норм справедливости. Важен вывод авторов: «Ощущение ''врага рядом с нами'' провоцирует панику, и на начальных этапах паники в обществе формируется консенсус по поводу источника опасности и серьезности угрозы. …но, с другой стороны, в перспективе помогает от нее избавиться, поскольку дает возможность действовать («мы знаем, кого нужно уничтожить или изгнать, чтобы снова почувствовать себя в безопасности»)» (с. 52). Авторы правы: в такой политизированной теме нельзя считать чей-то опыт типичным, массовым: «Встретив на страницах этой книги невероятную для вас городскую легенду, просто поверьте: другие люди (причем их могло быть очень много) могли воспринимать жизнь в СССР по-другому» (c. 73).

В первой главе авторы знакомят читателей с давней практикой изучения разных форм фольклора за рубежом, поскольку теория научного анализа этих явлений стала разрабатываться на Западе раньше. Акцент сделан на анализ трех подходов. Цель первого (авторы называют его «интерпретативный»), прежде всего, в «фольклорной артикуляции» социального напряжения и «фольклорной компенсации» – снятие реальной психологической проблемы (с. 30). Однако результаты анализа, основанного на поиске, часто оказываются весьма слабо верифицируемыми. Поскольку верифицировать результаты анализа «скрытого значения» легенды затруднительно (с. 33), появляется потребность в других методах.

С 1990-х гг. «внимание исследователей переключается с изучения самого текста на исследование когнитивных особенностей, то есть происходит сдвиг от изучения скрытого послания легенды к наблюдению за поведением людей, которые рассказывают или не рассказывают подобные истории» (с. 38). Этот второй ракурс исследования авторы называют меметическим подходом. Он означает изучение эволюционных моделей передачи культурной информации мемами - единицами культурной информации (идеи, верования, поведенческие шаблоны и т.д.). Главным условием передачи «психического заражения» других называется «принцип экономии усилий»: текст должен быть коротким, содержание же «не играет никакой роли при принятии «носителем» решения его рассказать. Для доказательства приводится анекдот «Штирлиц подумал. Ему понравилось, и он подумал еще» (с. 42). По ссылке, имеющейся в книге, нам не удалось определить, когда был зафиксирован этот анекдот и кто был информантом, но мем передает десакрализованное отношение к культовому в 1970-х гг. герою «17 мгновений весны».

Если принимать аналогию с животным миром, на которой первоначально основывался меметический подход, а именно, что механизмы «эволюционного отбора» культурных практик (в том числе партнера для продолжения рода) лежат в основе и социальных процессов, тогда становится ясно, почему запрос на «настоящего героя» вербализовался в оценке, которую слышала я: «Лучше 17 мгновений со Штирлицем, чем всю жизнь с мужем». Штирлиц был диалогичен для общества 1970-х, но не в конце 1980-х – начале 1990-х, когда популярной стала тиражируемая СМИ фраза: «Лучше бы нас немцы завоевали, мы бы сейчас пиво баварское пили».

Герой один, а мемы кардинально отличны, поскольку созданы в иную культурную эпоху. Социальный контекст начала 1970-х: еще велико эмоциональное отношение к героизму времен Великой Отечественной, поскольку живы воевавшие отцы/деды, но нет ответа на вопрос: с кого делать жизнь в мирное время? Целина, БАМ, стройотряды – да, но это не сопоставимо с напряжением сил советских людей во время войны. В разговорах ровесников типичны были фразы: если бы я родился во время войны, то…, а сейчас… Данный пример показывает, насколько важен именно интерпретативный подход, привязывающий слух/анекдот/оценку к месту, времени, социальной группе, идеологическим взглядам респондента.

Согласимся с авторами, что четкий по мысли короткий текст запоминается проще. Но есть притягательность и у длинного текста слуха/легенды: он позволяет внести свои ценностно/эмоциональные коррективы, предложить варианты. Слух не требует четкости формулировок и умения его рассказать, поэтому доступен как «мем» всем, тем самым продлевая его жизнь. Отсюда многочисленность ремейков, о которых так часто упоминается в монографии.

Третье методологическое направление - операциональный подход. Авторы отмечают, что особо опасны «достоверные истории», когда они сосредоточивают внимание на какой-то национальной или социальной группе в период паники (с. 51). В таком случае не выясняется, кто прав, кто виноват, но меняется стратегия поведения. В монографии есть отсылка к распространению в США слухов «о лезвиях в яблоках, которые анонимные злодеи раздают на Хэллоуин детям» (с. 53). Есть ли под ними хоть один реальный случай, мне не известно. Но международный характер «слуха» подтвердить могу. Переехавшая в Канаду подруга, социолог по профессии, из еврейской семьи, рассказывая об особенностях жизни в стране, упомянула, что не открывает двери соседским детям в этот праздник, поскольку были случаи, что в яблоки вставляли иголки, и она не хочет давать повод думать, что такое угощение дала она. Так фольклорный (?) текст скорректировал мнение о соседях и реальное поведение новых жителей Канады. Резкое изменение цивилизационной среды, боязнь «не вписаться» в неё, совершив опрометчивый поступок, благодарность предупредившему о возможном казусе, вера в истинность «ментального вируса», скорректировавшего мнение об общине и стране.

На этом примере видна правота авторов, подчеркивающих необходимость всех трех «оптик» для анализа легенд. В то же время, увлекшись подчеркиванием интернациональности механизмов и сюжетов слухов, авторы не сумели, на наш взгляд, в должной мере проследить социальный контекст того или иного слуха. Отмечая существенность отличия городской легенды от традиционной, авторы объясняют этот факт разницей между деревенской и городской коммуникацией. «В сельской культуре … социальное пространство предельно одомашнено и в некотором смысле общественно: мы знаем соседей всю жизнь …город наполнен незнакомцами: в него постоянно прибывают новые люди, причем многие из этих новых незнакомцев — этнически, социально или конфессионально «другие». … Горожанин и сельский житель будут бояться по-разному: истории об отравленной еде, невероятно популярные в советских городах, совершенно отсутствовали в деревнях (с. 17 –18).

Но, во-первых, легенды/слухи не обязательно завязаны на страхах. Во-вторых, разделение труда и формы досуга не менее сильные факторы формирования круга интересов. Политобозревателю интересны подробности образа жизни руководителей ведомств, поскольку таковые дают дополнительную информацию, объясняющую причины/мотивы принятия решений, уточняют профессиональный прогноз. Болельщику хоккея не будут рассказывать байки о шахматистах. Поэтому нет «кругов на воде общественного мнения», есть «овалы, трапеции, треугольники». Их конфигурация будет меняться в зависимости от эпохи. Понимая, как трудно выстроить классификацию слухов с учетом социальной/профессиональной деятельности информантов, следует подчеркнуть, что без нее операциональная ценность самой монографии снижается.

Итак, насколько удалось авторам, провозгласившим трехвекторность анализа, реализовать его на практике? Рассмотрим это на примере главы «Чужак в советской стране». Архипова и Кирзюк указывают на одно из предназначений фольклора – «описать и подчеркнуть особенности, свойственные чужаку, а также указать на опасности, которые могут от него исходить. Называя врага, указывая на него, принижая его, смеясь над ним, мы таким образом боремся со своим страхом перед ним» (с. 308). Правда, далеко не всегда фольклор фиксирует «путь к победе». Есть и «апокалиптические версии», и их в монографии немало. Информацию о группах смерти типа «Синий кит» авторы рассматривают скорее как фейковую, но 26 февраля 2020 г. В.В. Путин на расширенном заседании коллегии МВД РФ отметил необходимость выявления групп подстрекателей подростков к самоубийству¹.

Кстати, название главы не в полной мере соответствует ее содержанию. Значительная ее часть посвящена древнегреческим и старославянским поверьям, американским слухам и т.д., очевидно для иллюстрации общемировых тенденций. Справедливо фиксируя, что чужаку приписывались самые фантастические физиологические и ментальные отличия для того, чтобы защитить коренное сообщество, авторы зачастую не анализируют причины появления легенд, слухов, тем самым отступая от принципов интерпретативности.

Идеологическая позиция авторов также подрывает доверие к их интерпретациям. Если в Китай для установления использования США бактериологического оружия во время Корейской войны приезжает французский коммунист Ив Фарж, то для встречи «услужливо сгоняется» местное население (с. 334). Пионерский галстук тоже не любим авторами: их надо было «мучительно завязывать специальным узлом» (с. 114). «Основоположники марксизма» (напомним – Маркс и Энгельс) оказывается «здравствовали» в середине ХХ в. (с. 124).

Но недочеты, которые есть в каждой монументальной работе, подчеркивают важность поднятых, но не до конца осознанных авторами проблем. Историкам, политологам и социологам подсказано важнейшее направление исследований: роль слухов/мифов/легенд в обеспечении социальной стабильности/нестабильности любого общества. Вера в слухи – один из показателей гражданской незрелости. И, вероятно, права Т.А. Филиппова, что одна из ее причин – патернализм и опека «сверху», свойственные социализму². Но видимо, есть и другие факторы, формирующие «доверчивость» граждан в любой социально-экономической системе, о чем свидетельствуют примеры в монографии.

Повторим, информация, представленная в рецензируемой книге, крайне важна, поскольку актуализирует исследования манипуляции общественным сознанием. Отсутствие методик анализа слухов/легенд не мешало их использованию как эффективного оружия воздействия в течение многовековой истории. Но, имея надежную методологию, можно не только глубже анализировать социальные процессы прошлого и настоящего, но и прогнозировать будущее.