Везде
В поисках объективности: исследования Н.Н. Ладыгиной-Котс и проблема разграничения людей и животных
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
В поисках объективности: исследования Н.Н. Ладыгиной-Котс и проблема разграничения людей и животных
Аннотация
Код статьи
S086954150013591-0-1
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Россиянов Кирилл Олегович 
Аффилиация: Институт истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова РАН
Адрес: Российская Федерация, Москва
Выпуск
№1
Страницы
13-29
Аннотация

Работы известного советского приматолога, исследовательницы психики и интеллекта шимпанзе Н.Н. Ладыгиной-Котс (1889–1963) анализируются в связи с центральной проблемой ее творчества – поиском научно обоснованных различий между интеллектом человека и животных. Одной из причин, определивших направление работ исследовательницы, стала необходимость научной критики расистских представлений, в рамках которых “низшие расы” человека сближались с человекообразными обезьянами, – опасность научного расизма была осознана Н.Н. Ладыгиной-Котс и стала важным стимулом предпринятых ею исследований вскоре после начала войны с нацистской Германией. В статье рассматриваются работы по изучению создания шимпанзе сложных (составных) орудий, прослеживается их связь с исследованиями голландского зоопсихолога Ф. Бойтендайка и его сотрудников. Поиски Н.Н. Ладыгиной-Котс критериев разграничения человека и других биологических видов сопоставляются с подходом, принятым в рамках современного эволюционного синтеза, подчеркивается актуальность идей исследовательницы.

Ключевые слова
социальная история науки, история приматологии, история антропологии в СССР
Источник финансирования
Исследование проведено при финансовой поддержке следующих организаций и грантов: Faraday Institute for Science and Religion, http://dx.doi.org/10.13039/501100005962 [UAB 009]
Классификатор
Получено
24.02.2021
Дата публикации
25.02.2021
Всего подписок
23
Всего просмотров
475
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
1 В 1935 г. директор Государственного Дарвиновского музея А.Ф. Котс написал письмо “уполномоченному Главлита И.В. Лукинскому”, цензору новой книги его жены – известной исследовательницы поведения животных Надежды Николаевны Ладыгиной-Котс – “Дитя шимпанзе и дитя человека в их инстинктах, играх и выразительных эмоциях” (Ладыгина-Котс 1935; Ladygina-Kohts 2002). Рукопись книги была посвящена сравнительному изучению поведения детеныша шимпанзе Иони, жившего у Котсов в 1913–1916 гг., и родившегося в 1925 г. собственного их сына Рудольфа (Руди). Прочитавший рукопись и сделавший множество замечаний цензор настаивал на удалении из книги стихотворного пролога, в котором Ладыгина говорила о важности для исследователя эмпатии и эмоционального контакта с изучаемым шимпанзе. Видимо, отчаявшись убедить цензора в ценности эмоций, позволявших “угадать”, в каком состоянии и настроении находится шимпанзе, и подобрать соответствующий метод исследования, Александр Федорович Котс апеллировал к праву жены быть женщиной: «…требовать от нее выражаться “мужским” и сухим, несвойственным ей стилем вряд ли уместно» (АГДМ 1. Д. 140, 141)1. Однако из текста вышедшей в том же году книги пролог был удален.
1. Текст пролога см.: АГДМ 1. Д. 215, 878, 898.
2 Спор с цензором заставляет задуматься над проблемой научной объективности – ее “негативной” природой: согласно Л. Дастон и П. Галисону, история объективности в науке может быть написана как история того, “каким образом, почему и когда те или иные формы субъективности начинают восприниматься как опасно субъективные” (Daston, Galison 1992: 82). Во времена Ладыгиной-Котс указание на “личный”, эмоциональный контакт между исследователем и подопытным животным воспринималось с подозрением не только сталинскими цензорами, опасливо относившимися к проявлению “необычных”, не совпадавших с клише эмоций, но и психологами-бихевиористами, усматривавшими в них источник антропоморфной ошибки: у ученого нет способа узнать о содержании сознания животного – это содержание можно лишь выдумать2. Убеждение в том, что вопрос об уме и сознании животного можно решить положительно, используя эмоциональный контакт и эмпатию как средство, как важное условие работы с шимпанзе, Ладыгина-Котс обосновала в своей ранней книге “Исследование познавательных способностей шимпанзе” – вышедшем в 1923 г. первом, монографическом описании поведения и интеллекта Иони, где главное внимание уделялось “развивающему обучению”, по определению исследовательницы (Ладыгина-Котс 1923). Шимпанзе, по мнению Ладыгиной, обладал способностью к абстракции – Иони можно было научить выбирать предмет определенных формы, цвета и размера, в соответствии с предъявляемым образцом; при этом шимпанзе понимал принцип выбора, поскольку специально принятые меры исключали возможность “подсказки” со стороны исследовательницы. Этот метод, получивший название “выбор на образец” (нем. – Wahl nach Muster, англ. – matching by sample), был вскоре заимствован и развит немецким зоопсихологом О. Кёлером, доказавшим в своих классических опытах способность к счету у птиц. В то же время сама исследовательница пришла уже в 1935 г. к выводу об ограниченности способностей шимпанзе, а впоследствии – к идее существующих между мышлением человека и человекообразных обезьян коренных различий, изучению которых были посвящены ее послевоенные работы.
2. О конструировании эмоциональной дистанции между ученым и экспериментальным животным см., в частности: Lynch 1988; Lederer 1992; Crist 1999; Nelson 2013; Birke et al. 2007; Birke 2012.
3 В этой статье я доказываю, что исследования Н.Н. Ладыгиной-Котс позволяют лучше понять парадокс, связанный с попытками провести границу между человеком и другими видами животных на основе “объективно” существующих различий. С одной стороны, подобные разграничения предполагают несходство с границами между людьми и их группами – границами, возникающими благодаря отношениям между людьми, а не “фактам” различий. С другой стороны, “объективность” разграничений столь же мало совместима с личными отношениями между исследователем и животным, неизбежными, коль скоро обучение животного понимается как развитие его умственных способностей, приобщение к миру человеческих умений и знаний. Тем самым послевоенные исследования Ладыгиной-Котс представляются одновременно интересными, поскольку исходят из наличия у животных ума и сознания, и проблематичными, ибо заставляют задуматься о том, что “объективное” сравнение достижимо лишь ценой ограничения – потери важного содержания, присутствующего в отношениях человека и представителей других видов.
4 Я также показываю, что изменение направления исследований, стремление Ладыгиной-Котс зафиксировать “объективные”, научно обоснованные разграничения между видами, стало ответом на остро сознаваемую опасность произвольного, субъективного их размывания: уподобления различий между человеческими расами различиям между человеком и человекообразными обезьянами в сочинениях расистов. Опасность стала очевидна исследовательнице после начала войны с гитлеризмом, опиравшимся в т.ч. на традиции “респектабельного”, академического расизма, и потому задача не потеряла в глазах Ладыгиной значимости даже после победы над нацистской Германией. Реакция на произвольность расовых иерархий не могла не сказаться на ее методах, на отношении (отныне настороженном и в целом отрицательном) к “двусторонним”, личным контактам и “развивающему обучению” шимпанзе, ведущим к искусственному сближению видов. При этом, в отличие от бихевиористов, Ладыгина-Котс усматривает угрозу не в антропоморфизации как методе истолкования и анализа – воздействии, которое личный контакт с шимпанзе может произвести на суждение исследователя, а в тех изменениях, которые происходят “по другую сторону” видового барьера, в мышлении животных в результате длительного общения с человеком. Тем самым причина ошибки, произвольного сближения видов, связана с тем, что общением с человеком искажается настоящий, истинный ум шимпанзе, изучение которого оказывается в центре внимания Ладыгиной-Котс после войны. Новые исследования были начаты в 1945 г. и проводились на содержавшемся в Московском зоопарке взрослом самце шимпанзе Парисе. Отказ от “развивающего обучения” позволил Ладыгиной сформулировать критерий отличия шимпанзе от человека, заключавшийся в неспособности обезьян к самостоятельному, неподражательному изготовлению составных орудий.
5 При этом понимание важности вопроса о подлинном поведении и уме животного, не искаженном общением с человеком, сочеталось с неявными, не очевидными на первый взгляд потерями. Отказываясь от субъективности личного общения с шимпанзе, исследовательница также игнорировала сложную реальность отношений между самими шимпанзе в их жизни на воле – ведь обучение, передача накопленного опыта могут иметь место и в природе, что очевидно важно не только для проявления, но и для развития ума и индивидуальности животного в естественных условиях. Представление о том, что обучение может происходить у животных лишь при контакте с человеком, было, как я показываю, связано с идеей особой замкнутости их ума, пластичность которого ограничена “рабской”, по выражению исследовательницы, непреодолимой зависимостью от природы. Эта идея Ладыгиной-Котс восходит, в свою очередь, к трудам голландского зоопсихолога и философа Ф. Бойтендайка, опиравшегося на теорию умвельта Я. фон Икскюля и полагавшего, что связь животного с умвельтом столь же прочна и безусловна, как связь, существующая между его органами.
6 Проведенное исследовательницей разграничение – ни одно животное не в состоянии справиться с созданием составных орудий, доступным большинству людей – заставляет задаться вопросом о природе различия. Представление о том, что преемственная передача коллективного опыта у животных отсутствует, определило решение Ладыгиной-Котс сосредоточиться на изобретательских, творческих способностях шимпанзе, игнорируя способность к передаче и усвоению умений и знаний. Тем самым “неуспех” Париса приобретает силу доказательства в сопоставлении с “успехом” не столько современных людей, ум которых формируется под влиянием культурной среды, сколько людей первобытных, уже способных к изготовлению орудий, но еще не создавших культуру, систему накопления и передачи коллективного опыта. Сугубая гипотетичность подобной схемы возникновения культуры de novo, вне связи с “дочеловеческими” ее формами, делает сомнительной саму идею человеческого превосходства как производного врожденных свойств мозга, заставляя задуматься о не поддающемся точной оценке вкладе коллективной, культурной эволюции и тем самым неочевидности представления об “объективно” существующем, биологическом превосходстве человека над другими видами.
7 Настоящая работа основана на изучении опубликованных трудов и обширного личного архива Н.Н. Ладыгиной-Котс, а также ее мужа – создателя и директора Государственного Дарвиновского музея А.Ф. Котса и состоит из трех соответствующих трем периодам исследовательской деятельности Ладыгиной-Котс разделов. В первом анализируются результаты ее работы с шимпанзе Иони, изложенные в вышедшей в 1923 г. книге “Исследование познавательных способностей шимпанзе”. Во втором рассматриваются научный и политический контексты работ Ладыгиной-Котс 1930-х годов, определившие важность тезиса о принципиальных различиях, существующих между человеком и шимпанзе, – тезиса, впервые высказанного в книге 1935 г. “Дитя шимпанзе и дитя человека”. Третий раздел посвящен послевоенным исследованиям Париса и нескольких других шимпанзе в Московском зоопарке, в ходе которых Ладыгина-Котс отказалась от “развивающего обучения”. Результаты этой работы были описаны в книге “Конструктивная и орудийная деятельность высших обезьян” (1959). С точки зрения утвердившейся в 1950-е годы павловской ортодоксии, ничем в этом не отличавшейся от бихевиоризма, неприемлемым было само представление о том, что другие виды обладают способностью к целеполаганию и “предусмотрительному” мышлению. В заключении делается вывод об актуальности поставленных исследовательницей вопросов, в частности о возможности эссенциальных, сущностных сопоставлений между человеком и представителями других видов, – вопросов, приобретающих особую цену в связи с критикой эссенциализма и типологии в эволюционной биологии.
8

Мыслящие животные
9 “Обладают ли животные способностью абстракции? Как животные воспринимают отношения пространства, времени, причинности? Имеют ли животные хотя бы в зачаточной степени понятия в собственном смысле слова?” – эти вопросы Н.Н. Ладыгина-Котс включила в начале 1920-х годов в текст короткой записки, объяснявшей необходимость изучения психологии животных в рамках проектировавшегося, но так никогда и не организованного московского Психобиологического общества (АГДМ 1. Д. 1857). Вопросы эти могли бы послужить примером наивной антропоморфизации, тем более что незадолго до этого сама тема “мыслящих животных” была дискредитирована разрекламированной в научной и популярной прессе историей “умного Ганса” – орловского рысака, якобы обладавшего даже способностью производить в уме сложные математические расчеты. Как показал психолог О. Пфунгст, лошадь, выстукивавшая копытом ответы на задававшиеся ей вопросы, воспринимала неумышленные сигналы, главным образом телесные, со стороны исследователя, “угадывая” таким образом правильные ответы (Pfungst 1907). Однако в своей работе с Иони Ладыгина-Котс как раз и разработала метод, позволивший преодолеть “эффект умного Ганса” (так до сих пор называют эффект непроизвольной сигнализации), поэтому вопросы об уме и сознании животных могли и должны были, по ее мнению, всерьез рассматриваться зоопсихологами.
10 Надежда Николаевна Ладыгина родилась 6 (18) мая 1889 г. в г. Кузнецке (Саратовская губ.) в семье преподавателя музыки. В 1908 г. она поступила на Естественное отделение Московских высших женских курсов, и в это же время оформился ее интерес к поведению животных, причем решающим стало, по ее признанию, знакомство с книгой В.М. Бехтерева “Психика и жизнь”. “Меня особенно занимал вопрос, – писала она позднее в автобиографии, – на каком уровне развития психики животных появляется сознание”. В 1911 г. еще во время учебы на курсах Н.Н. Ладыгина вышла замуж за А.Ф. Котса, преподававшего студенткам сравнительную анатомию и организовавшего небольшой музей эволюционного учения. В 1913 г. супруги Котс отправились за границу, где посещали естественно-научные музеи и зоопарки (АГДМ 1. Д. 1798. Л. 10–26; Зорина и др. 2014; Панкова 2008). Экспонаты, приобретенные в это время А.Ф. Котсом, позволили значительно расширить музей, получивший имя Чарльза Дарвина; позднее же, когда музей перейдет в государственную собственность, он станет известен как Государственный Дарвиновский музей – его директором А.Ф. Котс оставался до своей смерти в 1964 г. Во время пребывания за границей супруги Котс слушали лекции Р. Штайнера; печать антропософии лежит, по-видимому, и на интересе А.Ф. Котса к идеям Гете, а также стремлении к органическому соединению научных экспонатов с художественными – скульптурами и картинами, многие из которых были созданы известным анималистом В.А. Ватагиным3.
3. Об истории Дарвиновского музея см.: Калачева, Клюкина 2007; Voehringer 2009.
11 В 1913 г. супруги купили у хозяйки, торговавшей животными фирмы “Ахиллес”, детеныша шимпанзе самца Иони, возраст которого составлял предположительно полтора года. В их семье Иони жил на протяжении двух с половиной лет – до смерти в 1916 г. Супругов Котс часто рассматривают в качестве пионеров так наз. кросс-фостеринга в приматологии – воспитания детенышей антропоидных обезьян в качестве приемных детей в семьях ученых. В ряду подобных примеров называют детеныша шимпанзе самку Гуа, воспитывавшуюся психологом Уинтропом Келлогом и его женой Люэллой в 1931–1932 гг. (Kellogg 1931; Kellogg, Kellogg 1933), а также более поздние случаи воспитания шимпанзе Вики и Уошо; приемные родители последнего – Аллен и Беатрис Гарднеры – смогли, как известно, впервые преодолеть барьер лингвистической коммуникации, научив Уошо пользоваться, хотя и в ограниченной степени, американским языком глухонемых (амсленом). Подобные исследования претендовали и претендуют на то, что шимпанзе, воспитывающиеся как дети, получают практически ту же долю внимания и любви, хотя в искренность подобного отношения не всегда веришь: так, после окончания исследования, в ходе которого Гуа и сын Келлогов Дональд воспитывались “как брат и сестра”, супруги Келлоги без колебаний отправили Гуа в обезьяний питомник, из которого взяли ее за два года до этого. Тем не менее отношение к детенышу шимпанзе должно в случае кросс-фостеринга удовлетворять ряду условий, которые в семье Котсов едва ли соблюдались. Хотя Иони и жил у них дома (в городской квартире, а летом на даче) на положении, как писала Ладыгина, “маленького деспота”, но при этом занимал промежуточное положение между ребенком и домашним животным, проводя часть времени в самой настоящей клетке, особенно когда Ладыгиной не было дома.
12 Главным достижением Ладыгиной-Котс, более значимым, чем проблематичное использование кросс-фостеринга, следует признать создание метода “выбора на образец” в ходе исследования Иони в 1913–1916 гг. Этот метод был описан в вышедшей в 1923 г. книге “Исследование познавательных способностей шимпанзе”, которая широко цитировалась при жизни Ладыгиной-Котс, однако была забыта впоследствии, возможно потому, что подробное “резюме”, помещенное в конце книги, было на немецком, а не английском языке. Метод “выбора на образец”, который изначально применялся у детей с задержкой развития речи, позволил научить Иони выбирать предметы тех же цвета, формы, размера, что и предъявлявшийся ему образец. Отсутствие сигнализации (“эффекта умного Ганса”) доказывалось, в частности, тем, что шимпанзе мог выбирать наощупь предметы нужной формы из находившихся в мешке, не вынимая их. Несмотря на простоту, метод получил высокую оценку В. Кёлера, поскольку, по его словам, предполагал не дрессировку, а обучение и понимание шимпанзе принципа выбора. Как отмечал В. Кёлер, идея подобного подхода приходила в голову ему самому при проведении знаменитых опытов на Тенерифе во время Первой мировой войны, однако тогда ему не удалось эту идею осуществить (Köhler 1926). В дальнейшем известный однофамилец В. Кёлера зоопсихолог О. Кёлер развил метод в классических опытах по определению способности к счету у птиц, а также усовершенствовал меры контроля, призванные исключить сигнализацию, в частности, предусмотрев подробную фиксацию опытов на кинопленке (Koehler 1928: 900, 1941, 1953)4.
4. См. также переписку О. Кёлера с Н.Н. Ладыгиной-Котс, 1926–1956 гг.: АГДМ 1. Д. 2385.
13 Судя по протоколам опытов, бо́льшая часть которых осталась неопубликованной, прежде всего Ладыгина-Котс стремилась максимально развить умственные способности Иони. Однако уже в книге 1923 г. она выражает сомнение в том, что “развивающее обучение” сможет приблизить шимпанзе к человеку. Полемизируя с Р. Йерксом, охарактеризовавшим шимпанзе как “почти человека” (almost human), Ладыгина пишет о том, что если шимпанзе и человек, то человек “недалекий”. Чтобы сделать сравнение корректным, необходимо было, по ее словам, сопоставить развитие шимпанзе с развитием ребенка – эти исследования или “перекинут мост через бездну, пока разделяющую человека от животного, или оставят эту бездну зияющей навеки” (Ладыгина-Котс 1923: 279). Ничто в то время не предвещало, что исследуемым ребенком будет ее собственный сын Руди. Записи наблюдений за его развитием, которые Ладыгина вела в 1925–1932 гг. (так наз. дневники матери) – особенно вначале, когда материнские обязанности вынудили ее оставить научную работу, – стали основой сравнения вместе с неопубликованными протоколами наблюдений за Иони.
14

Рухнувший мост
15 Если в начале работы Ладыгина-Котс допускала, что исследование ребенка позволит увидеть различия между человеком и шимпанзе как нечто неглавное, вторичное, бледнеющее перед фактом фундаментальной близости, то в заключении к книге 1935 г. она с видимым сожалением констатировала:
16 …мой мост дал провал, и в этот провал неожиданно для меня со свойственной ему экспансивностью как раз низвергнулся шимпанзе, оставив своего человеческого сверстника высоко-высоко наверху над собой, недоуменно вопрошающим и не понимающим… куда девался тот, кто стоял перед ним сейчас так близко и которому он только что готов был братски протянуть руку (Ладыгина-Котс 1935: 494–495).
17 Возможно, именно эта фраза дала основание для распространенного заблуждения, что Ладыгина-Котс наблюдала развитие детенышей человека и шимпанзе одновременно, подобно более поздним исследованиям супругов Келлогов, воспитывавших в своей семье Гуа и Дональда.
18 При всем богатстве сравнительных наблюдений вывод о превосходстве человека над шимпанзе основывался в значительной степени на интуиции исследовательницы, поскольку сопоставление интеллектуальных способностей занимало в книге 1935 г. относительно небольшое место, – такую цель Ладыгина-Котс ставит перед собой лишь в послевоенных работах. Примечательно, однако, что метафора невстречи шимпанзе и человека подчеркивает важнейшую особенность метода исследовательницы: сравнивая Иони и Руди по 51 параметру – особенностям проявления эмоций, характерным играм, физическим способностям, – Ладыгина-Котс описывает различия не столько как индивидуальные, сколько как межвидовые. Но выводы свои она делает на основании ничтожной выборки, исследуя одного ребенка и одного шимпанзе. Р. Йеркс, который посетил Котсов летом 1929 г., писал впоследствии А.Ф. Котсу, что по своим способностям Руди может быть отнесен к 20, а возможно, даже к 5% наиболее одаренных детей (АГДМ 2. Д. 1671. Л. 37–38); примечательно, что Р. Йеркс был одним из изобретателей количественных тестов, позволявших ранжировать людей по их интеллекту. Следовательно, с учетом индивидуальных вариаций, действительные различия между видами были намного меньше, чем полагала Ладыгина-Котс.
19 Отвечая на подобные возражения, высказывавшиеся, по-видимому, не только Р. Йерксом, Н.Н. Ладыгина-Котс писала о том, что за одним ребенком можно, если учитывать опыт педагогов и педологов, увидеть родовые черты ребенка вообще (Ладыгина-Котс 1935: 38). На первый взгляд, эти слова могут служить примером устаревшего типологического мышления, не представляющим интереса даже с исторической точки зрения. Однако внимание привлекает то, как Ладыгиной-Котс понимаются видовые черты человека: по ее мнению, различия между человеком и другими видами совсем иные по своей природе, чем различия между людьми. И это было как раз нехарактерно для большинства европейских и американских антропологов того времени, выстраивавших иерархии людей в соответствии с общей для людей и животных шкалой эволюционного совершенства, причем “низшие” человеческие расы оказывались ближе к антропоидным обезьянам, чем белые европейцы. Это, в свою очередь, заставляет обратиться к контексту советских антропологических работ о расах, в которых критика научного, академического расизма вышла в начале 1930-х годов на первый план. Сама же Ладыгина с началом войны с нацистской Германией стала рассматривать результаты своего сравнительного исследования в качестве важного инструмента в полемике с расизмом. Каким же образом идея принципиальных различий между человеком и другими видами животных могла служить борьбе с расизмом?
20 В период “бури и натиска” конца 1920-х – начала 1930-х годов ряд советских авторов был склонен считать человеческие расы производным политики и культуры, а не биологическим феноменом. Венгерский эмигрант (в будущем посол “народной Венгрии” в ООН и министр иностранных дел в правительстве Я. Кадара), один из первых африканистов-марксистов А.А. (Эндре) Шийк полагал, что “расовое угнетение и эксплуатация сплачивают мнимую расу в реальную социальную группу”, имея в виду прежде всего чернокожих жителей Америки (Шийк 1930; АРАН 1). А.С. Серебровский – генетик, пионер геногеографии и “социалистической евгеники” – в это же время утверждал, что как у животных, так и у человека расы отличаются друг от друга лишь различными концентрациями отдельных генов, что лишает понятие расы приписываемого ему в антропологии значения (АРАН 2). Отрицание биологической природы человеческих рас было тесно связано с критикой в СССР в начале 1930-х годов “биологизации” общественных явлений – их редукции к явлениям биологическим; в это время критика обрушивается на самые различные отрасли биосоциального знания, будь то евгеника, педология или фитосоциология (фитоценология) (Adams 1990; Курек 2004).
21 Можно было бы думать, что отрицание “биологизации” не оставит места для проведения типологических различий между расами, а значит, критикам расизма и не потребуется доказательств существования принципиальных, качественных различий между расами человека и расами животных. Однако реальная история советского расоведения, предстающая, в частности, со страниц издававшегося в Москве “Антропологического журнала” и опубликованных протоколов Общества историков-марксистов, выглядит иначе. Весной 1932 г. на заседании общества выступил А.И. Ярхо (Ярхо 1934)5, на тот момент заведующий кабинетом антропологии Общества изучения Советской Азии и ответственный секретарь “Антропологического журнала”. Судя по тезисам выступления, воспроизведенным в появившейся позднее статье “Очередные задачи советского расоведения”, А.И. Ярхо говорил не только о “биологизации”, но и о противоположной опасности – “излишнем социологизаторстве”, которое приобретает, по его словам, окраску “вульгаризаторского упрощенчества”. В “социологизаторстве” он усматривал “левацкий дух”, проявляющийся в попытках “упразднения расы как биологической категории” (в одной из ранних публикаций он уже характеризовал отрицание рас как “субъективный идеализм” [Ярхо 1932а: 13]6). Выступление А.И. Ярхо знаменовало своего рода “биологический поворот” в советском расоведении – в вышедшем перед войной советском учебнике антропологии даже труды П. Брока цитируются исключительно в положительном контексте, без критики его представлений об иерархии рас (Нестурх и др. 1941). Признание биологической реальности рас сочетается в это время со стремлением освободить антропологию от “извращений”: использование “объективных” знаний о физических признаках рас нацистами рассматривается как своего рода злоупотребление научными достижениями “классиков” антропологии.
5. О дате заседания, стенограмма которого не сохранилась, можно судить по стенограмме следующего заседания Общества историков-марксистов, состоявшегося 29 мая 1932 г., на котором обсуждался доклад А.И. Ярхо (см.: АРАН 3).

6. В одной из специальных работ А.И. Ярхо поставил под сомнение расовое единство тюркоязычных народов (и тем самым политические претензии пантюркистов), но примечательно, что само исследование было выполнено в совершенно традиционном духе – путем сопоставления антропологических показателей и индексов (cм.: Ярхо 1932б).
22 В Советском Союзе расовые идеи нацизма стали восприниматься как опасность сразу после прихода Гитлера к власти (или непосредственно перед этим), т.е. намного раньше, чем на Западе, где преодоление наследия расовой биологии началось всерьез лишь после Второй мировой войны. Если в англо-американской биологии средством борьбы с расовыми идеями стала критика типологии, а также представление о принципиальном отличии биологических видов от рас, сформулированное в рамках “популяционного мышления”, то в Советском Союзе господствовало воззрение о коренном отличии рас человека от рас животных. К концу 1930-х годов практически общепринятым становится положение о прекращении прогрессивной биологической эволюции в современном обществе, резком сужении сферы действия естественного отбора, а также неадаптивном происхождении так наз. расовых признаков. Поскольку расовые различия, понимаемые советскими антропологами в “старом”, типологическом, духе, не могли, по мнению многих авторов, возникнуть у человека за счет естественного отбора, исследователи связывали их происхождение с генетическим дрейфом (генетико-автоматическими процессами), как это делал А.И. Ярхо (Ярхо 1934), либо с наследованием приобретенных признаков.
23 Тем самым – и, быть может, парадоксальным образом – идея несводимости общественных законов к биологическим оставляла место для попыток установить биологические, “фактические” отличия человека от других видов. Ведь представление об ослаблении отбора и отсутствии прогрессивной биологической эволюции в человеческом обществе, а также отличии рас человека от рас животных апеллирует к фактическому, научному знанию. Это делает понятным утверждение Ладыгиной-Котс о том, что ее исследования должны послужить разоблачению расовых идей нацизма, содержащееся в написанной в 1943 г., но неопубликованной работе “Биопсихология антропоидов (К критике фашистской теории расизма)” (АГДМ 1. Д. 707, см. также: Д. 244, 714). Одной из предпосылок расизма является, по мнению Ладыгиной, преувеличение умственных способностей обезьян, что служит размыванию грани между “культурно отсталыми” народами и высшими обезьянами. Критика представлений Р. Йеркса, В. Кёлера и других приматологов и психологов, искусственно сближавших человека и антропоидных обезьян, сохраняется и в послевоенных работах исследовательницы. Другим истоком расистской идеологии стало, по мнению Ладыгиной-Котс, представление о том, что дарвиновская, основанная на естественном отборе эволюция не прекратилась в человеческом обществе, что позволяет обосновать происхождение неравенства “высших” рас и “низших” – стоящих якобы ближе к обезьяноподобным предкам человека.
24 “На мою долю, как биопсихолога, – писала Ладыгина-Котс, – падает взорвать глубинную траншею… расистов” (АГДМ 1. Д. 707. Л. 5). Стремление доказать существование принципиальных, “качественных различий” между человеком и шимпанзе становится отправной точкой ее послевоенных работ, в которых на место 51 критерия, по которым она сравнивала два вида в книге 1935 г., приходит один – способность человека и неспособность обезьяны к изготовлению сложных, составных орудий.
25

“Критерий человека”
26 Термин “качественные отличия”, так же как обозначение орудийной деятельности шимпанзе как “предтрудовой”, несет на себе отпечаток не только знакомства Ладыгиной-Котс с марксистской литературой, в частности с эссе Ф. Энгельса “Роль труда в происхождении человека от обезьяны” (см.: Woolfson 2009; Козлова 1991), но и работы в Институте философии Академии наук СССР, куда ее в качестве научного сотрудника пригласил в 1945 г. С.Л. Рубинштейн, заведовавший сектором психологии. Работа в Институте философии была важна и для обретения независимого положения в науке: хотя в Дарвиновском музее у Ладыгиной-Котс была зоопсихологическая лаборатория, в которой она занималась исследованиями на млекопитающих и птицах, Ладыгина-Котс, по-видимому, тяготилась ролью помощницы своего мужа, проводящей экскурсии и организующей экспозицию музея. Комментируя решение Ладыгиной начать работать в Институте философии, приматолог Н.А. Тих поздравляла ее с тем, что ей, наконец, удалость вырваться из “заколдованного дворца-музея” (АГДМ 1. Д. 2300). Экспериментальной базой научной работы Ладыгиной-Котс в послевоенные годы становится Московский зоопарк, в котором начиная с середины лета 1945 г. она исследует 16-летнего шимпанзе Париса. Этому предшествовали более ранние наблюдения над содержавшимися в зоопарке шимпанзе Петей (Петером) и Морицем в 1940–1945гг.7.
7. См. рукопись книги, написанной по материалам этого исследования, “Конструктивная деятельность шимпанзе”: АГДМ 1. Д. 354; радикально сокращенный и измененный опубликованный текст см.: Ладыгина-Котс 1959.
27 Характеристика межвидовых отличий как “качественных” была бы, по-видимому, невозможна без принятого метода исследования: так наз. естественного эксперимента, идея которого восходит к “наблюдательному эксперименту” (Beobachtungsexperiment) и изучению “в свободных от задач ситуациях” (in aufgabefreien Situationen) – качественному подходу к исследованию поведения животных, развивавшемуся голландским зоопсихологом и философом Ф. Бойтендайком и представителями его школы (см.: Dembo 1993)8. Согласно Ф. Бойтендайку, “искусственные” ситуации, созданием которых увлекались бихевиористы, позволяли получать точные, в т.ч. количественные, результаты благодаря вопросам, предполагавшим ответы “да” или “нет”, что, однако, не приближало к подлинному пониманию психики и мышления животных. В исследованиях Ф. Бойтендайка и Т. Дембо анализировалось, в частности, поведение крыс при минимуме воздействия со стороны исследователя, участие которого заключалось в модификации внешних условий (см.: Buytendijk 1931; Dembo 1930). Этот подход Ладыгина-Котс применила к Парису для изучения “спонтанного конструирования”, предоставляя шимпанзе различные необработанные материалы. Материалы Парис использовал в основном для постройки гнезд – дневного и ночного – либо их имитаций. Принцип модификации внешних условий (подаваемых в клетку материалов и предметов) был применен во второй, наиболее важной части работы – при изучении конструирования орудий из заготовок.
8. См. замечание Н.Н. Ладыгиной-Котс о преемственности ее идеи “естественного эксперимента” представлениям “голландской школы” Ф. Бойтендайка: АГДМ 1. Д. 594; см. также переписку Н.Н. Ладыгиной-Котс и Ф. Бойтендайка 1936–1962 гг.: АГДМ 1. Д. 2369.
28 Ради понимания “подлинного, целостного поведения” Ладыгина-Котс сознательно отказалась от идеи максимального развития умственных способностей шимпанзе. Сам принцип минимизации человеческого воздействия как будто сближает ее работы с более поздними исследованиями поведения шимпанзе в естественной среде, предпринятыми, в частности, Дж. Гудолл. Открытие Дж. Гудолл того, что дикие шимпанзе могут использовать и изготавливать орудия, заставило, по некоторым данным, известного антрополога Л. Лики воскликнуть: «Нам теперь следует определить заново, что представляет собой “человек”, что представляет собой “орудие”, либо же согласиться с человеческой природой шимпанзе!» (Goodall 1990: 15). В то же время способность к изготовлению орудий как “критерий человека” понималась Ладыгиной-Котс несколько иначе, чем Л. Лики и Дж. Гудолл, у которых “изготовление” относилось, в частности, к модификации обезьянами предметов, пригодных для использования как орудий. Последнее было также зафиксировано в опытах Ладыгиной-Котс, но считалось лишь “подработкой” существующих орудий. Подлинным “изготовлением” было создание орудий из двух предметов путем их скрепления – связывания веревками или фиксации одной части в предварительно подготовленном отверстии другой. Данные Ладыгиной-Котс о неспособности обезьян к созданию орудий также противоречили результатам В. Кёлера: в его опытах один из шимпанзе (Султан) научился составлять орудие из двух частей. Правда, эти результаты В. Кёлера рассматривались многими как противоречивые и спорные (Oakley 1962: 6), а согласно Ладыгиной-Котс, Султан научился в действительности составлять заготовки случайно, после долгих проб и ошибок.
29 То, что шимпанзе можно научить создавать орудия, которые они не изготавливают по собственной инициативе, говорило, по мнению Ладыгиной-Котс, многое об их уме: обучаясь с помощью человека соединению предметов, шимпанзе не видит в этом соединении новой вещи, не “закрепляет” за вещью ее значения, а “смысл” орудия “открыт” ему только в момент использования. Шимпанзе может самостоятельно научиться скреплять предметы веревками, однако по своей инициативе конструирует только непрочные и легко распадающиеся агрегаты из материалов и предметов, напоминающие гнезда, которые создаются им в природной обстановке. Все это приводит Ладыгину-Котс к выводу о том, что “[ш]импанзе – раб своей природно-биологической среды и каждая деталь его поведения отражает влияние его естественных условий жизни”. Он – “раб своей среды… которой он не может себя противопоставить, и которую он не в силах изменить” (АГДМ 1. Д. 359. Л. 50). Более того, у шимпанзе отсутствует творческий импульс, “нет желания и готовности противопоставить себя природе”. Эта лежащая в основе сравнения дихотомия природы и культуры, границу между которыми шимпанзе не может (и не хочет) преодолеть, разительно напоминает представления Ф. Бойтендайка об особой закрытости животного, его связи с умвельтом – значимыми для него элементами окружающей среды, выступающими и как слагаемые восприятия, и как стимулы действия, – связи такой же сильной, как взаимная связь его органов. Становление человека Ф. Бойтендайк характеризовал как пробуждение, освобождение от зависимости, в ходе которого человек учится видеть мир и распознавать отдельные предметы – отсюда, возможно, и представление Ладыгиной о том, что “смысл” орудия “скрыт” от животного вне контекста его использования. Идею об обретении человеком мира (Welt) вместо умвельта (Umwelt) животного охотно цитировали советские психологи до начала войны с Германией, в частности пользовавшийся особым уважением Н.Н. Ладыгиной-Котс С.Л. Рубинштейн в своем учебнике психологии (Рубинштейн 1940: 132).
30 Хотя с современной точки зрения вывод Ладыгиной-Котс о неспособности шимпанзе и других животных к самостоятельному созданию составных орудий явно ошибочен (Shumaker et al. 2011), ее представления об эссенциальных, сущностных различиях между человеком и другими видами животных бесспорно интересны и не заслуживают того, чтобы быть отброшенными как исторически неоригинальная разновидность “типологического подхода”, являющегося главной мишенью критики Ф.Г. Добржанского, Э. Майра и ряда других представителей “эволюционного синтеза”. Для Ладыгиной эссенциальные различия между человеком и животными существуют одновременно с индивидуальными вариациями: в случае животных – индивидуальные вариации интеллекта ограничены их связью с природной средой, зависимость от которой они не могут преодолеть, а вовсе не архетипом, не заданным заранее идеальным планом; в случае же человека – индивидуальные и групповые биологические различия не сопоставимы по своему эволюционному значению с различиями между видами. В то же время работы Ладыгиной наводят на мысль о том, что критикуемый эволюционными биологами “эссенциализм” имеет право на существование как этический принцип – отказ от очеловечивания шимпанзе, предполагающий у него “иной” ум, “иную”, возможно, не реализовавшую себя, либо уже существующую культуру (Waal 2008).
31 Несмотря на связь с идеями Ф. Бойтендайка (а значит, и с оказавшими на Ф. Бойтендайка влияние идеями Я. фон Икскюля, философской антропологией М. Шелера и Х Плеснера, феноменологией Э. Гуссерля), представления Н.Н. Ладыгиной не подвергались, судя по всему, серьезной критике со стороны советских философов во время ее работы в Институте философии Академии наук СССР. Однако рукопись книги “Конструктивная и орудийная деятельность высших обезьян” была буквально атакована в 1955 г. рецензентом – физиологом Г. Ширковой, сотрудницей Института высшей нервной деятельности в Ленинграде, отрицавшей в бихевиористском духе саму способность шимпанзе к мышлению (см.: АГДМ 1. Д. 372). После “Павловской сессии” 1950 г. подобная критика приобретала особый вес, и книга вышла в 1959 г. в свет в искалеченном, сокращенном более чем в два раза виде (Ладыгина-Котс 1959). В последующих работах Ладыгиной-Котс стиль изложения становится все более отстраненным, практически лишенным каких бы то ни было эмоций. Последняя ее книга “Предпосылки человеческого мышления”, вышедшая в 1965 г. через два года после смерти исследовательницы, поражает своим сухим языком, не способным увлечь читателя (Ладыгина-Котс 1965).
32 * * *
33 Проблема “качественных различий” между умом человека и умом шимпанзе стала главной темой для Н.Н. Ладыгиной-Котс после первоначального увлечения “развивающим обучением” обезьян как своеобразным цивилизационным проектом. Акцент на различиях делает ее идеи несходными с представлениями таких выдающихся ученых, как Р. Йеркс и В. Кёлер. Их выводы о близости интеллекта шимпанзе и человека были, по мнению Ладыгиной, на руку расистам, применявшим к сравнению человеческих рас те же по сути критерии, что и к сравнению человека с высшими обезьянами. Нечасто вспоминаемый труд Ладыгиной “Конструктивная и орудийная деятельность высших обезьян” отличается от многих последующих работ по изучению изготовления орудий шимпанзе не только выводами (в главном ошибочными), но и методом. Способ организации опытов (“естественный эксперимент”), а также представление о шимпанзе как “рабе” природной среды несут на себе отпечаток влияния Ф. Бойтендайка. Однако, если свои идеи о различии человека и животного голландский ученый считал столько же философскими, сколько и научными (Buytendijk 1938: 252), то Н.Н. Ладыгина-Котс потратила основные усилия на поиск конкретного научного критерия – способность к изготовлению составных орудий и формированию понятия “вещи” стали “видовым признаком” человека.
34 Работы Ладыгиной-Котс позволяют также лучше понять важную историческую проблему, до сих пор не привлекавшую серьезного, чуждого оценочных противопоставлений внимания исследователей: научная критика построений расовой биологии пошла в СССР по иному пути, чем на Западе, в первую очередь в англо-американском мире. В рамках “эволюционного синтеза” равенство рас обосновывалось противопоставлением расы идее биологического вида как замкнутой генетической системы, внешние границы которой защищены надежно действующими изолирующими механизмами, нехарактерными для подвидов, или рас (Dobzhansky 1937; Mayr 1963). При этом реальность человеческого вида заключалась в отсутствии со времен далеких ископаемых предков плодовитых скрещиваний между человеком и антропоидными обезьянами, что, однако, влечет за собой вопрос об уязвимости подобных разграничений: о последствиях гибридизации, коль скоро соответствующие опыты были бы выполнены в лаборатории при помощи искусственного оплодотворения либо современной генно-инженерной методики (Россиянов 2006; Rossiianov 2002). В то же время в советской биологии начиная с 1930-х годов упор в критике расизма делался на прекращении прогрессивной биологической эволюции в человеческом обществе и противопоставлении различий между людьми различиям между человеком и животными.
35 Возможно, поэтому – из-за важности противопоставления – признание того, что критерии “биологического” неравенства людей являются в действительности культурно и социально обусловленными, не привело советских ученых к логичному, казалось бы, итогу – применению этой идеи к сравнению человека и других видов. Н.Н. Ладыгиной-Котс идея эта также была чужда, послевоенные опыты были, по сути дела, не подлинным сравнением, а, скорее, проверкой способности шимпанзе к созданию “предпосылок” культуры: “вычитанием” человеческого воспитания и культуры исследовательница получала доступ, как она полагала, к подлинному уму шимпанзе, обусловленному природно данными свойствами мозга, к уму животного как своего рода tabula rasa. Однако представление об уме шимпанзе как сумме наследственности и исходящего от человека обучения выглядит в настоящее время сомнительным, ведь, как известно, передача умений и знаний характерна и для животных – в итоге ум и сама индивидуальность являются у шимпанзе, как и у человека, совокупным результатом действия наследственных факторов и накопленного коллективного опыта.
36 Задумываясь над исследованиями Н.Н. Ладыгиной-Котс, мы сталкиваемся с парадоксом, связанным с самой возможностью “объективного” знания о различиях между человеком и животными – парадоксом, значение которого мы способны оценить, по-видимому, лишь сейчас. С одной стороны, сопоставление в “равных” условиях, предполагающих воспитание шимпанзе в человеческой обстановке, ставит шимпанзе как раз в неравное положение: методы обучения могут не соответствовать природе его ума. Изобретение же специальных методов обучения предполагает одностороннее ожидание успеха и, значит, положительных, а не отрицательных результатов: данные о пределах развития умственных способностей шимпанзе воспринимаются как свидетельство временных, потенциально преодолимых трудностей. Согласно известному приматологу и защитнику прав животных Р. Фоутсу (Fouts 2004: 114), “отсутствие доказательств” не может служить “доказательством отсутствия” близости шимпанзе человеку. С другой стороны, вопрос о “естественной среде”, который возник перед Ладыгиной-Котс в связи с задачей сравнения, имеет смысл применительно к “животному” и заключается в отказе от вмешательства в его жизнь, однако проблема становится практически неразрешимой по отношению к нам самим, что исключает возможность сравнения с другими видами. Предполагая содержательный ответ, вопрос о среде, которая была бы адекватна природе человека, развитию его личности и ума, приводит к проблеме аутентичной человеческой культуры, понимание которой неизбежно субъективно, основано на внутреннем убеждении и интуиции.
37 Как представляется, сам парадокс сравнения указывает на противоречие между плохо сочетающимися утверждениями: о существовании у шимпанзе ума и сознания, что равносильно признанию за ним свойств Другого, и о нашем личном, врожденном превосходстве над животными. Очевидно, что коллективные достижения человечества не могут служить “критерием” подобного превосходства – уж слишком критерий этот напоминает рассуждения расистов, для которых технические и культурные достижения “высших рас” были неоспоримым доказательством органического соответствия культуры и природы, свидетельством присущего высшим расам “творческого духа”. Не соглашаясь с “органическими” теориями культуры и общества, едва ли можно считать искусственно созданную, постоянно изменяемую среду человеческой жизни – “естественной”, отвечающей нашим врожденным задаткам, что позволило бы уйти от субъективности при сравнении умственных способностей человека и близких ему видов. Сложность задачи объективного сравнения свидетельствует в пользу неиерархического подхода к проблеме отношений с животными, избегающего как противопоставления мира животных и мира человека, так и их объединения в рамках искусственно сконструированного контекста “объективного знания” – общего для нас и других видов.
38 Благодарности
39 Исследование проведено при поддержке коллективного гранта (№ UAB 009) Института М. Фарадея по изучению науки и религии (The Faraday Institute for Science and Religion) в рамках проекта “Применение биологических знаний и злоупотребление ими” (Uses and Abuses of Biology).
40 Автор глубоко признателен заведующей архивом Государственного Дарвиновского музея Ирине Петровне Калачёвой за помощь в работе с документами Н.Н. Ладыгиной-Котс и А.Ф. Котса.

Библиография

1. Зорина З.А., Мандрило Е.В., Смирнова А.А. Значение трудов Н.Н. Ладыгиной-Котс для развития современных исследований // Экспериментальная психология. 2014. Т. 7. № 3. С. 5–30.

2. Калачева И.П., Клюкина А.И. 100 лет жизни Дарвиновского музея // Труды Государственного Дарвиновского музея. 2007. Вып. 11. С. 64–205.

3. Козлова М.С. Развитие представлений о роли биологических факторов в антропогенезе (от Ч. Дарвина до наших дней). Дисс. … канд. биол. наук. Институт истории естествознания и техники РАН, Москва, 1991.

4. Курек Н.С. История ликвидации педологии и психотехники. СПб.: Алетейя, 2004.

5. Ладыгина-Котс Н.Н. Исследование познавательных способностей шимпанзе. М.; Петроград: Госиздат, 1923.

6. Ладыгина-Котс Н.Н. Дитя шимпанзе и дитя человека в их инстинктах, играх и выразительных эмоциях. М.: Гос. Дарвиновский музей, 1935.

7. Ладыгина-Котс Н.Н. Конструктивная и орудийная деятельность высших обезьян (шимпанзе). М.: Изд-во АН СССР, 1959.

8. Ладыгина-Котс Н.Н. Предпосылки человеческого мышления (подражательное конструирование обезьяной и детьми). М.: Наука, 1965.

9. Нестурх М.Ф., Бунак В.В., Рогинский Я.Я. Антропология: краткий курс. М.: Учпедгиз, 1941.

10. Панкова Л.И. Жизнь и творчество Н.Н. Ладыгиной-Котс. Пенза: Изд-во Пензенского педагогического гос. ун-та, 2008.

11. Россиянов К.О. Опасные связи: И.И. Иванов и опыты скрещивания человека с человекообразными обезьянами // Вопросы истории естествознания и техники. 2006. № 1. С. 3–51.

12. Рубинштейн С.Л. Основы психологии. М.: Учпедгиз, 1940.

13. Шийк А.А. Расовая проблема и марксизм. М.: Научно-исследовательская ассоциация по изучению национальных и колониальных проблем, 1930.

14. Ярхо А.И. Против идеалистических теорий в расоведении СССР // Антропологический журнал. 1932а. № 1. С. 9–23.

15. Ярхо А.И. Ганджинские тюрки (Азербайджанская АССР) // Антропологический журнал. 1932б. № 2. С. 49–82.

16. Ярхо А.И. Очередные задачи советского расоведения // Антропологический журнал. 1934. № 3. С. 3–20.

17. Adams M.B. Eugenics in Russia // The Wellborn Science: Eugenics in Germany, France, Brazil, and Russia / Ed. M.B. Adams. N.Y.: Oxford University Press, 1990. P. 153–216.

18. Birke L. Animal Bodies in the Production of Scientific Knowledge: Modelling Medicine // Body & Society. 2012. Vol. 18 (3–4). P. 156–178.

19. Birke L., Arluke A., Michael M. The Sacrifice: How Scientific Experiments Transform Animals and People. West Lafayette: Purdue University Press, 2007.

20. Buytendijk F.J.J. Eine Methode zur Beobachtung von Ratten in aufgabefreien Situationen (nach Versuchen von Tamara Dembo) // Arch. Néerlandaises de Physiologie de l’Homme et des Animaux. 1931. Vol. 16. P. 574.

21. Buytendijk F.J.J. Wege zum Verständnis der Tiere. Zürich: M. Niehans, 1938.

22. Crist E. Images of Animals: Anthropomorphism and Animal Mind. Philadelphia: Temple University Press, 1999.

23. Daston L., Galison P. The Image of Objectivity // Representations. 1992. Vol. 40. P. 81–128.

24. Dembo T. Zielgerichtetes Verhalten der Ratten in einer freien Situation // Arch. Néerlandaises de Physiologie de l’Homme et des Animaux. 1930. Vol. 5. P. 402–433.

25. Dembo T. Thoughts on Qualitative Determinants in Psychology: A Methodological Study // Journal of Russian and East-European Psychology. 1993. No. 31. P. 15–70.

26. Dobzhansky Th. Genetics and the Origin of Species. N.Y.: Columbia University Press, 1937.

27. Fouts R.S. Apes, Darwinian Continuity, and the Law // Animal Law. 2004. Vol. 10. P. 99–124.

28. Goodall J. Through a Window: My Thirty Years with the Chimpanzees of Gombe. N.Y.: Houghton Mifflin, 1990.

29. Kellogg W.N. Humanizing the Ape // Psychological Review. 1931. Vol. 38. P. 160–176.

30. Kellogg W.N., Kellogg L.A. The Ape and the Child. N.Y.: Whittlesey House, 1933.

31. Koehler O. Untersuchungsmethoden der allgemeinen Reizphysiologie und der Verhaltungsforschung an Tieren // Methodik der wissenschaftlichen Biologie. Bd. 2 / Hrsgb. T. Peterfi. Berlin: J. Springer, 1928. S. 846–925.

32. Koehler O. Vom Erlernen unbenannter Anzahlen bei Vögeln // Naturwissenschaften. 1941. Bd. 29. S. 201–218.

33. Koehler O. Tierpsychologische Versuche zur Frage des “Unbenannten Denkens” // Vierteljahrsschrift der naturforschenden Gesellschaft in Zürich. 1953. Bd. 98. S. 242–251.

34. Köhler W. Referat: Nadie Kohts, Untersuchungen ueber die Erkenntnisfähigkeiten des Schimpansen. Moskau-Petrograd, 1923 // Psychologische Forschung. 1926. Bd. 8. S. 410–411.

35. Ladygina-Kohts N.N. Infant Chimpanzee and Human Child / Ed. F.B.M. de Waal. Oxford: Oxford University Press, 2002.

36. Lederer S.E. Political Animals: The Shaping of Biomedical Research Literature in Twentieth-Century America // Isis. 1992. Vol. 83. P. 61–79.

37. Lynch M.E. Sacrifice and the Transformation of the Animal Body into a Scientific Object: Laboratory Culture and Ritual Practice in the Neurosciences // Social Studies of Science. 1988. Vol. 18. P. 265–289.

38. Mayr E. Animal Species and Evolution. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1963.

39. Nelson N. Behavior Genetics: Modeling Mouse, Human, and Discipline: Epistemic Scaffolds in Animal Behavior Genetics // Social Studies of Science. 2013. Vol. 43. P. 3–29.

40. Oakley K.P. A Definition of Man // Culture and the Evolution of Man / Ed. M.F. Ashley-Montagu. N.Y.: Oxford University Press, 1962. P. 3–12.

41. Pfungst O. Das Pferd des Herrn von Osten (Der Kluge Hans). Ein Beitrag zur experimentellen Tier- und Menschen-Psychologie. Leipzig: Verlag J.A. Barth, 1907.

42. Rossiianov K. Beyond Species: Il’ya Ivanov and His Experiments on Cross-Breeding Humans with Anthropoid Apes // Science in Context. 2002. Vol. 15. P. 277–316.

43. Shumaker R.W., Walkup K.R., Beck B.B. Animal Tool Behavior: The Use and Manufacture of Tools by Animals. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2011.

44. Voehringer M. Behavioral Research, the Museum Darwinianum and Evolutionism in Early Soviet Russia // History and Philosophy of Life Sciences. 2009. Vol. 31. P. 279–294.

45. Waal F.B.M. de. The Ape and the Sushi Master: Cultural Reflections of a Primatologist. N.Y.: Basic Books, 2008.

46. Woolfson Ch. The Labour Theory of Culture: A Re-Examination of Engels’ Theory of Human Origin (1982). L.: Routledge, 2009.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести