Везде
Reformer before the Court of History: The Image of Peter the Great in the Collective Memory of Russians
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Reformer before the Court of History: The Image of Peter the Great in the Collective Memory of Russians
Annotation
PII
S013216250018468-7-1
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Andrew Andreev 
Occupation: Chief Researcher; Professor
Affiliation:
Institute of Sociology of FCTAS RAS
MPEI University
Address: Russian Federation, Moscow
Edition
Issue 4
Pages
136-145
Abstract

Among the most notable figures of Russian history, the Russians especially single out Peter the Great. For a long time, sociological studies devoted to various aspects of the historical memory in Russian society have consistently shown that Russians value his historical role above the historical role of any of the subsequent statesmen, including those who led the country in Soviet times. In fact, the image of Peter the Great is perceived by the Russians as a paradigmatic image of a successful government corresponding to its purpose. This fact is very important for understanding peculiarities of the Russian social and political mentality, and therefore needs serious reflection, which is the subject of the above article, which based on the analysis of sociological data of different years. The author of the article asks the question of what exactly attracts Russians to the "glorious deeds" of Peter the Great and answers it by comparing perception of this grandiose historical figure with the collective assessments of images of other prominent figures of both the ancient and recent past using methods of sociological probing. Special attention is paid to comparing Peter the Reformer with the reformers of subsequent eras, including the "young reformers" of the 1990s who claimed a symbolic connection with Peter's transformations. In the course of this analysis, multifaceted semantics of the image of Peter the Great is revealed, but special attention is paid to the so-called "enlightenment Petrine" (an expression belonging to M.V. Lomonosov). The author proves that dominant position of Peter the Great’s image in our historical memory may be explained by the general sonority of the modern Russian mentality to the hierarchy of values that were established as priority public values during the Peter the Great’s Enlightenment and which ultimately determined the Russian model of modernity and modernization.

Keywords
Peter the Great, historical memory, images of history, mass consciousness, Russian mentality, "enlightenment Petrine", model of social development
Received
09.04.2022
Date of publication
18.04.2022
Number of purchasers
11
Views
37
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1

Историческая память в контексте социально-политического развития.

2

Историческая память избирательна, прихотлива и не отличается беспристрастностью. Далеко не все значимые для своего времени фигуры остаются в исторической памяти на срок, превышающий продолжительность жизни одного-двух поколений. Однако из этого правила есть исключения, и как раз они представляют особый интерес, поскольку указывают на ценностные установки и смысловые доминанты, характеризующие данный менталитет социального сообщества. При этом надо учитывать, что запечатленные в исторической памяти образы различаются по функциям и модальности. Ибо одни из них имеют лишь символическое, иной раз чисто мемориальное, значение, другие включены в контексты практик и в значительной мере определяют доминирующие в обществе ценностные установки, представления о должном и критерии оценки наличной действительности. В свое время, обосновывая концепцию «мнемоистории» как научной субдисциплины, Я. Ассман писал, что прошлое как бы преследует настоящее, тогда как настоящее, в свою очередь, не просто «принимает» то, что уже произошло, состоялось, было, но «изобретает», «конструирует» свое прошлое в соответствии с определенной повесткой дня [Assman, 1998]. Не будет, однако, преувеличением сказать, что прошлое преследует и будущее, которое, по крайней мере, отчасти, реализуется как продолжение прошлого и его своеобразная проекция.
3 А что, если взглянуть на эту проблему с социологической точки зрения? Тогда мы могли бы сказать, что диалог с историей является одним из условий развития всякого общества, обладающего технологией фиксации исторической памяти – например, письменностью. Эмоциональная связь с прошлым выступает как мощный источник мотивации, что особенно наглядно проявляется в отношении людей к предметам национальной гордости и героическим фигурам национальной истории. Полагаем, в этом контексте можно говорить о парадигмальных образах исторической памяти, состав которых постепенно обновляется, но сохраняет и преемственность, характеризующую особенности развития стран и народов. Эти парадигмальные образы логично рассматривать как составную часть смысловых структур, которые в ряде новейших исследований характеризуют как «ядро» [Юревич, 2013: 1088] ментальности.
4

Петр Великий в массовом сознании: результаты эмпирических исследований.
5 Почитание образа Петра Великого имеет у нас очень глубокие корни. В «Публичных чтениях о Петре Великом», приуроченных у 200-летию со дня его рождения, знаменитый историк С.М. Соловьев дал этому вполне социологическое объяснение: Петровские преобразования ознаменовали собой историческое взросление российского общества, его закономерный переход от той стадии, когда в коллективной жизни народа преобладает стихия чувства, к эпохе, когда его жизнь устраивается по законам разума [Соловьев, 1984]. Конечно, отношение к Петру Великому не оставалось неизменным: екатерининские вельможи, славянофилы и западники середины XIX в., либералы и консерваторы разных толков или, к примеру, советские историки, писатели, кинематографисты разных периодов существования СССР воспринимали как его самого, так и его эпоху не одинаково. И это естественно, поскольку, говоря словами Я. Ассмана, восприятие истории отражает актуальную повестку дня. Однако, если не считать сравнительно короткого периода после Октября, когда историческое наследие имперской России подвергалось огульному очернению с позиций вульгарно понимаемого «классового подхода», все оценки «славных дел Петра» сходились в признании исключительности его личности и грандиозности предпринятых им преобразований.
6 Судить о восприятии исторической фигуры Петра Великого вплоть до конца 1980-х гг. можно лишь косвенно – прежде всего по тому, как данная тема подавалась в разного рода публикациях и художественных произведениях. Но с конца 1980-х гг. появляются эмпирические данные, раскрывающие содержание коллективной исторической памяти. На исходе советской эпохи имя Петра входило в тройку самых популярных исторических имен – сразу после культовых в те времена Ленина и Маркса [Советский…, 1993: 169–179]. При этом надо учитывать, что данные, на которые мы ссылаемся, относятся ко всему СССР. Но поскольку для россиян имя Петра отзывается в душе заведомо сильнее, чем, например, для населения Средней Азии, можно предположить, что непосредственно России оно и тогда было по крайней мере равнозначно «вождям мирового пролетариата». В опросах середины 1990-х гг. фигура Петра оттесняет в исторической памяти россиян советских лидеров, включая Ленина, а в числе периодов отечественной истории, которыми наши граждане могут гордиться, большинство на первое место ставят эпоху Петровских преобразований [Россия на рубеже…, 2000: 13]. Восхищение «славными делами» Петра особенно сильно проявлялось в «технократических» социальных группах – среди гуманитарной и технической интеллигенции, а также военных: у них эпоха Петровских преобразований вызывала чувство гордости на 7–12 п.п. чаще, чем в целом по выборке. И когда в ходе исследования, посвященного теме «русской мечты» (2013), нашим респондентам был задан вопрос о том, кого из деятелей русской истории можно назвать символом этой мечты, Петр Великий опять оказался бесспорным фаворитом [О чем мечтают…, 2013: 43 - 44].
7

Доминирование образа Петра Великого в поле нашей исторической памяти подтверждается результатами социологических опросов, проведенных в самое последнее время. Весной 2021 г., отвечая на вопрос, какое влияние (положительное/отрицательное) тот или иной из этих деятелей оказал на судьбы России, 62% опрошенных оценили историческую роль Петра I как безусловно положительную, 32% ответили, что в ней были как положительные, так и отрицательные стороны, и 3% присоединились к той точке зрения, что последствия его деятельности были в основном негативными1. При этом царь-преобразователь вновь сильно выигрывал во мнении россиян не только у других правителей и крупных государственных деятелей Российской империи, но и у советских руководителей. Так, роль Ленина в отечественной истории безусловно позитивно оценили 27% опрошенных, а однозначно отрицательно 20%; разность этих оценок в процентных пунктах составила скромные +7, тогда как у Петра она достигла весьма внушительного значения +59. Почти такой же результат мы получили и сравнивая Петра со Сталиным. Даже самый любимый народом советский лидер – Л.И. Брежнев – с результатом +24 сильно не дотянул до оценок, которые получил у наших респондентов основатель блистательной северной столицы – Санкт-Петербурга.

1. Данные всероссийского опроса, проводившегося в рамках исследования по проекту РНФ «Влияние нематериальных факторов на консолидацию российского общества в условиях новых социокультурных вызовов и угроз» (рук. – акад. М.К. Горшков).
8 В данном случае мы имеем дело с весьма примечательным феноменом, анализ которого важен для как понимания характерологических особенностей политической психологии и социального мышления россиян, так и для оперативной диагностики ментальных состояний российского общества, прогнозирования его реакций на конкретные вызовы и проблемы, с которыми ему приходится сталкиваться.
9 Но не имеем ли мы здесь дело со специфическими аберрациями сознания, возникновение которых объясняется влиянием идеологизированных исторических мифов? Долговременную тенденцию к мифологизации образа царя-реформатора, берущую начало в XVIII в. и получившую чрезвычайно яркое эстетическое оформление в народном фольклоре, литературе, изобразительных искусствах, театре, а впоследствии в кинематографе, действительно нельзя не заметить. Как, разумеется, и того обстоятельства, что возвышенно-героическая трактовка образа Петра Великого нередко бывала ответом на вполне определенные политические запросы.
10 На это можно обоснованно возразить, указав, что идеализация образа Петра имела в русской культуре и основательную альтернативу – начиная от распространенных при его жизни народных мифов о «подменном царе», царе-антихристе и кончая критическим осмыслением его личности и исторической роли в произведениях предоктябрьской и послеоктябрьской русской литературы («Петр и Алексей» Д.С. Мережковского, «Рассказ о Петре» Б. Пильняка, «День Петра», «На дыбе», «Петр Первый» А.Н. Толстого). Выбор, таким образом, был, но в конечном счете он был сделан все-таки в пользу образа великого человека – «отца Отечества».
11 Эта «народная» версия образа Петра Великого сложилась из разных элементов: «школьных» версий российской истории, научно-популярных публикаций, экскурсионных и музейных впечатлений, воплощений данного образа в литературе, изобразительном искусстве, на экране… Однако отбор и аранжировку этих элементов следует признать самостоятельным творчеством, и было бы ошибочно полагать, что это коллективное творчество можно просто подменить манипулированием или произвольным конструированием обозначенного тем же именем, но содержательно все-таки другого образа, с иначе расставленными оценочными акцентами.
12 Сказанное не означает, что отрицательные стороны личности и царствования Петра составляют тайну. Кто не знает о судьбе царевича Алексея и его матери – царицы Евдокии, о преследованиях старообрядцев, о том, что Петербург построен на костях, об отвратительной жестокости «утра стрелецкой казни» и проч. и проч.! Однако доминирующий тренд массового сознания оставляет все это на периферии внимания, в сущности говоря, усматривая здесь то ли уступки государственной необходимости, то ли достойные сожаления частности. Как высказался об исторических заслугах Петра глубоко уважавший его Карамзин, «умолчим о пороках личных…» [Карамзин, 1991: 32]. И в данном случае умолчание само по себе достаточно симптоматично.
13

Образ Петра Великого в сравнительном контексте.

14 Чем же именно россиян привлекает личность Петра I? И в то же время что делает его самой почитаемой фигурой российской истории, во всяком случае – среди длинной череды выдающихся государственных деятелей? Полагаем, что, отвечая на эти вопросы, мы в значительной степени продвинемся в понимании того, из каких смысловых компонентов складывается в сознании россиян образ власти, соответствующей своей идее, своему предназначению и, главное, характеру общества, которое она призвана возглавлять.
15 Самый простой ответ на поставленные вопросы первым приходит в голову: образ Петра Великого – это образ героя-победителя, укрепившего государство в борьбе с внутренними мятежами и, вопреки исключительно неблагоприятным начальным условиям, не только одолевшим самого сильного на тот момент внешнего врага России, но и превратившим ее в одну из ведущих европейских держав. С таким утверждением, разумеется, трудно не согласиться, однако нельзя признать его и исчерпывающим. В российской истории было немало еще более грандиозных и нелегко давшихся побед. И, как показывают результаты социологических исследований, всех, кто возглавлял страну во времена таких испытаний, россияне хорошо знают и в целом относятся к ним позитивно. Но все же Петра Великого они ставят значительно выше всех. Может быть, наших сограждан привлекает сочетание воинской славы с решительной ломкой устаревшего жизненного уклада, необходимого для того, чтобы совершить некий «рывок вперед»? Не будем спорить с тем, что в этом также может быть доля истины; однако отсюда вовсе не следует, что свойственная нашему национальному менталитету склонность увлекаться титанизмом свершений мешает нам ценить «мягкий» стиль реформирования или, допустим, процветание на фоне относительно стабильной повседневности. В подтверждение можно сослаться хотя бы на восприятие массовым сознанием «золотого века» Екатерины II, отмеченного не только громкими победами фельдмаршалов и адмиралов, но и развитием дворянского и городского самоуправления, созданием системы народных училищ, освоением Новороссии, в ходе которого закладывался фундамент мощной экономической базы империи на юге. Разность безусловно положительных и безусловно отрицательных оценок личности и правления Екатерины также очень велика (+40); это много выше, чем у всех, кто правил страной после нее (включая советский период), хотя по данному показателю ее рейтинг уступает рейтингу великого предшественника.
16 Разобраться в смысловой структуре образа Петра Великого и выявить, если можно так выразиться, семантику его притягательности нам поможет е сопоставление этого образа еще с одной значимой для россиян фигурой отечественной истории – великим князем киевским Владимиром Святым. Правда, на первый взгляд, между этими двумя историческими персонажами, как и между бытующими в массовом сознании представлениями о них, нет и не может быть практически ничего общего: все-таки их отделяют друг от друга без малого семь столетий – слишком уж большая хронологическая дистанция... И, казалось бы, лишь формально эти две фигуры объединяет тот факт, что, по результатам социологического зондирования исторического самосознания россиян, они идут непосредственно друг с другом в списке наиболее почитаемых деятелей российской истории, в котором Владимир занял второе место – непосредственно после Петра I и перед Екатериной II. И все-таки данный факт нельзя отмести с порога, он заслуживает размышления – причем как раз в силу исторической отдаленности фигуры князя Владимира: ведь эмоциональная связь с персонажами столь далекого, «былинного», прошлого, как правило, не ощущается настолько живо и явственно, чтобы придавать им значимость, сопоставимую с деятелями Нового и новейшего времени.
17 Да, правитель только принявшего христианство раннефеодального княжества и государь крупнейшей европейской державы эпохи раннего модерна представляют совершенно разные социально-исторические типы. Тем не менее их сближает одно исключительно важное обстоятельство, которое, полагаем, перевешивает по значению если не все остальное, то, по крайней мере, очень многое: мы имеем в виду способность верховной власти дать ответы на фундаментальные вызовы, с которыми в критические моменты своей истории сталкивалась Русь – Россия. В обоих случаях это были не просто чрезвычайно серьезные вызовы и очень сложные проблемы, но вызовы и проблемы экзистенциального порядка. С ними по сути дела невозможно было справиться, оставаясь в рамках сложившихся социальных и политических практик, культурных традиций и жизненных форм. Надо было находить и создавать принципиально новые исторические возможности, и верховная власть делала это, инициируя своего рода «цивилизационные реконструкции» русского (руського) и, соответственно, российского социума. В одном случае это крещение Руси и восприятие вследствие этого богатейшей греко-римской культурной традиции, а политически – присоединение к так называемому византийскому содружеству [Оболенский, 1998] (и шире – к христианскому миру в целом). Во втором случае это проект «просвещенной Европии», пересадка на русскую почву новоевропейской науки, превращение России в великую державу, развитие в рамках формирующейся на заре Нового времени техногенной цивилизации.
18 Следует ли из этого, что россияне по большей части отдают предпочтение той власти и тем ее носителям, которые с максимальной решимостью избавлялись от «груза прошлого», стремясь перенаправить развитие страны по пути, на который указывала «цивилизованная Европа». Как нам представляется, на этот вопрос нет однозначного ответа. В каких-то случаях, видимо, можно сказать «да», но это «да» отнюдь не является безоговорочным и абсолютным. Все зависит от исторического контекста, от представлений россиян о целях и мотивах того или иного исторического деятеля, а также, разумеется, от конечного результата его усилий. Если применительно к началу XVIII в. «прорубить окно в Европу» оценивается общественным мнением как титанический подвиг, то безоглядная вестернизация конца ХХ в. выглядит в глазах россиян как череда грубых ошибок. Показательно, что политические лидеры возглавлявшие нашу страну в этот период, в том числе М.С. Горбачев, Б.Н. Ельцин и Е.Т. Гайдар, воспринимаются общественным мнением как худшие во всей отечественной истории: доля симпатизирующих им респондентов не превышает 5 – 6%, а разность между однозначно положительными и безоговорочно отрицательными их оценками доходит до беспрецедентной величины – 55 п. п. (!).
19 В этой связи наталкивает на некоторые размышления пример из нашей недавней политической истории – избирательная технология созданного в поддержку ультралиберального курса Е. Гайдара избирательного блока «Выбор России» на выборах в I Государственную Думу (1993). Поскольку инициаторы создания этого блока характеризовались в информационном поле как «молодые реформаторы», смысловым стержнем кампании должна была стать их самоидентификация с образом самого знаменитого российского реформатора – Петра I. В те дни на улицах и площадях российских городов на самых видных местах появились монументальные рекламные щиты «Выбора России» с изображением «Медного всадника», поднявшего на дыбы своего коня. Ассоциация была достаточно прозрачной – перекличка реформаторов во времени: когда-то «Россию поднял на дыбы» великий Петр, ныне же ее поднимает на дыбы форсированный переход к рыночной экономике и политическому строю западного образца. И все, разумеется, во имя прогресса и преодоления нашей, отечественной отсталости от «цивилизованного мира»! Примечательно, однако, что этот, на первый взгляд, эффектный ход не помог добиться успеха, на который рассчитывали создатели «Выбора России»: в итоге этот избирательный блок получил 15,5% голосов и, уступив первое место ЛДПР, не смог завоевать большинство в Государственной Думе. Это предвещало скорый закат счастливой звезды «молодых реформаторов» и их вытеснение с авансцены российской политики государственными деятелями иной формации.
20 Мы далеки от того, чтобы сводить причины этой неудачи к ошибкам политтехнологов. Очевидно, несмотря на пропагандистские подсказки, россияне не соглашались видеть в команде Е. Гайдара ни отдаленных преемников царя-преобразователя, ни продолжателей его «славных дел» – одного лишь «Россию поднял на дыбы» с тем, чтобы увести ее на Запад, для этого оказалось совершенно недостаточно. И дело не в том, что российское общество начала 1990-х гг. (не сегодня; тогда настроения были другими!) так уж решительно отвергало реформирование в «петровском» стиле с присущей ему порывистостью и безудержностью, и даже не в безоговорочно прозападном курсе «молодых реформаторов», а, скорее, в ощущении содержательного несовпадения «смыслового дизайна» проводившихся на развалинах Советского Союза экономических и политических реформ с осуществлявшейся за три столетия до этого петровской «европеизации».
21 Принципиальные различия между Петром Великим и претендовавшими на его наследие позднейшими реформаторами следует искать в сфере идентичности. Понятно, что проводимые Петром преобразования формировали новую модель идентичности, ее религиозные аспекты отходили на задний план, уступая место светски-гражданским. Одновременно открывалась культурная граница с остальной Европой. При этом, однако, православную веру никто не отменял, Россия оставалась Россией, русские люди русскими: преемственность самоидентификации в полной мере сохранялась, и никто не требовал принять взамен или в дополнение к ней какую-то иную («пролетарскую», «общечеловеческую» и т.п.).
22 Да, при Петре многие руководящие должности в армии, на флоте, в промышленности, в государственном управлении заняли иностранцы. Тем не менее, это были либо перешедшие в русское подданство и присягнувшие царю искатели удачи (многие из них, кстати, положили начало целым династиям российских моряков, ученых, промышленников), либо наемные специалисты – но отнюдь не командированные сюда «советники». И кстати, как бы нетерпеливо и бесцеремонно не действовал Петр, перестраивая и быт своих подданных, и их привычки, и внешний облик «на немецкий манер», он не заходил в этом плане за определенную, подсказанную практическим умом, черту. Как подчеркивал Карамзин, насаждение иноземных образцов ограничивалось «государевыми людьми», дворянством, мало затрагивая остальные слои населения. Это создавало в русской культуре своего рода «резервуар народности», существование которого оказывало специфическое и притом немалое влияние на самосознание европеизированного высшего сословия. Вообще же, несмотря на крайнюю импульсивность, Преобразователь чувствовал, что в тех вопросах, которые затрагивают смысловую основу идентичности, лучше вовремя остановиться и даже отступить. Так было, к примеру, в его отношениях со святителем Митрофаном Воронежским, много помогавшим строительству флота, но не стеснявшимся высказывать свое неодобрение по поводу некоторых перенимаемых царем западных обычаев. По сути дела, Петровская социокультурная модель допускала разные воплощения («изводы») российской идентичности – подобно тому, как допустимы диалекты и говоры в рамках языка (другой вопрос, что эти диалекты и говоры могут иметь неодинаковый социальный и культурный статус). При этом, впрочем, надо отметить, что идентичность «русских европейцев», ставшая одним из результатов «славных дел» Петра, быстро укоренилась и практически еще при его жизни стала для значительной части русского общества вполне органичной.
23 Обобщая, можно сказать, что Петр не рубил ствол дерева, а прививал к нему новые культурные побеги. И очевидный контраст с этим представляют претендовавшие на преемственность с ним реформаторы 1990-х гг., которые, судя по всему, замысла Петра не поняли (или не захотели понять). Речь у них шла ни больше ни меньше, как о «сломе ядра русской культуры» [Ракитов, 1992], в которой захватившие власть радикалы видели основное препятствие на пути модернизации. Отсюда разительное различие в оценках этих исторических эпизодов, которое неизменно выявляется в ходе социологических опросов.
24

Что ценят россияне в наследии Петра I?
25 Чем пристальнее мы вглядываемся в прошлое, тем яснее раскрывается то обстоятельство, что Петровские преобразования создавали открытое пространство развития, позволяя не только преодолеть отставание России от передовых государств того времени, но и создать стратегический потенциал, выводивший ее на уровень одной из ведущих мировых держав. А вот позднейшие попытки «подстегнуть» развитие России, радикально переформатируя российское общество и заставляя его полностью сменить систему ценностей и цивилизационные ориентиры, через 10–12 лет заводили процесс в тупик, заставляя открыто или негласно искать компромиссы с собственным прошлым. Так произошло, в частности, послеоктябрьский период нашей истории: ограниченность социального и интеллектуального капитала новой власти вынуждала руководящую верхушку РКП (б) с начала 1930-х гг. заниматься нащупыванием относительно приемлемых идеологических формул, открывавших возможность соединения двух отрезков распавшегося в 1917 г. исторического времени и в несколько модифицированном виде восстанавливать некоторые дореволюционные традиции в быту, образовании, науке, художественной культуре, дипломатической службе и в армии. По схожей логике развивались события и в постсоветской России: экзальтированный разрыв с «проклятым прошлым» (советским) – «отмена» национальных интересов во имя единения с «цивилизованным Западом» – политическое отчуждение значительной части населения – активное сопротивление нововведениям, дошедшее в октябре 1993 г. до вооруженного противостояния – управленческая беспомощность пришедших к власти прозападных «демократов» – стремительное обнищание населения полный развал экономики, социальной сферы, науки и образования – дефолт – угроза распада страны – поиски компромиссов и консолидирующих формул… А затем – еще одна рокировка элит, выдавливание из политики антисоветски и антироссийски настроенных радикалов, выработка новой жизнеспособной модели развития за счет синтеза российских имперских традиций, советского опыта и идеологии умеренных либералов-государственников, которые вначале стояли на западнических позициях, но затем убедились в намерениях атлантического глобализма положить конец не только советскому эксперименту, но и существованию суверенной российской государственности.
26 Ни Петру Великому, ни его преемникам не понадобилось совершать такие возвратные движения. Да, первый император Всероссийский часто действовал слишком жестко, его подходы к некоторым вопросам впоследствии надо было корректировать и нередко смягчать. Но смысл и направленность его начинаний обычно не приходилось пересматривать. Скажем, Анна Иоанновна (тоже достаточно жесткая правительница!), реагируя на настойчивые просьбы «полегчить» бремя тягостных петровских повинностей, сочла за благо отказаться от учебных разнарядок и разверсток, предоставив молодым дворянам свободу самостоятельного выбора образовательной траектории в зависимости от личных склонностей (Указ от 9 февраля 1737 г.). Тем не менее буквально накануне этого своим же Манифестом «О порядке приема в службу шляхетских детей и увольнении от оной» императрица совершенно определенно подтвердила ведущий принцип Петровской образовательной политики: быть «шляхтичам от 7 до 20 лет… в науке», после чего они обязаны были поступать на службу.
27 Постоянно занимаясь совершенно конкретными, часто и сугубо ситуативными задачами, Петр Великий сумел, однако, решить в итоге некую фундаментальную сверхзадачу – выстроить для вступавшей в эпоху модерна России обширное пространство развития, причем, как показала история, – на перспективу нескольких столетий. Была выработана совершенно особая модель развития, соединявшая в себе множественные заимствования из европейских практик как с российскими традициями и складывавшимися в российском обществе тенденциями, так и с совершенно оригинальными решениями, подсказанными собственным практическим опытом и специфическими условиями обширной и суровой северной страны, населенной многими этносами.
28 Конечно же, подавляющее большинство наших сограждан не предаются сведению баланса заслуг и ошибок Петра I. Однако, судя по всему, они интуитивно ощущают в его деятельности некую близкую российской ментальности стратегическую идею, которая сохранила свое значение до наших дней. Мы полагаем, что в этой связи речь должна идти в первую очередь о двух вещах, на которые чрезвычайно сильно отзывается народное сознание.
29 Первое – это решительное продвижение меритократического принципа вертикальной мобильности. В феодальных и полуфеодальных обществах данную линию невозможно было провести с абсолютной последовательностью – на практике в созданной Петром Великим империи принцип служебной годности переплетался с традиционным «принципом породы». Но все-таки первый из них потеснил второй с небывалой до того ни в России, ни в Европе степенью радикальности.
30 Второе – то, что М.В. Ломоносов охарактеризовал как «просвещение Петрово». Суть его не ограничивается чисто прагматическими соображениями подготовки технических кадров для флота, промышленности и государственного аппарата (к чему, заметим, нередко пытаются свести образовательный компонент петровских преобразований). И сам Петр, и другие деятели «просвещения Петрова» заботились не только об этом, но, как выразился в предназначенных для царя «Пропозициях» государев спальник и капитан гвардии Федор Салтыков, и о стяжании себе «умного имени». Особое значение в этом плане имел Указ от 28 января 1724 г. о создании в России Академии наук и художеств. При Петре образование и наука новоевропейского типа получают статус приоритетных публичных ценностей и особую символическую значимость, поддерживаемую авторитетом государя: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую»2. По существу Петр заложил основы определенной модели развития, которой в самом общем плане будет придерживаться Россия на протяжении всей эпохи модерна, причем – при разных социальных условиях и политических обстоятельствах. И, как показывает постоянное воспроизводство этой модели (разумеется, с периодическими модификациями), она в наибольшей мере соответствовала как объективному положению страны, так и ментальному складу ее населения.
2. Надпись на кольце Петра I.
31 В самом общем плане речь идет о характеристике российского социума как качественно своеобразной социальной среды. А.С. Хомяков в свое время подметил, что всемирная история может быть понята из своего рода пульсирующего напряжения противоположных начал, которые он называл иранством и кушитством. Если применить эту историософскую схему к социальной истории Нового времени, «кушитской» образующей процесса становления и развития так называемого «современного» общества (общества «модерна»/«модернити»), было формирование и широкое распространение «расчетной» экономической рациональности, воплощениями которой стали и антропологический тип «экономического человека», и специфический предпринимательский индивидуализм, и потребительский гедонизм, и рынок. «Иранским» же источником модернизации послужила основанная на свободном искании истины новая наука и ориентированная на науку образованность. Оба этих начала так или иначе представлены везде, где происходило превращение традиционных обществ в современные. Однако – в разной степени. Причем не только в смысле неодинаковости пропорций, в которых соединялись указанные элементы, но и в смысле диалектической антиномии между первичными и вторичными факторами социально-исторического развития, а также между творческой и репродуктивной сторонами социально-исторического развития. Можно, по-видимому, утверждать, что данная пропорция в значительной мере определяет место конкретной страны и присущего ей цивилизационного типа среди других стран и народов мира.
32 Представим себе некую воображаемую условную шкалу, крайние точки которой будут соответствовать рассматриваемым двум началам в их чистом, ничем не разбавленном виде. Реальные же страны и культуры расположатся по всей соединяющей данные точки прямой, ближе то к одной, то к другой из них. Место России и российского цивилизационного типа на этой шкале определялось в первую очередь «героическим энтузиазмом» познания и самопознания, горячим стремлением «дойти до корня» наиболее значимых для человека и волнующих его вопросов. К ним, безусловно, относятся знаменитые «проклятые русские вопросы», носившие отчасти социально-этический, отчасти метафизический характер. Их можно дополнить и рядом проблем научного и даже научно-технологического плана. Эта черта неоднократно отмечалась разными авторами применительно ко всем социальным и культурным уровням национального психотипа – от напряженно ищущего правды простого крестьянина до просвещенного вельможи или вышедшего из крестьян академика. И эта черта в чем-то очень существенном объясняет весь «мотивационный фон» социальной истории России.
33 Уже история русского XVIII в. показывает немало примеров самоотверженного стремления наиболее активных социальных элементов к знанию, хотя основная масса населения (не исключая, между прочим, значительную часть дворянства и большинство купечества) долгое время оставалась в этом отношении весьма инертной, поскольку не видела в «просвещении» непосредственно житейской пользы. Однако по мере продвижения России по пути модернизации и эти слои начинали предъявлять все более активный запрос на знание, а затем и на доступ к интеллектуальной деятельности, к «высокой» культуре. В результате происходило превращение образования в системообразующий фактор развития общества, государства, национальной ментальности. Переломным моментом в ходе данного процесса следует считать 1880-е гг., когда неожиданно для правительства к запросу на образование, образованность и культуру стали присоединяться широкие крестьянские массы. На наш взгляд, именно с этого момента (не с 1917 г.) в России начинается подлинная культурная революция, нашедшая свое выражение в революции политической. Но кульминацией данного процесса, на наш взгляд, стало формирование в нашей стране в советский период ее истории весьма своеобразного типа социальности – «общества образования», которое заметно отличалось от современных ему западных обществ характером духовных интересов, ценностными приоритетами и моделями личностной самореализации [Андреев, 2011]. Соответственно ценностям «общества образования» россияне в значительной своей части смотрят и на историю – в том числе на фигуру Петра Великого, которого они воспринимают как правителя, положившего начало российской науке и, в более широком плане, становлению основанных на принципах научной рациональности форм национальной культуры.

References

1. Andreev A.L. (2011) Society of Education in Russia: difficulties of historical formation of innovation. Pedagogika [Pedagogy]. No. 5: 81–93. (In Russ.)

2. Assman J. Moses the Egyptian: The Memory of Egypt in Western Monotheism. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1998.

3. Karamzin M.N. (1991) A Note on Ancient and New Russia in its Political and Civil Relations. Moscow: Nauka. (In Russ.)

4. Rakitov A.I. (1992) Civilization, culture, technology, market. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy]. No. 5: 3–15.

5. Russia at the Turn of the Century. (2000) Moscow: ROSSPEN. (In Russ.)

6. Soloviev S.M. (1984) Public Readings about Peter the Great. Moscow Moscow: Nauka. (In Russ.)

7. What Russians Dream about: Ideal and Reality. (2013) Moscow: Ves’ mir. (In Russ.)

8. Yurevich A.V. (2013) Basic components of the national mentality. Vestnik RAN [Herald of the Russian Academy of Sciences]. Vol. 83. No. 12: 1083–1091. (In Russ.)

Comments

No posts found

Write a review
Translate