Взаимосвязи между крупномасштабными историческими переменами, эволюцией семьи и сопровождающими их конфликтами ценностей неизменно находились в фокусе исследовательских интересов А.Г. Харчева. В год столетия со дня рождения ученого уместно вновь обратиться к данной проблематике, рассмотрев ее сквозь призму минувших 2010-х. Далеко уступая по своему накалу эпохам социальных революций, события прошедшего десятилетия затронули тем не менее и семейно-демографическую сферу. Два ее взаимосвязанных, но функционирующих по своим законам сегмента – ценностный и повседневно-бытовой, а также семейная и демографическая политика, взаимодействующие с ними обоими, и будут предметом нашего анализа. Ввиду широты темы мы сосредоточимся, главным образом, на одном ее аспекте – хрупкости репродуктивной функции семьи в развитых странах, ставшей особенно очевидной в 2010-е гг., и обусловленной ею проблеме низкой рождаемости.

Комплексы ценностных представлений о семье.

Ценностные представления о семье складываются в определенные комплексы, каждый из которых представлен как в политическом и теоретическом дискурсах, так и – более или менее явно – в массовом и индивидуальном сознании. Не претендуя на сколько-нибудь полный охват этих комплексов, рассмотрим лишь три из них – традиционный натализм (от французского natalité – рождаемость), новый натализм и постматериализм. Определяющими их различиями являются, во-первых, представления о месте семьи в обществе, во-вторых, интерпретация перемен, происходящих во взаимоотношениях между членами семьи, и, в-третьих, отношение к проблеме низкой рождаемости. В силу отличий друг от друга три названных комплекса потенциально конфликтны, однако острота этого конфликта во многом определяется тем, используются ли данные отличия в качестве инструмента внутри- и внешнеполитической борьбы.

Термин «новый натализм», введенный в статье Л. Дероуз [DeRose, 2021], удачно отражает суть далеко не новой оппозиции семейно-демографического дискурса, сформировавшейся еще в ХХ в. Традиционный и новый натализм объединяют признание социальной значимости института семьи и обеспокоенность низкой рождаемостью. Однако последний видит пути ее повышения в адаптации семьи к реалиям современного мира, тогда как традиционный, крайне неоднородный в политическом и религиозно-культурном отношении – в переустройстве мира в соответствии с его идеалами. Новый натализм возлагает надежды на то, что рождаемость можно повысить благодаря более равномерному распределению семейных обязанностей между супругами и помощи государства в создании гармоничного баланса профессиональных и родительских ролей. Традиционный считает, что эту задачу можно решить, лишь вернувшись к прежним, «более правильным» по сравнению с сегодняшними отношениями в семье и примату «семейного начала» во всей жизни общества.

Постматериализм нашел свое теоретическое отражение в концепциях бесшумной (silent) революции Р. Инглхарта и второго демографического перехода Д. Ван де Каа и Р. Лестага, сразу же обозначивших близость своей теории идеям Инглхарта. Определяющей чертой постматериалистического ценностного комплекса является присущее его носителям доминирование «эмансипативных» ценностей – самовыражения личности, защиты окружающей среды, толерантности к иммигрантским и сексуальным меньшинствам, гендерного равенства и возможности влиять на политические решения.

Семейные ценности в данный список не входят и, напротив, трактуются как устаревшие, а проблема низкой рождаемости и вовсе не признается заслуживающей внимания. «В постиндустриальных обществах с характерными для них развитыми институтами социального обеспечения прочная семья уже не является необходимой для выживания» [Inglhart, Welzel, 2005: 14]. Российские авторы, популяризирующие концепцию Инглхарта и его соавторов, обычно не упоминают об одном из ее важных аспектов – противопоставлении ценностей буржуазной семьи индустриальной эпохи новым, «постиндустриальным» отношениям между полами, в которых семья уже не играет значимой роли. Возможно это объясняется тем, что подобное упоминание способно вызвать у российского читателя незапланированные ассоциации с борьбой против буржуазной, а заодно и любой другой «старорежимной» семьи, развернутой столетием ранее в послереволюционной России.

Предваряя рассмотрение названных ценностных комплексов сквозь призму 2010-х гг., отметим, что ни один из них, на наш взгляд, не обнаружил в этот период своей способности служить монопольной ценностной основой для семейной, демографической и миграционной политики. В последующих разделах статьи мы вначале обоснуем этот тезис, а затем, сопоставив его с повседневными практиками семей, перейдем к практическим выводам.

Трудные времена нового натализма.

Идея поддержания приемлемого уровня рождаемости путем возвращения к традиции оказалась, хотя и по весьма различным причинам, неосуществимой на практике ни в ФРГ и Италии, семейная политика которых в течение нескольких десятилетий после Второй мировой войны базировалась на идеях христианской демократии, ни в СССР, где она начала приобретать популярность в 1980-е гг., ни в современной России. Однако и новый натализм ждали нелегкие времена. Существенный удар нанесло снижение рождаемости в 2010-е гг.

Динамика рождаемости в прошедшем десятилетии в очередной раз обнаружила хрупкость репродуктивной функции семьи в развитых странах. Рост рождаемости, наблюдавшийся в ряде из них в 2000-е гг., сменился спадом 2010-х гг., поставившим эффективность нового натализма под вопрос. В России рост суммарного коэффициента рождаемости (далее СКР) для условного поколения, продолжавшийся по 2015 г., также сменился его падением, снизившись с 1,78 2015 г. до 1,50 в 2019 г.

Снижение СКР в 2010-е гг. в странах Запада нельзя объяснить только сдвигами в календаре рождений. Динамика скорректированного СКР, в котором темпо-эффект элиминирован методом Богаартса-Фини [Bongaarts, Feeney, 1998] свидетельствует о заметной роли квантум-эффекта в снижении рождаемости в тех странах, где в конце 2000-х гг. ее уровень был относительно высок (рис.1). К тому же выводу приходят и исследователи, анализировавшие неожиданный и чрезвычайно сильный (до 1,35 в 2019 г.) спад СКР в Финляндии [Hellstrand, Nisén, Myrskylä, 2020].

Рис.1. Динамика рождаемости в России и зарубежных странах с наиболее высокой рождаемостью

Примечания: К европейским странам с наиболее высоким уровнем рождаемости отнесены те из них, где СКР превышал в 2009 г. 1,85 – Великобритания, Ирландия Норвегия, Финляндия, Швеция, Франция. Скорректированный СКР рассчитан по методу [Bongaarts, Feeney, 1998]. При расчете средних значений этого показателя данные по Великобритании имелись только за 2014-2017 гг. Источники: Max Plank Institute for Demographic Research Human Fertility Database >>>> (accessed 21.02.2021); Демоскоп-Weekly (приложение) >>>> (дата обращения: 09.02.2021).

Прекаризация рынка труда, набиравшая силу в 2010-е гг., оказалась для нового натализма весьма болезненной. Недавнее исследование, проведенное качественными методами (53 углубленных интервью) в Испании, стране, где высокая доля временных трудовых контрактов сочетается с доминированием эгалитарных взаимоотношений между супругами, показало, что подобное сочетание может оказывать и негативное влияние на их репродуктивные планы [Buena, Brinton, 2019]. В «эгалитарных» супружеских парах рождение ребенка откладывалось до момента достижения стабильного положения на рынке труда обоими супругами, тогда как в семьях, ориентированных на модель мужчины-добытчика и женщины домохозяйки, критически важным оказывалась только занятость мужа. Это наблюдение не совпадает с одной из стержневых идей нового натализма – гендерное равенство и «семейный эгалитаризм» способствуют росту рождаемости.

Регрессионное моделирование, основанное на данных по 251 региону Европейского Союза, показало, что очищенное от влияния других факторов увеличение безработицы оказывает статистически значимое на 1%-м уровне влияние на СКР. Это влияние в большинстве регионов, однако, невелико – рост уровня безработицы на 10 п.п. влечет за собой снижение СКР на величину, чуть большую 0,04 [Matysiaket al., 2021: 40]. Фактор безработицы, как подчеркивают и сами авторы данного исследования, представляет собой лишь фрагмент объяснения снижающейся рождаемости, но не объяснение в целом. В пользу этого вывода свидетельствует и то, что рост безработицы в годы «великой рецессии» 2008–2010 гг. был кратковременным и относительно небольшим, ввиду чего не может объяснить столь сильного снижения рождаемости в скандинавских странах, продолжавшегося и после выхода из рецессии.

Более полное, на наш взгляд, объяснение снижения рождаемости в 2010-е гг. связывает его с совместным эффектом двух основных детерминантов – ценностных изменений, происходящих в западных обществах, и структурных изменений рынка труда, прекаризация которого уменьшает шансы на получение рабочих мест, обеспечивающих надежную и соответствующую ранее приобретенной квалификации занятость. Крупномасштабное исследование, проведенное в США, показало, например, что сокращение рабочих мест в промышленности вынудило ранее занятых в них работников перейти на низкооплачиваемые места в сфере услуг, увеличивая финансовые риски, связанные с формированием семьи, и снижая рождаемость [Selzer, 2019].

Причины резкого снижения рождаемости в России в 2017 г. и в последующие годы неизбежно станут предметом дискуссии, основные позиции в которой – сдвиги в календаре рождений, снижение потребности в детях и экономические трудности можно, с учетом ее давнего характера, предсказать уже сейчас. Не вдаваясь в обсуждение этого вопроса, отметим лишь явные параллели с теми странами Запада, где рождаемость в 2010-е годы была наиболее высокой. И в том и другом случае триггером снижения рождаемости оказался экономический кризис – на Западе «великая рецессия» 2008–2010 гг., в России спад 2015–2017 гг., на протяжении которого объем ВВП в постоянных ценах оставался более низким, чем в 2014 г. Кроме того, в обоих случаях динамика скорректированного СКР свидетельствует о том, что снижение рождаемости определялось не только календарным сдвигом, но и квантум-эффектом. Изменение демографической ситуации в России, как и в названных странах, показало, насколько хрупкой и чувствительной к неблагоприятным экономическим воздействиям является репродуктивная функция современной семьи.

Кризис, вызванный пандемией Covid-19, повсеместно усугубил проблему низкой рождаемости. В США, по данным опроса, проведенного весной 2020 г., 34% женщин сообщили, что под влиянием пандемии они решили отложить беременность на более поздний срок или иметь меньше детей [Lindberg et al., 2020]. Опрос респондентов в возрасте 18–34 лет, проведенный в Великобритании, Испании, Италии и Франции в тот же период, выявил аналогичную тенденцию [Luppi et al., 2020]. В России в 2020 г. родилось на 48,7 тыс. меньше детей, чем в 2019.¹

Постматериализм в странах Запада: несбывшиеся надежды.

Трудные времена переживает, однако, не только новый натализм, но и постматериализм. Его адепты возлагали надежды на то, что триумф постматериалистических ценностей, разделяемых как принимающим населением, так и иммигрантами, приведет к ценностно однородному и численно – за счет иммиграции – растущему населению «процветающих либеральных демократий». Минувшее десятилетие нанесло по этим надеждам тяжелый удар.

Автор статьи в канадской The Globe and Mail заметил как-то, что идеологию мультикультурализма постигла судьба злодея из «Восточного экспресса» А. Кристи, ставшего жертвой многих мстителей². Нечто подобное грозит сегодня и постматериализму, причем там, где «по теории» он должен пользоваться наибольшим успехом – в странах Запада. Ему угрожают экономическое неблагополучие депривированных групп населения, массивная иммиграция и вызванное ею увеличение доли населения, ценности которого далеки от «эмансипативных», партии, разыгрывающие антииммигрантскую карту в политической борьбе, неприятие со стороны религиозных конфессий, а в последнее время и действия государства, нетолерантного к самовыражению ковид-диссидентов и, во Франции, к обучению мусульманских детей вне государственных школ.

Хотя результаты Всемирного исследования ценностей фиксируют постоянный рост балов, получаемых эмансипативными ценностями в развитых странах (табл.1), две известные книги Р. Инглхарта и его соавторов [Inglehart, Welzel, 2005; Norris, Inglehart, 2018] разительно отличаются по своей тональности. Ранняя проникнута уверенностью в необратимости – по крайней мере в развитых странах Запада – сдвига всей системы ценностей к их эмансипативному полюсу. Вывод более поздней скорее тревожен, чем безапелляционен. На вопрос о том, обнаружит ли либеральная демократия должную стойкость или, напротив, ответный удар «авторитарно-популистских сил» нанесет ей непоправимый урон, нет, как полагают авторы, простых ответов.

Таблица 1. Динамика эмансипативных ценностей в России и некоторых зарубежных странах и в 1995–2018 гг.

Примечание. *В случае, когда в соответствующем интервале было проведено два обследования, в таблице приведена невзвешенная средняя арифметическая из их результатов.

Источник: World Value Survey. CulturalMapFinalEVSWVS_1981-2021_v20201102.xls Ссылка на данный файл размещена на странице URL: >>>> (дата обращения: 21.02.2021).

Нескрываемая тревога Норрис и Инглхарта вызвана не динамикой баллов, а результатами голосований. Несовпадение между ростом средних баллов эмансипативных ценностей и электоральными успехами «авторитарно-популистских», как их называют Норрис и Инглхарт, партий и кандидатов не обязательно связано лишь с нежеланием молодежи идти на избирательные участки, занимающем столь важное место в теоретических построениях Инглхарта и его соавторов. Динамика средних баллов ничего не говорит ни о величине, ни о динамике дисперсий, являющихся адекватным измерителем ценностного раскола. Между тем, результаты голосований, близких к «50 на 50», и десятки миллионов голосов, поданных за Д. Трампа, Ж. Болсонару, Брексит, итальянскую «Лигу», французское «Национальное объединение» (в прошлом Национальный Фронт), «Альтернативу для Германии», правящие партии Венгрии и Польши свидетельствуют о конфликте ценностей, для характеристики которого средние величины малопригодны.

Еще одним фактором, препятствующим победному шествию постматериалистических ценностей, является отсутствие ощутимого прогресса в интеграции мусульманских общин в западные общества. Принятый нижней палатой французского парламента в 2020 г. законопроект о защите республиканских принципов, предусматривающий обязательное посещение государственных школ детьми мусульман, неслучайно вызывал неприятие политических сил, относящихся к крайне левой части французского политического спектра и наиболее близких по духу к эмансипативному полюсу ценностной шкалы. В сущности, этот законопроект стал свидетельством провала теории о том, что постматериалистические ценности способны одержать верх без опоры на запреты «бюрократического государства», которое в этих теориях неизменно выступает в роли отрицательного персонажа.

Тезис Инглхарта, согласно которому каждое следующее поколение в наиболее развитых странах оказывается либеральнее предыдущего, также не находит однозначного подтверждения в данных опросов, фиксирующих возрастную структуру политических предпочтений. Во Франции, например, можно говорить о том, что доля голосующих за Национальное объединение (бывший Национальный фронт), либо остается стабильной в каждом следующем поколении, либо имеет тенденцию к незначительному росту (рис. 2).

Рис. 2. Доля (%), проголосовавших за Ж.-М. Ле Пена (в 1995 г.) и М. Ле Пен (в 2012 г. и 2017 г.) в первом туре президентских выборов во Франции.

 Источники: [Bréchon, 1995: 20]. Le profil des electeurs et les clefs du premier tour de l’election presidentielle. 23 avril 2017. Ifop, 2017. >>>> (accessed 21.02.2021). Premier tour de l’election presidentielle 2012: profil des electeurs et cles du scrutiny. Sondage Jour de vote 22 Avril 2012. Ifop, 2012. >>>> (accessed 21.02.2021).

Близкие тенденции наблюдаются в Италии, где за «Лигу» на выборах в Палату депутатов в 2018 г. проголосовало в целом по стране 17,4% избирателей, тогда как среди лиц в возрасте 18–34 лет – 17,8%.³ Тот факт, что с переходом от возрастной группы 18–24 года к группе 25–34 года доля проголосовавших на выборах 2017 г. в немецкий бундестаг за «Зеленых» снижается, а за «Альтернативу для Германии» растет [Kobold, Schmiedel, 2018: 150] вовсе необязательно объясняется поколенческим сдвигом в либеральном направлении. Не менее, если не более убедительным представляется другое объяснение – утратой иллюзий при переходе к самостоятельной жизни с ее далекими от постматериализма проблемами.

Западные энтузиасты бесшумной революции явно недооценили силу последовавшего в 2010-е гг. консервативного ответа на либеральный натиск. Этот ответ черпал часть своих ресурсов в имманентных свойствах самой семьи. Она, как известно, является одним из ключевых институтов, обеспечивающих социальную трансмиссию ценностей – как по вертикали – от поколения к поколению, так и по горизонтали – между супругами, братьями и сестрами. Социально-психологические связи, действующие в семье, столь сильны, что часто позволяют ей противостоять влиянию других институтов социализации включая государственную школу и доминирующие массмедиа. В результате семья оказывается способной воспроизводить ценности и практики, трактуемые культурными и политическими инноваторами как архаичные или неприемлемые.

Ценностный потенциал семьи оказался столь мощным, что породил «культурные войны» между либералами и консерваторами в США и вполне очевидный ценностной раскол в странах Западной Европы, Венгрии и Польше. Парадоксальным образом антагонистами либеральных ценностей стали семьи иммигрантов из развивающихся стран, оберегающие от принимающего общества свои религиозные и культурные традиции, и, одновременно, консервативные семьи принимающего населения, обеспокоенные как раз масштабами иммиграции.

Относительно новым для наиболее развитых стран Запада стало снижение в 2010-е гг. не только брачной, но и внебрачной рождаемости, рост которой на протяжении последних десятилетий компенсировал снижение числа детей, рожденных в зарегистрированном браке. До завершения всемирного раунда переписей 2020–2021 гг., ряд из которых, включая всероссийскую, отложен из-за пандемии Covid-19, возможны лишь грубо приближенные сопоставления динамики брачной и внебрачной рождаемости. Одно из них, приведенное в табл. 2, основано на разложении общего коэффициента рождаемости (численности родившихся на 1000 жителей) на два составляющих его слагаемых – численности (также в расчете на 1000 жителей) родившихся в зарегистрированном браке и вне его, пропорционально доле брачных и внебрачных рождений в их сумме. Основываясь на его результатах, можно предположить, что снижение СКР в 2010-е гг. было, среди прочего, связано и с более поздним, чем ранее переходом от неустойчивых молодежных сожительств к более устойчивым партнерским союзам или зарегистрированным бракам.

Таблица 2. Динамика брачной и внебрачной рождаемости в России и некоторых зарубежных странах в 2000–2018гг. (‰)

Примечания. *Подчеркнем, во избежание недоразумений, что в качестве знаменателя в обоих показателях выступает численность всего населения страны, а не численность лиц, состоящих или не состоящих в браке.

Источник: расчеты автора на основе Демоскоп-Weekly (приложение) URL: >>>> (дата обращения: 09.02.2021).

Четверть века назад снижение рождаемости и перенос создания устойчивой семьи на четвертый десяток лет жизни рассматривались теорией второго демографического перехода как спутники «постматериализма по Маслоу» и «социальной и экономической защищенности, которую демократические государства всеобщего благосостояния предлагают своим гражданам» [Van de Kaa, 1996: 425]. Сегодняшние реалии, однако, свидетельствуют, скорее о незащищенности и несвободе, в тисках в которых оказываются современные двадцатилетние и тридцатилетние, ищущие свое место на рынке труда. Если в концепции второго демографического перехода, в особенности в 1990-е гг., в качестве ключевой выступала «связка двух транзитов» – демократического и демографического, то при проецировании на семейно-демографическую сферу концепции прекариата центральное место занимает совсем иная диада: «неустойчивая трудовая жизнь – неустойчивый партнерский союз».

Ценностные конфликты, повседневные практики и политика.

Противостояние различных нормативных представлений о семье и ее месте в обществе находит отражение не только в теоретическом дискурсе, но и в массовом сознании и повседневных практиках семейной жизни. Каждая из этих областей обладает известной автономией, функционирует в соответствии со своей, отличной от остальных логикой, по-своему генерирует ценностные конфликты и реагирует на них. Теоретические дискурсы семьи конкурируют друг с другом, остро полемичны, и подчиняются, при всем разнообразии трактовок научности, ее требованиям, важное место среди которых занимает внутренняя непротиворечивость концепций. Восприятие ситуации массовым сознанием ситуации в семейно-демографической сфере, напротив, откровенно субъективно и вполне может быть внутренне противоречивым, представляя собой коллаж несовместимых, казалось бы, фрагментов различных ценностных комплексов. Что касается повседневных практик, в том числе в сфере семьи и гендера, то они, как свидетельствуют результаты опросов, еще более разнообразны, поскольку складываются под влиянием не только мозаичных «ценностных коллажей», но и неизбежных компромиссов между идеалами и жизненными обстоятельствами.

APC-анализ данных Всемирного обследования ценностей, приводит проводивших его исследователей к выводу о том, «что молодые когорты в России действительно обладают более высоким уровнем эмансипативных ценностей» [Алмакаева, Мавлетова, 2018: 92]. В то же время значимость для респондентов «творческой самореализации» – одного из важнейших атрибутов и маркеров постматериалистического ценностного комплекса, судя по опросам ВЦИОМ, снизилась, возможно, под влиянием экономических тягот 2020 г. Если в 2008 г., завершавшем период быстрого экономического подъема, «творческую самореализацию (на работе и вне работы)» считали для себя «очень важной» и «скорее важной», соответственно, 41 и 37% респондентов, то в кризисном 2020 г. – только 25 и 36%.⁴ Кроме того, результаты опросов ВЦИОМ свидетельствуют о явном ухудшении отношения россиян к однополым связям, толерантность к которым также считается важным маркером постматериалистического ценностного комплекса. Если в 1991 г. эти связи считали «всегда предосудительными» 52% россиян, то в 2018 г. 75%.⁵

Семейная жизнь, судя опросам ВЦИОМ, приносит респондентам наибольшую радость, далеко опережая, например, «социальный статус и положение в обществе». Если первой в 2021 г. были полностью удовлетворены 72% респондентов и «скорее удовлетворены» 21%, то вторым, соответственно, только 35% и 42%. Индекс удовлетворенности семейной жизнью растет – 72% в 2005 г. и 88% в 2021 г.⁶, однако, судя по стабильно высокому уровню разводов, эта семейная идиллия является далеко не всеобщей.

Приверженность определенным ценностям, декларируемая респондентами при опросах, вовсе не обязательно совпадает с их повседневными практиками, всегда представляющими лучше или хуже осознаваемый компромисс между идеалами и «прозой жизни». Подавляющее большинство респондентов (83%), судя по результатам недавнего (февраль 2021 г.) опроса ВЦИОМ, согласны с тем, что «сейчас политика государства в первую очередь должна быть направлена на сохранение и укрепление традиций и традиционных ценностей», но в том же опросе ставят эту задачу на последнее, 13-е место в списке направлений, развитию которых власть должна уделить приоритетное внимание (три первых занимают качество здравоохранения, образования и создание новых производств)⁷. Повседневные практики семейной жизни, судя по их разнообразию, определяются не только, а скорее всего и не столько тягой к «традиционности», сколько разнообразными жизненными обстоятельствами – наличием и возрастом детей, размерами и соотношением заработков супругов и т. д. В 2018 г. материальным обеспечением семьи в 59% семей занимались оба супруга, но в 36% – только мужчины, уборка дома и мытье посуды примерно в половине семей (соответственно, 40 и 52%) была общей обязанностью, однако в другой половине (41 и 50%) – чисто женской и т. д.⁸

Политика, в одном из смыслов этого многозначного термина, является методом управления социальным разнообразием, в рассматриваемом нами случае – разнообразием ценностей и связанных с ними, но не тождественных им повседневных практик семейной жизни. Само это разнообразие может рассматриваться как фактор, обусловливающий необходимость достижения конструктивных компромиссов между сторонниками различных ценностей, но может использоваться и как инструмент обострения отношений между ними в политических целях.

Современная российская демографическая и семейная политика занимает, на наш взгляд, промежуточное положение между традиционным и новым натализмом. В своей декларативной части она ближе к первому из них, тогда как по комплексу практических мероприятий неизбежно тяготеет ко второму. Так, улучшение жилищных условий молодых семей, являющееся одной из основных практических целей демографической и семейной политики, и «большая многопоколенная семья, [которая] в традиционной российской семейной культуре всегда была основным типом семьи»⁹ вряд ли совместимы – молодые семьи во многих случаях предпочитают жить отдельно от родителей, при этом, а нередко и благодаря этому, сохраняя с ними теплые эмоциональные связи и отношения взаимопомощи.

Анализ эмпирических данных свидетельствует о том, что значительная неоднородность ценностных ориентаций свойственна как населению западных стран, так и российскому обществу. Однако в западных обществах эта неоднородность выплескивается на улицы – одним из недавних примеров стали многотысячные демонстрации против фактического запрета абортов в Польше, тогда как в России находит свое выражение преимущественно в спорах на различных экспертных площадках.

В странах Запада вопросы гендера, однополых браков, сексуальных меньшинств и репродуктивных прав использовались политическими партиями в качестве инструмента межпартийной борьбы, в силу чего теоретические конструкты быстро трансформировались в лозунги массовых манифестаций. В России, напротив, данные вопросы дружно использовались всеми парламентскими политическими партиями в качестве инструмента борьбы с западным влиянием, а для непарламентских партий и движений оставались неактуальны. Это, в совокупности с особенностями российской политической культуры приводило к тому, что горячие споры о «традиционных семейных ценностях» не выходили в России за пределы интеллектуальных дискуссий, а государство и население, как и прежде, коммуницировали друг с другом в рамках патерналистской парадигмы.

Заключительные замечания.

Слегка расширенные за формальные календарные рамки 2010-е гг. включили в себя «великую рецессию» 2008–2010 гг., экономический спад 2014–2016 гг. в России и новый кризис, вызванный в 2020 г. пандемией Сovid-19. Каждый из рассмотренных выше ценностных комплексов обнаружил в этот период свои слабые стороны. Надежда нового натализма – ресурс повышения рождаемости, создаваемый ролевой взаимозаменяемостью супругов – оказался недостаточным для того, чтобы противостоять экономическим трудностям и нарастающей прекаризации трудовых отношений. Непоколебимая приверженность традиции обернулась в Польше практическим запретом абортов, расколовшим общество и вызвавшим осенью 2020 г. волну многотысячных демонстраций протеста. Ценностная экспансия постматериализма, казалось бы, изначально мягкого и пацифистского по своей природе, породила ответную протестную волну и стала причиной «ценностных войн» как на внутриполитической, так и на международной арене.

Практическим выводом является необходимость в проведении достаточно гибкой и отвечающей потребностям различных групп населения семейной и демографической политики. Несколько видоизменив известный закон У. Эшби, можно сказать, что разнообразие управления (в рассматриваемом случае – семейной и демографической политики) должно соответствовать разнообразию управляемого объекта – системе ценностей и повседневных практик населения России.

Наихудшим вариантом семейной и демографической политики, в столь ценностно и этнически разнообразной стране как Россия стало бы навязывание всем группам населения некоей «единственно верной» модели семейной жизни. Итоги 2010-х в очередной раз показали, что конфликты, в том числе ценностные, хотя и возникают из объективных противоречий, в немалой степени искусственно конструируются политиками. Идеологическое вторжение в реальную жизнь семей всегда чревато переходом едва тлеющих конфликтов в горячую стадию. Эталонная модель «правильной» семьи играет конструктивную роль лишь до тех пор, пока служит напоминанием об идеале, а не прокрустовым ложем, в которое пытаются втиснуть все многообразие взглядов и жизненных ситуаций. «Мягкое подталкивание» к определенным моделям поведения оказывается эффективным лишь тогда, когда остается действительно мягким.

Идеи нового натализма – использование как государственных, так и внутрисемейных, эмоциональных и временных, ресурсов для гармоничного сочетания родительских и профессиональных ролей обоими супругами и преодоления на этой основе разрыва между желаемым и фактическим числом рожденных детей – разделяются сегодня весьма многочисленными группами населения. Новый натализм более прагматичен, чем традиционный, поскольку не требует формирования такого уклада общественной жизни, для которого в сегодняшних условиях нет ни экономических, ни политических ресурсов. В силу этого именно новый натализм, несмотря на его неудачи в 2010-е гг., остается наиболее широкой ценностной основой для решения проблемы низкой рождаемости. Общественной поддержки заслуживают и другие, более традиционные, модели семейной жизни, такие, например, как многодетность и полное сосредоточение матери семейства на домашних заботах. Демографическая и семейная политики хороши лишь до тех пор, пока обеспечивают широкое пространство выбора жизненного пути, в наибольшей степени соответствующего личным склонностям и конкретным обстоятельствам. Собственно говоря, об этом, хотя и применительно к несравнимо более драматичному периоду российской истории, писал А.Г. Харчев: «Любые идеи, даже самые блестящие с точки зрения авторов, навязанные обществу, не найдут себе благотворной почвы для произрастания, и рано или поздно их возненавидят» [Харчев, 1994: 95].