Вопрос о том, насколько вольно Мережковский-писатель использует исторические источники, не так прост, как то порой пытаются представить критики его идеологических схем. Педантичная скрупулезность романиста при работе с документами, которая предшествовала каждому литературному сочинению, засвидетельствована прежде всего пространнейшими архивными материалами выписок и конспектов. Но далеко не только этим. О внимании даже к самым незначительным деталям говорит само стремление Мережковского непременно посетить места, связанные с жизнью своих исторических героев. Характерно собственное признание писателя в одной из автобиографически заметов: «Я пытался изучать в оригиналах документы, которыми пользовался по ходу своих разысканий, видеть собственными глазами все исторические памятники, следы прошлого, и края, где разворачивается действие [романов] моей трилогии [“Христос и Антихристˮ]»¹ А если по каким-то причинам это не удавалось, в ход пускались иные методы получения максимально достоверных сведений. Показательна, к примеру, его переписка с протоиереем В. Ясинским, от которого литератор желал получить подробный отчет об окрестностях города Тульчина, где должна была развернуться одна из сюжетных линий романа “Александр Iˮ². Не менее красноречивы и настойчивые эпистолярные обращения писателя к М.О. Гершензону за историо- и библиографическими справками по той же теме, связанной с декабристами и трилогией “Царство Зверяˮ³.

Мережковский рано завоевал репутацию “короля цитатˮ⁴. С. Венгеров даже утверждал, что его романы “не вполне художественные произведения, потому что не менее половины [в них] занимают выписки из подлинных документов, дневников и т.дˮ [3, с. 172]. Современный исследователь резюмирует: “Одна из характерных черт поэтики Мережковского – широкое привлечение чужого текста, зачастую почти без каких-нибудь измененийˮ [4, с. 18].

Впрочем, обычно изменения были – и источник радикально преображался.

В этом смысле показателен первый роман писателя – “Юлиан Отступникˮ. Прежде всего потому, что круг источников для него был существенно ýже, чем для последующих частей трилогии, и основным из них являлось одно сочинение – “Римская историяˮ (<em>Res</em><em> </em><em>gestae</em>) Аммиана Марцеллина, современника Юлиана и участника его Персидского похода.

Существует любопытное высказывание В.Я. Брюсова в письме от 30 июля 1911 г. к А.И. Малеину: «Перечитывал “Юлиана Отступника” Мережковского, после внимательного изучения Марцеллина я нашел у Мережковского столько анахронизмов и промахов против “эпохи”, что сейчас боюсь буквально за каждое слово»⁵. Ревнивый автор письма, в это время работавший над романом “Алтарь Победыˮ на близкую тему из истории Древнего Рима, явно лукавил. Детальная сверка текстов “Римской историиˮ Аммиана и “Юлиана Отступникаˮ заставляет сделать недвусмысленный вывод: в описаниях <em>фактической</em> стороны событий (особенно политических перипетий и военных кампаний) Мережковский очень точен и почти полностью верен источнику. Другое дело, что он позволяет себе переосмыслять, корректировать и достаточно вольно развивать психологические характеристики героев и описательно-литературные мотивы автора IV в. И в целом, конечно, Юлиан и некоторые другие важные персонажи романа в результате такой беллетризации по законам модернистской мифопоэтики предстают не носителями героического “римского этосаˮ, а пассивно-эстетствующими “мучениками нового религиозного сознанияˮ fin de siècle.

Мережковский может редуцировать персонажа до одной символической характерной черты. Так, у Аммиана император Констанций – личность многогранная, совмещающая опасную для других недоверчивость со стоической “умеренностьюˮ и “трезвым образом жизниˮ [5, с. 250]. У Мережковского он превращается в плоское подозрительное ничтожество, окружившее к тому же себя уточенной роскошью.

Возможна и обратная процедура, когда одна скупо обозначенная Аммианом черта во внешности героя разлагается на составляющие, из которых писатель-модернист извлекает символический потенциал, развиваемый по принципу сложно темперированных семантических производных. Так, о Павле Катене, состоящем при Констанции коварном доносчике, у Аммиана лаконично сказано: “Его гладкое лицо ничего не выражало, но он обладал удивительным умением выискивать тайные пути на погибель людямˮ [5, с.14]. Это “невыразительное лицоˮ у Мережковского разворачивается целым описательным периодом со сквозной портретной семантикой отвратительного двуличия: “Лицо у Павла было женоподобное, безбородое, нежное; судя по наружности, можно было предположить в нем ангельскую кротость; глаза тусклые, черные, с поволокой; поступь неслышная, с кошачьей прелестью в мягких движенияхˮ [6, с. 113].

Но наиболее показательна процедура семантического преображения источника при описании предсмертной речи Юлиана, зафиксированной только в “Историиˮ Аммиана. Мережковский ее значительно сокращает за счет условно-риторических фигур. Русский писатель вычеркивает из слов императора афоризмы, поучения, гностико-неоплатонические размышления. Лапидарное “общее убеждение философовˮ, на которое ссылается умирающий Отступник, превращается у него в декадентско-неоницшеанское “тихое веселие мудрыхˮ, исповедальный мотив целостности духовного пути (“Мои поступки не дают мне повода раскаиваться в чем-нибудьˮ) – в антитезу христианского прошлого Юлиана и его языческого настоящего. Юлианов отказ назвать преемника у Аммиана объясняется вполне рациональным желанием “не обойти достойногоˮ и не подвергнуть названного кандидата “крайней опасностиˮ. Мережковского этот слишком приземленно политический ответ удовлетворить не может – и его герой проявляет, по лекалам неорелигиозного мифогенеза, жертвенную пассивность в приятии предначертанного свыше с упованием на грядущее откровение “последней истиныˮ, символически воплощенное в дневном светиле: “– Все равно, – отвечал император. – Судьба решит. Не должно противиться. Пусть галилеяне торжествуют. Мы победим потом, и с нами солнце! Смотрите, вот оно, вот оно!ˮ. Наконец, вся эта технология семантической корректировки исходного источника работает и на уровне композиции. Единый стоический монолог героя в изводе Аммиана у Мережковского разлагается на нервически рваные эпизоды-реплики, перемежающиеся диалогом.

<p>Сравним:</p> <table class="docx-publication-table"> <tbody> <tr> <td class="docx-publication-cell"><strong>Аммиан</strong><strong> </strong><strong>Марцеллин</strong><strong> </strong> <strong>“</strong><strong>Римская </strong><strong>история</strong><strong>&8j1;</strong></td> <td class="docx-publication-cell"><strong>Д.С. Мережковский</strong> <strong>“</strong><strong>Юлиан </strong><strong>Отступник</strong><strong>&8j1;</strong></td> </tr> <tr> <td class="docx-publication-cell">15. Пока продолжался бой, Юлиан лежал в своей палатке; вокруг него стояли его друзья, глубоко опечаленные и подавленные горем, и он простился с ними такой речью. “Слишком рано, друзья мои, пришло для меня время уйти из жизни, которую я, как честный должник, рад отдать требующей ее назад природе. Не горюю я и не скорблю, как можно думать, потому что я проникнут общим убеждением философов, что дух много выше тела, и представляю себе, что всякое отделение лучшего элемента от худшего должно внушать радость, а не скорбь. Я верю и в то, что боги небесные даровали смерть некоторым благочестивым людям, как высшую награду. 16. И мне дан этот дар, – я в этом уверен, – чтобы я не изнемог под бременем страшных затруднений, не унизился и не пал. Я знаю на опыте, что всякое горе сокрушает малодушных, оказываясь бессильным перед человеком твердого духа. 17. Мои поступки не дают мне повода раскаиваться в чем-нибудь, не томит меня воспоминание о каком-либо тяжком преступлении ни в то время, когда меня держали в тени и в забвении, ни когда я принял верховную власть. Эту власть, имеющую родство с небожителями, я сохранил, думается мне, незапятнанной; с полным беспристрастием направлял я гражданские дела, и, лишь тщательно взвесив основания, объявлял войну или отражал ее, хотя удача дела и целесообразность человеческих решений не всегда находятся в соответствии между собой, так как исход предприятий направляют высшие силы. 18. В сознании того, что цель хорошего правления – это выгода и благосостояние подданных, я был, как вы знаете, всегда более склонен к поддержанию мира, не позволял себе в действиях произвола, который является источником порчи отношений и нравов в государстве. Я хожу в радостном сознании того, что где бы ни выставляло меня государство как властный родитель на явные опасности, я стоял недвижимо, привыкнув одолевать бури случайностей. 19. И не стыдно мне будет сознаться, что я давно уже знал, что мне предстоит умереть от железа: таково было открытое мне вещее предсказание. С благодарностью склоняюсь я перед вечным Богом за то, что ухожу из мира не из-за тайных козней, не от жестокой и продолжительной болезни и не смертью осужденного на казнь, но умираю в расцвете моей славы. По справедливому суждению, в равной мере малодушен и труслив тот, кто желает смерти, когда это не подобает, и кто бежит от нее, когда пришел его час. 20. Силы меня покидают, и хватит мне говорить. Из предосторожности я умалчиваю об избрании императора, чтобы по неведению не обойти достойного, или, назвав того, кого я считаю достойным, не подвергнуть его крайней опасности, если кто-то другой, быть может, будет ему предпочтен. Но как честный сын отечества, я желаю, чтобы после меня нашелся хороший правитель&8j1; [5, с. 357–358].</td> <td class="docx-publication-cell">– Слушайте, друзья мои, – начал кесарь предсмертную речь; он говорил тихо, но внятно; лицо было спокойно. И Аммиан Марцеллин записывал. – Слушайте, друзья, – мой час пришел, быть может, слишком ранний: но видите, – я радуюсь, как верный должник, возвращая природе жизнь, – и нет в душе моей ни скорби, ни страха; в ней только тихое веселие мудрых, предчувствие вечного отдыха. Я исполнил долг и, вспоминая прошлое, не раскаиваюсь. В те дни, когда, всеми гонимый, ожидал я смерти в пустыне Каппадокии, в Мацеллуме, и потом, на вершине величия, под пурпуром римского кесаря, – сохранил я душу мою незапятнанной, стремясь к высоким целям. Если же не исполнил всего, что хотел, – не забывайте, люди, что делами земными управляют силы рока. – Ныне благословляю Вечного за то, что дал Он мне умереть не от медленной болезни, не от руки палача или злодея, а на поле битвы, в цвете юности, среди недоконченных подвигов&hellip; Расскажите, возлюбленные, врагам и друзьям моим, как умирают эллины, укрепляемые древнею мудростью. Он умолк. Все опустились на колени. Многие плакали. – О чем вы, бедные? – спросил Юлиан с улыбкой. Непристойно плакать о том, кто возвращается на родину&hellip; Виктор, утешься!.. Старик хотел ответить, но не мог, закрыл лицо руками и зарыдал еще сильнее. – Тише, тише, – произнес Юлиан, обращая взор на далекое небо. – Вот оно!.. Облака загорелись. Сумрак в палатке сделался янтарным, теплым. Блеснул первый луч солнца. Умирающий обратил к нему лицо свое. Тогда префект Востока, Саллюстий Секунд, приблизившись, поцеловал руку Юлиана: – Блаженный август, кого назначаешь наследником? – Все равно, – отвечал император. – Судьба решит. Не должно противиться. Пусть галилеяне торжествуют. Мы победим – потом, и – с нами солнце! – Смотрите, вот оно, вот оно!.. Слабый трепет пробежал по всему телу его, и с последним усилием поднял он руки, как будто хотел устремиться навстречу солнцу. Черная кровь хлынула из раны; жилы, напрягаясь, выступили на висках и на шее. – Пить, пить! – прошептал он, задыхаясь. Виктор поднес к его губам глубокую чашу, золотую, сиявшую, наполненную до краев чистой родниковой водой. Юлиан смотрел на солнце и медленно, жадными глотками пил воду, прозрачную, холодную, как лед. Потом голова его откинулась. Из полуоткрытых губ вырвался последний вздох, последний шепот: – Радуйтесь!.. Смерть-солнце&hellip; Я –как ты, о, Гелиос!.. Взор его потух. Виктор закрыл ему глаза. Лицо императора, в сиянии солнца, было похоже на Лицо уснувшего бога [6, с. 290–293].</td> </tr> </tbody> </table>

Как видим, стоик исторического источника обращается христоподобным богоискателем. Инверсия семантики, подразумевающая именно такую доминанту образа Отступника, с риторичной вычурностью обслуживала исповедуемую тогда русским писателем идеологию равновеличия “двух Безднˮ. Возникает ощущение, что с вязким декадентским нагнетанием подается леонардовский прием сфумато: марцеллиновская суровая воинская палатка на поле брани вдруг теряет строгость очертаний и перетекает под пером Мережковского в декорации то ли Гефсиманского сада, то ли Голгофы на пышной театральной сцене. Наконец, дискурсивную завершенность этой картине с напористыми сакральными коннотациями придает использование библейско-акафистного хайретизма (“Радуйтесь!..ˮ).

Кажется, что отсюда уже совершенно неизбежен путь русского писателя ко второй части трилогии – роману о гении из Винчи: не отмахнешься от ощущения глубинного родства его Юлиана с “Иоанном Крестителемˮ Леонардо, пугающе двойственным андрогином – “близнецомˮ “Вакхаˮ. Впрочем, здесь начинается иной исследовательский сюжет.